Александр Антонов

Кодекс звезды

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес (www.litres.ru)

«Им нужны великие потрясения, нам нужна Великая Россия!»

П. А. Столыпин

Часть первая

Хроники побед и поражений

Конец 1918 – начало 1919 года

Юг России

Поход Добрармии был обречён с самого начала. Екатеринодарский манифест о передаче власти триумвирату – Корнилов, Каледин, Юденич – никто и в России, кроме самих «добровольцев», и то поначалу, всерьёз не воспринял. А заграница и подавно. Англичане и те официальных заявлений в поддержку мятежников не делали, а турки даже предложили помощь. Надо будет, зовите, да? Кому скажете, секир-башка делать будем! Поблагодарили, конечно, за «заботу», но и отказались. Сами справимся!

И стали справляться. Благодаря стремительному походу эскадры Берсенева на Новороссийск, Добрармия была вынуждена покидать город в спешке, оставив под разгрузкой добрую часть припасов и все танки. Не оплошали и внутренние войска Украины под командованием Махно. И так-то из десяти тысяч «добровольцев», высадившихся в Севастополе, в Добрармию подались менее трёх тысяч, так и их повязали, порубали по дороге. Меньше тысячи только и добрались до Екатеринодара. Совсем мало выставил бойцов Юденич, правда, почти сплошь офицеров. Казаки, те сразу держались особняком, а как грохнули «мироновцы» в жаркой схватке Каледина, так и вовсе отвалились. Какое-то время, правда, удалось Добрармии выстоять. Наступать, уж извините, было нечем, но оборону до поры до времени держали. А потом случилась та злосчастная стычка «марковцев» с казаками, и пришёл Добрармии, как сказали бы немцы, капут. Как тактическая единица, она (Добрармия) перестала существовать ещё до конца 1918 года, а её предводитель генерал Корнилов был пленён. Но отдельные отряды, и совсем не мелкие, бегали по степям да горам ещё месяца три, а за ними, понятное дело, гонялся спецназ да казаки. В наиболее боеспособную бандитскую шайку – я вовсе не обзываюсь, скоро узнаете, почему – превратились остатки тех же «марковцев». Хотя сам генерал Марков давно погиб, но соратники его помнили и чтили, отчего и продолжали называться его именем. Уж не знаю, был бы этим доволен сам Марков, останься в живых, не уверен. Так в чём же дело? А в том, что преследуемые всеми и вся «марковцы» озлобились на весь белый свет, включая и «Матушку Россию». Помните у Островского: «Так не достанься же ты никому!» Кровь и пепел отмечали путь этого отряда, кровь и пепел…

* * *

Полковник Зверев отошёл в сторону, даже не скомандовав расстрельной команде «Разойдись!». Впрочем, бойцы и безо всякой команды разбредались кто куда, только бы подальше от висящих на стене деревянного амбара трупов. «Господи! — думал Зверев, трясущимися пальцами чиркая спичкой о коробок. — Так я скоро и впрямь начну почитать себя Ангелом смерти, ибо избавляю людей от мук». Причина думать так у него была. Пленных «марковцы» не брали уже давно: самим жрать было нечего. Однако перед расстрелом всех пленных сначала пропускала через свои руки контрразведка. Что хотели у них выведать? Но только перед казнью изувеченные тела приходилось натурально подвешивать на верёвках на вбитых в стену крючьях. Да какие тела – куски окровавленного мяса!

— Эй, Зверев, выпей, полегчает!

Полковник даже не повернулся на голос. Видеть рожу начальника контрразведки полковника Грязева он не мог, а ведь приятельствовали когда-то…

— Брезгуете, ваше благородие? — зло поинтересовался Грязев. — Ну-ну… Только вам, полковник, это не зачтётся, когда попадём в лапы к товарищу Малинину!

Грязев, пошатываясь, отвалил, а мысли Зверева стали ещё мрачнее: «Прав, упырь!» Начальник контрразведки правительственных войск полковник Малинин отдал распоряжение всех пленных «марковцев» доставлять на допрос лично к нему. А в тех застенках люди пропадали вовсе без следа. «Сбежались на запах крови, вурдалаки!» – с тоской думал Зверев.

* * *

Налетевший из-за низких скал порыв ветра смешал запах ковыльной степи с запахом моря.

— Потерпи, дружок, — шепнул Кравченко взмыленному коньку, пригнувшись к гриве, — скоро передохнёшь.

Каурый только скосил бешеный глаз, и, хрипя, продолжил бег к скалам. Вскоре Кравченко перевёл коня на рысь, а потом и на шаг. Впереди маячил вход в пещеру, возле которого притаился некто в кожанке, невдалеке стоял конь. Заметив Кравченко, военный поспешил навстречу, предупредительно прикладывая палец к губам, прося вести себя как можно тише. Спешившись, Кравченко поздоровался с офицером за руку.

— Ты что, один? — негромко спросил Малинин.

— Как видишь, — усмехнулся Кравченко.

— Вот чёрт! — оскаблился контрразведчик, блеснув ровными белыми зубами. — Двое мы с тобой среди наших – молодцы, остальные – слабаки!

Кравченко не стал спорить. Зачем говорить, что он чуть коня не загнал, чтобы оторваться от основных сил?

— Что тут у тебя? — спросил он у Малинина.

— Поди, сам посмотри, — вновь оскаблился тот, — только осторожно.

Кравченко бесшумно подкрался к входу. Из пещеры доносился неразборчивый говор. Тогда Кравченко, вжавшись спиной в стену, стал медленно продвигаться в глубь пещеры. Перед очередным поворотом, когда голоса стали вполне различимы, он осторожно заглянул за выступ. В небольшом зале, обрамлённом каменными стенами, находились три человека. Двоих Кравченко знал: начальника контрразведки «марковцев» полковника Грязева и старого знакомца Глеба Абрамова полковника Зверева. Третий в чине капитана был ему незнаком. Наверное, кто-то из подручных Грязева. Разговор меж ними шёл пустяшный: ля-ля-тополя. Но вот с другого входа в зал вошёл ещё один капитан.

— Фелюга на подходе! — доложил он.

— Прекрасно! — обрадовался Грязев. — Как вы полагаете, полковник, — обратился он к Звереву, — втроём ящики до фелюги донести удастся?

Зверев, бросив взгляд на два средних размеров ящика, пожал плечами.

— Почему нет? Только тяжело будет.

— Ничего, потерпим, — каким-то странным тоном произнёс Грязев.

— Кстати, почему втроём? — опомнился Зверев. — Нас вроде четверо…

— Дурак ты, хоть и полковник, — от души рассмеялся Грязев. — Так ничего и не понял?

Зверев, бледнея, потянулся к кобуре, но придержал руку, увидев три направленных на него ствола.

— Ты что задумал, сволочь! — срывающимся голосом прокричал он.

— Да куда мне до сволочи, — усмехнулся Грязев, — я – упырь, вурдалак, и как там ещё вы изволили меня называть?

Зверев угрюмо молчал.

— А сволочь – это ты, Зверев, — продолжил Грязев. — Думал, договорился насчёт фелюги, и я буду тебе за это по гроб обязан? Ну уйдём мы сейчас в Турцию, поделим по-братски золотишко, и что? Ты будешь мне за это благодарен? Как бы не так! Ты, сука, на каждом углу станешь поливать моё имя грязью, нет? Молчишь? И правильно делаешь: чуть дольше проживёшь, хоть и ненамного. Вот что, господин полковник, очень осторожно достаньте из кобуры пистолет. Так. Дошлите патрон и выщелкнете обойму. Замечательно! А теперь застрелитесь! Ну что вы так на меня смотрите? Я даю вам возможность доказать, что вы благородный человек и не дадите ближнему принять ещё один грех на душу. Ну же, скорее!

«Издевается, сука!» — подумал Кравченко, изготавливая маузер к стрельбе.

Меж тем Зверев начал медленно поднимать пистолет к голове. Грязев и его подручные следили за каждым его движением. Кравченко поднял маленький камешек и кинул его в зал. Звук падающего камня на миг отвлёк контрразведчиков. Вполне достаточно! Зверев оттолкнулся ногами, направив тело вверх и в сторону, за миг до того, как то место, где он только что стоял, прошили три пули. Ещё на лету его пистолет выпустил ту единственную пулю, что была в стволе. Но Грязеву хватило и этого. Дырка ровно посреди лба отворила его многогрешной душе дорогу в ад. Тут же дважды хлопнул маузер в руке у Кравченко и оба капитана повалились на каменный пол.

— Вам бы на пару в цирке выступать! — пробурчал Малинин, пробираясь мимо Кравченко в зал.

Убрав маузер, Кравченко прошёл следом, туда, где Малинин склонился над лежащим на камнях Зверевым.

— Не ранен? — глумливо поинтересовался Малинин у морщившегося от боли полковника. — Ушибы – ерунда, нашей с тобой беседе не помеха! Не здесь, конечно, припасено у меня для тебя местечко поинтереснее. А ну встать, скотина! — заорал Малинин страшным голосом.

А Кравченко уже подобрал пистолет убитого Грязева. Оружие выплюнуло три пули, и все в цель. Малинин рухнул лицом вперёд, придавив телом не успевшего отползти Зверева.

Пока Кравченко оттаскивал труп в сторону, за его спиной мелькнула не замеченная им тень, которая затаилась за тем выступом, где недавно прятался он сам. Кравченко помог Звереву подняться. Тот стоял, потирая ушибленную руку, во взгляде смешались надежда и настороженность.

— Вот что, полковник, времени у вас в обрез, — сказал Кравченко. — Берите золото, сколько унесёте, и бегите к вашей фелюге!

— Вы… Львов? — осторожно спросил Зверев.

— Какая вам теперь разница? — чуть раздражённо ответил Кравченко. — Встретимся при других обстоятельствах, тогда подробно поговорим обо всём. А теперь, набирайте золото. Давайте, я вам помогу!

Тень за выступом скользнула к выходу из пещеры. При дневном свете стало видно, что это один из командиров правительственных войск, по фамилии Берия, про которого говорили, что он близок к самому Сталину. Берия вскочил на коня и погнал его к наплывающему из степи облаку пыли.

Когда Кравченко, проводив Зверева, вышел из пещеры, Берия уже затерялся среди бойцов конного отряда.

* * *

Сталин встретил Кравченко, как всегда, по-дружески.

— Садись, старый товарищ, рассказывай…

— Что рассказывать? — присаживаясь на стул, спросил Кравченко.

— Ладно, не скромничай. Грязева завалил? Завалил! Золото в казну вернул? Вернул! Много золота. И себе даже ни монетки не взял. Молодец! Думаю я за этот подвиг товарища Кравченко к ордену представить, Боевого Красного Знамени! Как считаешь, правильно думаю?

— Ну это тебе решать… — осторожно ответил Кравченко.

— Верно, — усмехнулся в усы Сталин. — И я решу, не сомневайся!

— Да я и не сомневаюсь, только…

— Хочешь узнать, почему я тебя про Малинина не спрашиваю? — по-своему истолковал паузу в словах Кравченко Сталин. — А чего про него спрашивать? Дрянь был человек, палач и живодёр! Правильно ты его пристрелил!

— Я не… — начал было Кравченко, но Сталин его не слушал, гнул своё:

— Я и сам хотел, чтобы Малинина пристрелили, как пса бешеного! Затем и послал Лаврентия с вами, чтобы он его при удобном случае замочил!

Кравченко сидел, совершенно ошарашенный подробным откровением. Сталин подвинул в его сторону пачку хороших папирос.

— Кури, а я, если не возражаешь, трубкой побалуюсь.

Какое-то время курили молча. Потом Сталин очень спокойным тоном спросил:

— Как думаешь, почему я с тобой так разоткровенничался?

— Мы же старые друзья… — начал Кравченко.

Сталин, поморщившись, перебил:

— Ерунду говоришь! При чём тут друзья? В том, что хотел убить одного из своих подчинённых, разве другу признаются? А?

— Не знаю… — чутьё подсказывало Кравченко, что его гонят в ловушку, но какую?

— Никогда друзьям в таком не признаются! — назидательно сказал Сталин. — Не проговорится ведь только мёртвый, верно? — голос его звучал всё жёстче и жёстче. — А зачем мне мёртвый друг, а? Совсем не нужен! Другое дело, мёртвый враг! Что ты на это скажешь, полковник Львов?

Львов – какой он при таком раскладе Кравченко? — вконец растерялся и с ответом промедлил. Да и ждал ли Сталин ответа? Сам за него ответил:

— Я ведь горец, если ты не забыл, для меня врага убить – дело чести!

— О чём ты говоришь, Коба? — начал хвататься за соломинку Львов.

— Что, уже оклемался? — удивился Сталин. — Быстро. Только давай не будем тратить время на ненужные словесные перепасы. Тем более что его, времени, у тебя почти не осталось. — Сталин ещё раз пыхнул трубкой и отложил её в сторону. — Берия был в пещере, когда ты убивал Малинина и отпускал Зверева, всё видел и слышал.

Львов поник головой. А Сталин произнёс без раздражения, но холодно:

— Сейчас ты ответишь на мои вопросы. Если твои ответы меня удовлетворят – умрёшь быстро. Если нет… Малинин ведь не один допросы проводил?

Львову стало как-то всё равно. Он деревянным голосом отвечал на вопросы, практически ничего не утаивая, разве что опуская подробности. Так продолжалось, пока не дошли до 1917 года. Здесь Сталин временно прервал допрос, вновь пустился в рассуждения:

— Ты ведь с этого времени стал нам помогать? И как Львов, и, особенно, как Кравченко. То, что царя с семьёй пытался за границу вывезти – грех невелик. Ответь мне: зачем тебе, жандармскому полковнику, это понадобилось? Нет, ответь иначе: какое отношение к этому имеют твои друзья? И не делай удивлённое лицо. О твоих связях с Жехорским, Ежовым и Абрамовым мне известно. Они тебя что, перевербовали? Или это что-то иное, какой-то масштабный дьявольский план? Вы ведь и Бокия ухитрились к себе переманить, а он большевик до мозга костей. Отвечай!

В голове у Львова что-то щёлкнуло. Он поднял глаза.

— Хорошо, отвечу, но сначала ответь ты на один вопрос.

Сталин заметил перемену в поведении пленника, подивился ей, и решил выяснить, что бы это значило. Потому взмахнул трубкой.

— Спрашивай!

— Ты вот обо всём хорошо осведомлён. Ты что, на всех товарищей досье собираешь?

Сталин задумчиво пососал потухшую трубку.

— Ты ведь знаешь, я учился в семинарии. Но я так и не решил для себя: есть тот свет или его нет? Теперь, на всякий случай, я не говорю лишнего даже со смертниками. Но на твой вопрос отвечу, хотя и не напрямую, а в виде как бы горской мудрости. Чем больше человек знает о природе вещей, тем он становится умнее. Чем больше человек знает о природе людей, тем он становится могущественнее. Я ответил на твой вопрос?

— Да.

— Хорошо. Теперь я тебя слушаю.

— Что ж, — голос Львова звучал уверенно. — Я добавлю в твою коллекцию такого знания, какого у тебя ещё не было. Не знаю, сделает ли оно тебя могущественнее?

И Львов выложил правду о попаданцах. В разумных, разумеется, пределах. По ходу рассказа он отмечал, как удивление на лице Сталина сменилось растерянностью, потом возник интерес, потом испуг. Этого Львов и добивался. Закончив говорить, он практически не сомневался, что сегодня не умрёт. Слова Сталина это подтвердили.

— Сейчас ты продлил себе жизнь, — задумчиво произнёс Сталин. — Если ты сказал правду, а я это проверю, то, возможно, будешь жить и дальше. А пока… — Сталин достал из нижнего ящика стола мешок, какой обычно надевают на голову смертника перед казнью, бросил его Львову. — Надевай! Не говори ни слова, пока не разрешу, и не пытайся снять!

Львов подчинился, сетуя лишь на то, что времена Дюма канули в лету. Железная маска была бы ему более к лицу. От мешка смертника его новый головной убор отличался лишь тем, что в нём была прорезь для рта. Сначала Сталин с кем-то говорил по-грузински. Львов мало что понял, говорили слишком быстро. Потом его подхватили под руки и куда-то поволокли.

В окружении Полномочного представителя ВЦИК на Юге России распространился слух о том, что Сталин отправил Кравченко с какой-то секретной миссией. То, что он (Кравченко) так и не вышел из кабинета после разговора со Сталиным, удивления не вызвало. Было известно, что из кабинета, помимо основного, есть аж два запасных выхода.

Петроград

МИХАИЛ

Сталин смотрел на меня особым «сталинским» взглядом, от которого против воли мурашки бегут по коже.

— От наркома обороны товарищу Сталину ничего не нужно, — сказал он, отводя в сторону руку с неизменной трубкой. — А вот от товарища из будущего товарищу Сталину нужно очень много!

На вас обрушивалась когда-нибудь горная лавина? Вот и на меня нет. Потому не уверен, что здесь можно проводить какие-то параллели. Но вот обухом (читай, прикладом) по голове – чувствительно, но не до потери сознания – это мне знакомо. И такое сравнение с тем, что я тогда испытал, вполне уместно. Я никак не мог сосредоточиться. Мешала злость на Кравченко-Львова. Я понял причину его исчезновения и пенял ему – (о стыд!) не зная даже, жив он или мёртв? — за то, что он проявил слабость и сдал нас Сталину. Выручил меня тогда, как это ни покажется странным, колокол. Он опять зазвучал в моей и без того гудящей голове, каким-то чудесным образом впитал все остальные шумы, — именно впитал, не заглушил! — после чего замолк сам, оставив лишь приятную свежесть. В разом опустевшую голову тут же вернулась ясность ума, и я отчётливо осознал, что должен говорить.

Не знаю, сколько по времени шла моя внутренняя борьба, надеюсь, что недолго, ибо Сталин не выказал и доли нетерпения, безропотно дождавшись, пока я подниму голову и скажу:

— Так спрашивай, Иосиф, спрашивай, я отвечу на все твои вопросы!

* * *

Уф! Ну и разговорчик у нас получился. Я вроде как ни в чём не оплошал, и, по его (разговорчика) окончании наслаждался заслуженной передышкой. Сталин попыхивал трубкой, отведя взгляд в сторону. Теперь многое зависело от того, что он скажет. Сталин вынул трубку изо рта, и, по-прежнему не глядя на меня, сказал с какой-то – а может, мне только показалось? — обречённостью:

— Я, знаешь ли, собрал о вас достаточно информации. Теперь сопоставив её с тем, что рассказал мне ты, вынужден признать: твои слова меня убедили, и меня это как-то не радует.

— Почему? — весьма благодушно спросил я. Душа моя ликовала одержанной победе, и тому, что Львов оказался перед нами чист. Теперь я окончательно утвердился в том, что он не сломался, а просто просчитал Сталина. Рисковал бывший жандарм, конечно, отчаянно, но, в конечном счёте, оказался прав: Сталин (как, кстати, и Ленин) по своему естеству не смог вот так сразу отвергнуть абсурдную, казалось, идею, а потом под тяжестью дополнительных аргументов вынужден был её и принять.

— Почему? — голос Сталина звучал тихо, но отчётливо. — Да потому, что прибыли вы сюда в том числе и за тем, чтобы воспрепятствовать моему продвижению.

Он не добавил «к власти» или «наверх», но этого было и не нужно. Моё благодушие как рукой сняло. Ёшкин каравай! (спасибо, Оля) Вот так и приобретаются враги. И что теперь делать? Спокойно, Ипполит, спокойно… Раз он об этом говорит, то, значит, до конца ещё не уверен, в противном случае промолчал бы. А потом… Не надо нам такого «потом». И такого врага нам не надо. Говорю вполне буднично:

— Зря ты, Иосиф, пытаешься гадать на кофейной гуще. Исходи лучше из фактов. Того Сталина, что был в НАШЕМ времени, здесь нет, согласен?

Ни с чем он не согласен. Дурак я, дурак. Разве он может раздвоиться на «того» и «этого»? Тут никакое сознание не выдержит. На ходу меняю тактику:

— Извини, глупость сказал. Сталин, конечно, тот же, но действует он уже по-другому.

Вот с этим он готов согласиться, по глазам видно. Закрепляй, Жехорский, успех!

— И мы тебе в твоих действиях никак не препятствуем, а ведь могли бы, разве не так?

— Не препятствуете сейчас, но как я могу знать, что не будете препятствовать в дальнейшем?

— Опять ты за своё! — я заставил себя рассмеяться, хотя в душу повеяло холодком. — Что будет потом, не можем знать даже мы, потому что здесь всё уже идёт по-другому. Иосиф, дорогой, надо руководствоваться тем, что есть, и прилагать усилия, — и тебе, и нам, и всем остальным нашим товарищам – чтобы и потом мы оставались в одной лодке!

Сталин отошёл к окну и долго что-то разглядывал на улице, стоя ко мне спиной. Потом повернулся и пошёл ко мне, на ходу протягивая руку. Я поспешил навстречу. Когда наши ладони соприкоснулись в дружеском рукопожатии, Сталин, улыбаясь, произнёс:

— Ты прав, Миша! Какие у нас сегодня есть основания в будущем становиться врагами?

— Никаких, — так же улыбаясь, подтвердил я, очень рассчитывая на то, что Сталин поверит в мою искренность.

— Хорошо. Рад был с тобой повидаться. Перед тем, как нам проститься, хочу спросить: может, у тебя есть ко мне какая-нибудь просьба?

Как не быть?!

— Мы все очень соскучились по Кравченко, и будем тебе признательны, Иосиф, если ты отзовёшь его с того «секретного» задания, которое ты ему поручил.

В глазах Сталина злые черти корчили мне весёлые рожи.

— Ответь честно, Миша, ты кого больше хотел бы видеть: Кравченко или Львова?

Вот тут надо было не ошибиться с ответом, потому я взял секундную паузу.

— Львова, — наконец твёрдо произнёс я.

— Ви его получите, — заверил Сталин, а черти в его глазах разом показали мне языки.

* * *

Слово Сталин держать умел. Уже на следующий день мне позвонил Берия, сказал, что делает это по поручению Сталина, потом произнёс фразу: «Завтра в шесть часов утра возле известного вам причала» – и положил трубку.

— Что ещё за причал? — пробурчал Васич. Друзья были уже посвящены в детали моей встречи со Сталиным.

— Наверняка тот, где проходила операция по спасения царской семьи, — предположил Ёрш.

— Почему ты в этом уверен? — спросил Васич.

— Во-первых, место достаточно безлюдное, — пояснил Ёрш, — а во-вторых, Сталин даёт понять, что всё про нас знает.

— Ну, положим, не всё… — начал Васич, но я его перебил:

— …Вполне достаточно. Однако в данный момент это не так важно. Важно другое: причал, я согласен, тот, о котором говорит Ёрш. Так что если ты… — я выразительно взглянул на Васича.

— Я не возражаю, — сразу ответил тот.

— …Будем считать, что место встречи мы установили, — закончил я.

На месте мы были уже в пять. Без пяти минут шесть к причалу подкатила легковая машина, из которой вышел Берия и поманил нас к себе. Я и Васич направились к нему, оставив Ерша вместо прикрытия. Лаврентий приложил руку к козырьку, нам руки протягивать не стал, при полном нашем непротивлении. Потом он отворил заднюю дверцу седана, сопроводив действо словами:

— Забирайте подарок!

Я заглянул в салон. Тот был пуст, если не считать сидящего на заднем сидении мужчины со связанными руками и мешком на голове. Я помог страдальцу выбраться. Берия сразу засобирался. Уже с сиденья водителя протянул мне свежий номер «Правды», пояснил:

— Вы ведь это ещё не читали? Почитайте!

Я принял газету, Берия захлопнул дверцу и авто рвануло с места. Васич уже разрезал путы на руках и теперь тянул мешок с головы пленника. Это был Львов, без макияжа под Кравченко.

— Вчера вечером в камеру доставили таз с горячей водой, Берия предложил помыться, а заодно и разгримироваться, — пояснил Львов, жадно глотая свежий, чуть подсоленный морем воздух. — Знали бы вы, братцы, как я по этому соскучился! Можно, мы тут ненадолго задержимся?

Пока Львов в компании Ерша и Васича бродил по причалу, я внимательно просмотрел газету, и на последней странице нашёл то, что искал. Когда троица вернулась к машине, я показал им маленькую заметку, вернее, некролог, который был предупредительно обведён карандашом. В некрологе говорилось: «При выполнении особо важного задания отдал жизнь наш боевой товарищ, коммунист, полковник Кравченко Н. И. Память о нём навсегда останется в наших сердцах!». Я отдал газету Львову.

— Оставьте себе, Пётр Евгеньевич, на память.

— Нет бы Шефу сказать Сталину, что хочет видеть Кравченко, глядишь… — начал Ёрш.

— …и вы лицезрели бы сейчас мой труп, — закончил за него Львов.

Васич выразительно глянул на Ерша и постучал костяшками пальцев по лбу. Тот смущённо вздохнул:

— Ну да, с Рябого бы сталось…

И с него сталось. Вскоре до нас дошёл слух, что Берия погиб в горах Кавказа, когда выполнял какое-то поручения Сталина.

«На его месте должен быть я». Такое вполне мог бы сказать Львов, но не сказал, а предложил выпить на помин души Лаврентия Павловича. Никто не возражал, ибо в ЭТОМ времени Берия прожил более короткую, но менее сволочную жизнь. Тем же днём окончательно была решена судьба Львова…

НИКОЛАЙ

Считал ли я, что существует какая-то серьёзная опасность, вызвавшись проводить Львова до шведской границы? Положа руку на сердце, отвечу: нет! Тогда почему теперь, проводив взглядом гаснущие в сгущающихся сумерках красные огоньки на торце последнего вагона «Стокгольмского экспресса», я испытываю такое облегчение? Пожалуй, и не отвечу. Да это и не важно. Важно то, зачем Львов едет в Стокгольм. Скажете, тому есть много причин? Верно. Это и воссоединение с семьёй (если помните, в пригороде шведской столицы живут жена и дети бывшего жандармского полковника). И желание держать Львова подальше от длинных Сталинских рук. И много ещё всяких «и». Но всё это фигня, по сравнению с… нет, не с «мировой революцией», которая, между нами говоря, сама по себе является полной фигнёй. Львову поручено создать в Стокгольме бюро российской внешней разведки. Этакий филиал Первого главного управления НГБ, которое возглавляет Бокий. Спросите, что на это скажут шведы? Под наши гарантии сохранения их суверенитета и нейтралитета не скажут ничего, разве что попросят убрать вывеску, если таковая появится на здании, где разместится бюро. А она (вывеска) не появится никогда. Это я могу сказать с полной уверенностью.

Прохладно стало торчать на перроне. Пройду в зал ожидания. До отправления поезда на Петроград есть ещё два часа…

23 февраля 1920 года

Квартира Абрамовых

В этот день у Абрамовых собрались только свои, и только военные: три генерала и полковник – все в парадной форме.

Ольга, которая даже 8-го марта не манкировала женскими обязанностями, вставать в этот день к плите отказалась категорически. Потому утку приготовила загодя, оставалось только разогреть.

Традиция отмечать 23 февраля как День Российской Армии ещё не только не прижилась – её не было вовсе. А значит, можно смело предположить, что исключительно по этому поводу в этот день за праздничным столом собрались только наши друзья. Начиналось застолье весело, но где-то после третьей рюмки пришло время для серьёзных тем.

— Шеф, скажи по совести, — обратился к Жехорскому председатель ВОК генерал-лейтенант Ежов, — не жалеешь о том, что сдал наркомат обороны Троцкому?

— Не сдал, а передал, — тут же поправил товарища Жехорский. — Сдать – от слова «сдаться». А мы ведь Троцкому пока ни в чём не уступили. Правда, Васич?

Первый заместитель наркома обороны, командующий войсками Центрального военного округа, генерал армии Абрамов, своим ответом Жехорского неприятно удивил. Вместо того, чтобы бодро поддержать товарища – да, мол, ни пяди земли не уступили мы супостату! — он неопределённо пожал плечами. Жехорского это задело.

— Не понял! — воскликнул он, адресуя свой протест Абрамову. — Ты же вчера утверждал, что в наркомате обороны у тебя всё под контролем?

— Твоё «вчера», Макарыч, — невесело усмехнулся Абрамов, — если мне не изменяет память, двухмесячной давности?

— И что? — нахмурился Жехорский. — За это время что-то сильно изменилось?

Абрамов промолчал. Зато вновь заговорил Ежов:

— Странное дело, — сказал он. — ВОК от действий наркомата обороны сотрясает баллов на пять, не меньше, а у вас в ГПУ, стало быть, тишь да гладь?

(После того, как Дзержинский возглавил Наркомат государственной безопасности, он оставил пост начальника Главного политического управления при ВЦИК и СНК. Вместо него на этот пост был назначен Жехорский).

Жехорский слегка смутился. Действительно, после того, как было принято решение об упразднении института военных комиссаров и введении вместо него института офицеров по воспитательной работе, дела армейские стали заботить его гораздо меньше. Всё это он и сказал в своё оправдание, добавив:

— Но командовать-то частями будет легче?

— Не в пример, — согласился Абрамов. — Вот только нарком Троцкий с таким положением вещей никак не может смириться, требует оставить комиссаров.

— Зато начальник Генштаба Тухачевский оказывает ГПУ в этом вопросе полное содействие, — парировал Жехорский.

— Вот именно, что в «этом вопросе», — нахмурился Абрамов.

— Что ты хочешь этим сказать? — насторожился Жехорский.

— А то и хочу сказать, — с раздражением ответил Абрамов, — что в остальных вопросах товарищ Тухачевский последнее время всё чаще принимает сторону наркома.

— Подожди… — наморщил лоб Жехорский. — А разве Тухачевский не твой человек? Когда я поддерживал его назначение на должность начальника Генштаба, я полностью был в этом уверен.

— Ну извини! — резко откинул в сторону единственную руку Абрамов. — И вы меня извините, — обратился он к Ольге и Ежову, — за то, что ввёл вас в заблуждение. Вот такая я бяка!

— Брось! — поморщился Ежов. — С Тухачевским мы все здорово лопухнулись, кроме, разумеется, Ольги. Кто же мог подумать, что он настолько карьерист.

— Думаешь, всё дело в этом? — спросил Жехорский, тогда как Абрамов хмуро смотрел в сторону.

— А в чём ещё? — удивился Ежов. — Не думаешь же ты, что Тухачевский всерьёз увлёкся троцкизмом?

Ольга, которая неодобрительно следила за происходящим, сказала, обращаясь к мужу:

— Слышь, генерал, а не сходил бы ты за уткой, пока они спорят? — В ответ на недоумённый взгляд Абрамова, пояснила: – Очень уж хочется, чтоб в праздник меня обслужили на четыре звезды!

Ежов и Жехорский прервали разговор и все трое мужчин уставились на Ольгу с недоумением. Потом Абрамов скосил глаза на свой погон, усмехнулся, ловко вскочил с места и вышел из комнаты. Тут же поднялась и Ольга.

— Звёзд-то у него на погоне четыре, — пояснила она, направляясь к двери. — Но что-то мне подсказывает: если мы не хотим вместо разогретой утки получить подгорелую, полковник на кухне тоже будет не лишним!

— Ловко она разрядила обстановку, — кивнул вслед ушедшей Ольге Ежов.

— Угу, — кивнул Жехорский.

Замолчали. Каждый о своём…

* * *

Мысли Николая Ежова витали в клубах табачного дыма, который, несмотря на отворённые настежь форточки, никак не желал покидать зал, где проходил учредительный съезд Российской коммунистической партии (РКП).

Начинался, правда, съезд, как очередной, X съезд РСДРП(б). Но уже в первый день работы Ленин в конце отчётного доклада предложил реорганизовать партию из социал-демократической в коммунистическую. После непродолжительных дебатов предложение Ленина было принято. На этом X съезд РСДРП(б) свою работу закончил, а уже на следующий день в том же зале начал работу I съезд РКП. Число делегатов сократилось ровно на чуть-чуть – на тех, кто выступил против идеи Ленина.

(Позднее они, эти самые «чуть-чуть», совместно с меньшевиками и частью правых эсеров объединились в Российскую социал-демократическую партию (РСДП) во главе с Плехановым).

А чё ж так много курили-то, спрашивается? Али культуры товарищам коммунистам не доставало? И это тоже. Но не стоит по этому поводу ёрничать, ибо были причины и поважнее, чем недостаток культуры поведения. Случилась меж делегатами непонятка по двум важнейшим вопросам: включать ли в программу партии положения о Диктатуре пролетариата и Мировой революции в редакции предложенной Лениным либо в толковании его оппонентов.

О чём тут думать, кричал главный супостат Ленина, Троцкий. Мы ведь уже проголосовали за то, что РКП является партией марксистского толка. А он (Маркс) и по Диктатуре пролетариата, и по Мировой революции высказался достаточно чётко. И зачем нам мудрить? А затем, отвечал ему Ленин, что высказывался уважаемый Карл Генрихович по этим вопросам более полувека назад. И если стратегия тех времён нам, в общем и целом, подходит, то тактику необходимо поменять. И «Диктатура трудящихся» для данного исторического момента звучит более подходяще.

Может вы, Владимир Ильич, и правы, гудел с трибуны Шляпников. Но только какая же это к чертям собачьим диктатура, когда верховодят на фабриках и заводах всё те же капиталисты?

А что, Александр Гаврилович, спрашивал Ленин. Может, есть у тебя на примете хотя бы один рабочий, который и производство наладить сможет, и денег для этого найдёт, и домой после смены не заторопится, а прирежет к своему рабочему графику ещё часика три-четыре? Нет, батенька, если мы не хотим, чтобы встали наши фабрики и заводы, то – не везде, и тебе это хорошо известно, есть у нас и полностью национализированные предприятия – будем терпеть ради общего блага капиталистов, пусть себе верховодят! А диктатура будет выражаться в контроле над капиталистами со стороны трудящихся, посредством отторжения в пользу трудового коллектива неделимого пакета акций предприятия в размере не ниже блокирующего пакета – так называемой «коллективной собственности».

Это всё прекрасно, вновь лез на трибуну Троцкий. Но как нам всё-таки быть с Мировой революцией?

Да нормально всё, отвечал Ленин. Мировая революция – дело стоящее. Будем её всемерно поддерживать. В первую голову примером социалистического строительства в нашей собственной стране. Ну и ещё чем-нибудь… Но только не военной силой! Вы ведь понимаете, Лев Давидович, что революция – дело внутреннее, и поддержка её из-за рубежа путём прямого военного вмешательства – это уже интервенция, а мы с вами люди мирные.

Так теперь виделись делегату I съезда РКП Николаю Ежову события почти годичной давности. За точность высказываний он, разумеется, поручиться не мог, а вот за смысл, да, ручался. Так и отметим: с его слов записано верно.

* * *

Жехорский испытывал неловкость. Как он ухитрился недооценить трудности, которые, как оказалось, мужественно преодолевали его товарищи?

Потому и рылся Михаил Макарович в памяти, пытаясь отыскать моменты, когда он так оплошал. Вот Ёрш упрекнул его за то, что он «сдал», как выразился Николай, пост наркома обороны Троцкому. Но разве момент того не требовал? После I съезда РКП Троцкий хотя и уступил Ленину в борьбе за главенство в партии, но силу за собой почувствовал немалую (почти 40 % от числа делегатов, если сложить «интернационалистов» и «трудовиков»). Стал Лев Давидович на посту наркома иностранных дел позволять себе совершенно непозволительные вольности, идущие в разрез с согласованным между ВЦИК и Совнаркомом российским внешнеполитическим курсом.

Начал Троцкий с того, что во время официального визита в Софию чуть не поссорил Россию с Болгарией. Во время переговоров и прочих официальных приёмов говорил хотя и дозволенные речи, но вид при этом имел такой, будто прямо перед этим отведал клюквы, да без сахара. Зато на митинге болгарских коммунистов (после создания РКП компартии стали плодиться по всему миру, как грибы после дождя), стоя на трибуне рядом с Димитровым, толкнул пламенную речь, чем ввёл болгарский истеблишмент в состояние грогги. И полетели телеграммы. Из Софии в Москву с обидой и лёгким испугом. Из Москвы в Софию успокаивающие (в адрес правительства) и раздражённые (в адрес наркоминдел). Троцкий тем временем явился в штаб командующего Русским экспедиционным корпусом в Болгарии генерал-полковника Деникина. Начал сразу с того, что подвёл генерала к окну и указал на море знамён и транспарантов, колышущееся над запрудившими улицу колоннами демонстрантов (сторонники компартии занимались тем, что много десятилетий спустя, вполне может статься и в ЭТОМ времени, назовут подготовкой к «цветной» революции).

Деникин от визита Троцкого пребывал в дурном расположении духа, потому решился на столь же дурную шутку.

— Прикажете разогнать? — мрачно усмехнулся генерал.

Троцкий возмущённо блеснул стёклами очков, но от резкой отповеди удержался.

— Нет, генерал, этого я вам не прикажу. Подобные действия были бы справедливо расценены болгарской стороной, как прямое вмешательство в их внутренние дела. А такого мы с вами позволить себе не можем!

— В таком случае, — растерялся от столь правильных речей Деникин, — мне не ясна цель вашей демонстрации (говоря иными словами: какого чёрта ты меня тогда к окну-то подвёл?).

— Тут как раз всё просто, — тоном человека, обладающего превосходством над собеседником, произнёс Троцкий. — Раз мы оба понимаем, что лезть в болгарские дела нам не след, так давайте и не будем этого делать!

Троцкий продолжал говорить, наслаждаясь видом всё более и более обалдевающего генерала. Посчитав, что сполна рассчитался с Деникиным за солдафонскую шутку, прозвучавшую в начале беседы, Троцкий перешёл к сути своего визита.

— Я думаю, будет правильным, если российская военная форма в эти неспокойные дни не будет мелькать на софийских улицах.

— Понял, — кивнул Деникин. — Немедленно распоряжусь отменить увольнительные для рядового состава, а командиров всех рангов прикажу перевести на казарменное положение.

— И уберите с улиц наши военные патрули, — посоветовал Троцкий.

— Непременно, зачем они там в таком разе нужны? — согласился Деникин.

— И отзовите охрану со всех объектов военной инфраструктуры, которые находятся под нашим контролем, включая арсенал, — очень будничным тоном продолжил Троцкий.

— Но ведь передача объектов под охрану болгарской армии потребует нескольких дней, — сказал Деникин.

— Вот поэтому, генерал, я и предлагаю просто отозвать наших солдат, никого ни о чём не оповещая.

Деникин, который всё это время делал пометки на листе бумаги, поднял голову. Взгляды его и Троцкого пересеклись. Непросто было выдержать этот «очковый» взгляд, но генерал справился. Чуть охрипшим от внутреннего напряжения голосом произнёс:

— А вот это уже не в моей власти. Без распоряжения наркомата обороны я такого приказа не отдам!

— То есть моего распоряжения вам недостаточно? — с угрозой в голосе спросил Троцкий.

Но Деникин уже окончательно овладел собой, потому принял строевую стойку и чётко ответил:

— Никак нет!

— Жаль… — Троцкий не скрывал разочарования. — Надеюсь, вы понимаете, генерал, что только что упустили возможность стать моим другом?

Деникин промолчал, лишь упрямо вздёрнул подбородок.

Не подав руки, Троцкий вышел за дверь, а Деникин, промокнув вспотевший лоб безукоризненно чистым платком, сел писать депешу Жехорскому.

Вернувшись в Петроград, Троцкий большую часть упрёков в свой адрес уверенно отмёл – прохиндей-то он ещё тот! Малую же часть грехов признал и немедля в них покаялся. После чего стал ратовать за возвращение всех российских оккупационных войск на родину. Нечего, мол, нашим солдатикам на чужбине маяться! Да и казну попусту зорить тоже не след. Мысль была в целом дельная, потому инициатива Троцкого нашла поддержку и во ВЦИК, и в Совнаркоме. Наркому обороны Жехорскому возразить было тоже нечего, поскольку график вывода войск существовал и без идеи Троцкого, просто пришлось его скорректировать в сторону опережения от нескольких месяцев до полугода.

Понятное дело, пребывания российских войск в Пруссии это не касалось.

Приказы о выводе ушли в оккупационные войска. Вскоре из Софии дипломатической почтой в адрес наркома обороны прибыл конверт. Когда Жехорский сломал сургуч и вскрыл депешу, у него в руках оказались несколько прошений об отставке. Сам Деникин и ещё несколько офицеров экспедиционного корпуса извещали о намерении оставить российскую службу и на Родину не возвращаться. Чего стоило Михаилу Макаровичу убедить российское руководство не вставать в позу и удовлетворить просьбу верных защитников отечества – история отдельная. Правда, представление на Деникина о присвоении тому воинского звания «генерал армии» пришлось отозвать…

Вскоре выяснилось, что инициатива Троцкого имела двойное дно. Не преуспев в Болгарии, тот с лихвой отыгрался в Венгрии. Дело в том, что арсеналы бывшей австро-венгерской армии подлежали вывозу в Россию лишь частично. Большая часть вооружений поступала в распоряжение образованных на обломках бывшей империи государств. А в Венгрии на тот момент у власти была коалиция социалистов и коммунистов. Лидер коммунистов Бела Кун успешно прибрал оставленное без присмотра российских солдат вооружение к рукам и тут же принялся закручивать в стране гайки. Так, диктатуру пролетариата он вознамерился установить не от российского варианта, а от основополагающего. Не всем в Венгрии это пришлось по вкусу, и вслед за введением диктатуры пролетариата последовал «красный террор». Кончилось всё, правда, довольно быстро, ещё до 23 февраля 1920 года. Отряды Миклоша Хорти вытеснили сторонников Бела Куна из Венгрии, а потом, совместно с Чехословацкой армией, и из Словакии. Остатки разбитой коммунистической армии отошли на территорию Украины, где и были интернированы, больше, правда, на словах, чем на деле.

Но всё это было потом. А в самом начале венгерских событий в Лиге наций поднялся большой шум, который пагубно отразился на дипломатическом имидже России. Коммуниста Троцкого на посту наркома иностранных дел по срочному сменил эсер Чернов, которому было вменено вернуть российской дипломатии доброжелательное выражение лица.

А что же Троцкий? Он потребовал для себя пост наркома обороны. При отсутствии наличия войны – о, господи! что я несу? — подобный политический кульбит сочли вполне возможным. Во-первых, уступка политическим амбициям Троцкого предполагалась на относительно короткое время: до окончания работы V съезда Советов. Считалось, что за столь короткий промежуток времени он (Троцкий) не успеет расставить на командные посты в армии и на флоте своих людей, а значит, большого вреда обороноспособности страны не нанесёт. Кто же тогда мог предположить, что Троцкий споётся с Тухачевским? Во-вторых, Жехорского пост наркома обороны тяготил с момента назначения. Предложение сразу после отставки с этого некомфортного для него поста возглавить ГПУ казалось Михаилу Макаровичу куда более заманчивым. Ведь он уже знал, с чего будет начинать: ликвидирует институт военных комиссаров, которые давно исполнили предназначенную им роль и теперь гирями висели на ногах командиров.

Так оно и случилось. Встав во главе ГПУ, Жехорский тут же принялся ратовать за замену военных комиссаров на офицеров по воспитательной работе. Ленин и Спиридонова (даром, что жена!) поначалу сомневались. Уж больно шумно возмущались «недальновидностью товарища Жехорского» Троцкий и компания, а среди них сильнее всех драли глотки его (Жехорского) собственные замы Крыленко и Дыбенко. И вот тут неоценимую помощь оказал Жехорскому Тухачевский, который не только поддержал его в вопросе о военных комиссарах, но и нашёл пару-тройку весомых аргументов в поддержку идеи. «Нет, — думал Жехорский, — не может тёзка быть врагом. Что-то, может, там и есть, но в целом ребята явно перегибают палку». Его самого гораздо больше беспокоило состояние дел в НГБ, и это несмотря на то, что в наркоме государственной безопасности Дзержинском он был полностью уверен. Зато в начальнике Второго главного управления (внутренняя безопасность и контрразведка) Лацисе Жехорский был совсем не уверен, более того, видел в нём ставленника Троцкого, а значит, потенциального врага. Не радовало Михаила Макаровича и то, что соратники Лациса прочно обосновались в Петроградском и Московском управлениях НГБ. И это при том, что на Лубянской площади верховодил его товарищ по партии эсеров Блюмкин.

Неприязнь Жехорского к Якову Блюмкину разделяли многие эсеровские боссы, в том числе Спиридонова и Александрович. За то, что на последнем съезде партии тот выступил с резкой критикой руководства: не потому, мол, пути, ведёте партию, товарищи! Это было тем более досадно, что подавляющее большинство делегатов съезда определённый руководством партии курс как раз поддержали. Как поддержали предложение о переименовании партии из ПСР (партии социалистов-революционеров) в ПСР (партию социальных реформ) — то есть, как были эсеры, так ими и остались.

Жехорский опять вернулся мыслями к Лацису. Этот латыш вознамерился – с подачи Троцкого, разумеется – углублять диктатуру пролетариата не мытьём, так катанием. Контрразведка стала откровенно третировать всех, кого подозревала в недостаточной любви к рабочему классу. И если в отношении действующих армейских и флотских офицеров, сотрудников НКВД, научно-технической интеллигенции это не очень-то и катило – инспирированные сотрудниками Лациса проверки, как правило, заканчивались ничем, — то деятелям культуры контрразведчики нервов поистрепали изрядно. Почему так? Всё предельно просто. Дела военных сразу ложились на стол начальника Третьего главного управления НГБ (военная контрразведка) генерал-майора Ерандакова, человека Жехорского и компании. Нарком внутренних дел Александрович своих тоже в обиду не давал. Инженеров и учёных (а заодно и преподавателей ВУЗов) тут же брал под крылышко председатель ВОК Ежов. А вот товарищ Луначарский перед людьми Лациса откровенно робел. Потому к концу 1919 года стал заметен отток деятелей культуры за рубеж. В январе 1920 года покинули Россию Мережковский и Гиппиус.

Правда, до того удалось увидеть Жехорскому «белую дьяволицу» ещё раз, может и последний…

Они пришли к нему прямо на работу. Когда Жехорскому доложили, что в приёмной дожидаются Гиппиус и Ахматова, он распорядился незамедлительно пригласить дам в кабинет и накрыть к чаю. Напрасно. Дамы приглашение присесть не приняли. Ахматова явно робела, пряталась за спиной у Гиппиус. Зинаида Николаевна была всё так же холодна, говорила чуть надменно, высоко держа голову.

— …Последнее время, Михаил Макарович, в «пролетарской» прессе на наши с Анной Андреевной головы вылито немало ушатов помоев. Но мы пришли просить не за себя. Несколько дней назад был арестован супруг Анны Андреевны, Николай Гумилёв…

Жехорский слышал об этом впервые, чем был раздосадован, потому брякнул, не подумавши:

— Насколько мне известно, муж бывший?

Гиппиус окатила его ледяным взглядом.

— Это имеет значение?

— Нет, нет, — поспешил исправить оплошность Жехорский, — никакого значения сей факт не имеет. Расскажите поподробнее, как это произошло?

Выслушав сбивчивый рассказ Ахматовой, которая, судя по всему, сама мало что знала, Жехорский пообещал:

— Сделаю всё, что смогу!

Гиппиус кивнула:

— Надеюсь, Михаил Макарович, на этот раз вы поступите, как благородный человек! — Повернулась, и, не попрощавшись, направилась к выходу из кабинета.

Ахматова, смущаясь поведением товарки, пробормотала «До свидания» и устремилась следом за Гиппиус.

Дело Гумилёва осложнялось тем, что основания для ареста имелись. Во время мятежа, устроенного Добрармией на юге России, он служил в шифровальном отделе Генерального штаба, и подозревался в причастности к организованному там саботажу. Тогда следствие не собрало против него достаточно улик, и Гумилёв был всего лишь уволен с армейской службы. Теперь последовал повторный арест. Жехорскому пришлось приложить немало усилий, чтобы дело Гумилёва забрало себе Четвёртое главное управление НГБ (политический сыск), в котором у него были хорошие связи. К сожалению, до того поэт успел кое в чём признаться, и спустить дело на тормозах не представлялось возможным. Обо всём этом поведал Жехорский Ахматовой, когда та уже одна, без Гиппиус, вновь оказалась в его кабинете.

— И что теперь будет? — с тревогой спросила женщина.

— Будем рассчитывать на самый мягкий приговор, — ответил Жехорский. — Два года ссылки за пределы Центральной России с частичным поражением в правах.

Приговор был именно таким, как предсказал Жехорский. Николай Гумилёв покинул Петроград и отбыл на два года за Урал…

* * *

— Вы нас ещё не потеряли?

В комнату вошёл Глеб, следом Ольга с огромным блюдом в руках, на котором аппетитно поблёскивала золотистой корочкой утка.

— А почему ещё не налито? — весело поинтересовалась Ольга.

Глеб тоже улыбался. От дурного настроения не осталось и следа.

Под утку серьёзных тем не обсуждали. Лишь когда всё было выпито и съедено, и Ольга вместе с взявшимся ей помогать Николаем принялись убирать со стола, Михаил спросил у Абрамова:

— Что собираешься предпринять в свете своих подозрений?

— Чувствую, Макарыч, в предательство Тухачевского ты не веришь, — произнёс Глеб. — Мне бы тоже не хотелось верить, что он может зайти очень далеко. Но руководствоваться только эмоциями я просто не имею права. Да, ты правильно догадался: я собираюсь предпринять кое-какие меры, чисто для профилактики. Для этого я, как заместитель наркома обороны, организовал себе инспекционную поездку по всем военным округам и флотам. Завтра и отбываю.

— Хочешь проверить командующих на вшивость? — догадался Михаил.

— И это тоже, — кивнул Глеб. — Но с теми, кому доверяю, ещё и согласовать план совместных действий на случай возникновения чрезвычайной ситуации.

— Смотри, не переусердствуй, — предупредил Михаил, — а то сам в заговорщики загремишь.

— Не учи отца детей делать, — усмехнулся Абрамов.

МЯТЕЖ

Июль 1920

Москва

Гостиница «Метрополь»

— Мишкин, прекращай киснуть. От одного твоего вида изжога может начаться, а мне ещё целый день в президиуме сидеть! — Перед тем, как покинуть номер, Маша оглядывала себя в зеркале. — Что тебя так сильно беспокоит?

Жехорский откликнулся с секундным запозданием, будто до него не сразу дошёл смысл вопроса.

— Беспокоит?.. А ты знаешь, беспокоит! Машунь, а что, если Ёрш и Васич правы?

— В чём? — Маша перевела взгляд со своего отражения на мужа.

— В том, что левые коммунисты во главе с Троцким и наши «леваки» Блюмкина, терпя поражение в дебатах на съезде Советов, могут отважиться на совместное вооружённое выступление!

— Переворот? — Маша подошла к мужу и положила ладони ему на плечи. — Мы ведь это уже обсуждали, и я готова повторить: Мишкин, это паранойя! Даже если у кого-то из названных тобой товарищей и бродит в голове подобная мысль, они не могут не понимать, что такая авантюра обречена на поражение. Ленин, Сталин и Киров со стороны коммунистов, и мы с Александровичем со стороны эсеров, никогда не допустим партийной поддержки подобного выступления. А без этого, сам понимаешь, сие неосуществимо! А на личный террор против нас они никогда не решатся – я не права?

— Наверное, права, — неохотно согласился Жехорский.

— А раз права, — рассмеялась Спиридонова, — то хватит хмурить брови – пора на выход!

На улице, рядом с «Метрополем», их ждал автомобиль, дверца которого была предупредительно распахнута. Так полагалось, пусть до Большого театра, где проходил V Всероссийский съезд Советов, и пешком-то было всего ничего. По условиям безопасности посадка в автомобиль должна проходить быстро, без задержек. На этот раз всё происходило иначе. И вызвал заминку один из помощников Спиридоновой, который спешил к ней с каким-то срочным докладом. Председатель ВЦИК распорядилась пропустить порученца и выслушала его негромкое сообщение с каменеющим лицом. Потом повернулась к мужу.

— С Лениным ночью случился удар! Он срочно госпитализи…

Конец фразы заглушил первый выстрел. Михаил сгрёб Машу в охапку и повалил на землю, прикрывая своим телом. Он радовался каждой пуле, вонзающейся ему в спину, — лишь бы не ей! — и не расслышал за грохотом стрельбы слабого Машиного вскрика.

Всё было кончено в течение одной минуты. Охрана Спиридоновой и Жехорского положила всех нападавших, потеряв в перестрелке двух бойцов – раненые не в счёт. Окровавленных Жехорского и Спиридонову погрузили в автомобиль, и тот, отчаянным криком клаксона разгоняя встречных собратьев по колесу, помчался в ближайший госпиталь.

Гостиница ВЧК в здании на Лубянской площади

— То, что вы предлагаете от имени товарища Троцкого, либо провокация, либо измена! — Дзержинский чеканил слова, глядя прямо в глаза собеседнику. — И пока я не выясню, что именно, вы будете находиться под домашним арестом!

Дзержинский взял со стола бронзовый колокольчик и позвонил. Вошёл адъютант.

— Проводите товарища к коменданту, — распорядился Дзержинский. — Пусть найдёт для него свободную комнату и выставит у дверей охрану. Покидать комнату до моего особого распоряжения ему запрещается!

Собеседник Дзержинского встал и осуждающе покачал головой.

— Напрасно, Феликс Эдмундович. Вы поступаете неразумно…

Известие о происшествии возле гостиницы «Метрополь» застало Дзержинского одетым – он как раз собирался покинуть номер. Сверкнув глазами, глава ВЧК и нарком государственной безопасности стремительно вышел за дверь и крупными шагами направился по коридору в сторону лестницы. Вскоре в той стороне прозвучали выстрелы…

Петроград

Петропавловская крепость

Небольшой смерч пронёсся по этажам и лестничным маршам комендатуры и преобразовался перед столом коменданта Петропавловской крепости Пяткова в генерал-майора НГБ.

— Я начальник Первого главного управления НГБ Бокий, — генерал вещал отрывистым голосом, лицо его было мрачнее тучи. — В Петрограде вот-вот может вспыхнуть мятеж! Прикажите объявить по гарнизону тревогу и закройте все ворота!.. Вы с ума сошли?!

— Разберёмся, товарищ Бокий! — Пятков в одной руке держал наведённый на генерала маузер, а другой рукой жал кнопку вызова под столешницей. — Разоружите генерала от греха, — приказал комендант вошедшему в сопровождении двух бойцов адъютанту. — Так будет надёжнее, — незлобиво сказал, обращаясь к обезоруженному Бокию, Пятков. — А теперь будем разбираться: кто тут сошёл с ума.

Комендант покрутил ручку телефонного аппарата.

— Барышня, дайте 13-13… Спокойно, товарищ… — с лёгким укором дёрнувшемуся было Бокию.

— Товарищ Лацис? Это Пятков. Тут у меня в кабинете товарищ Бокий… Да… Понял… Есть исполнять!

— Ну вот, всё и прояснилось, — улыбнулся Пятков Бокию. — Вы арестованы! — И точно добавил бы «Ничего личного, товарищ», кабы знал такое выражение.

«Вот, Ёшкин каравай, и началось!» Ольга успела укрыться за углом, и теперь пережидала, пока мимо проведут арестованного Бокия. «Теперь главное – не опоздать!» Очутившись у себя в кабинете, начальник специальных курсов «Штык» полковник Абрамова первым делом объявила боевую тревогу и приказала раздать курсантам оружие и боекомплект. Только-только управилась, как прибыл посыльный от коменданта. Пятков требовал её к себе по «срочному делу».

— Буду, как штык! — заверила Абрамова, отсылая посыльного. Потом добавила: «И со штыками!» – это уже, разумеется, не вслух.

Захват комендатуры произошёл стремительно, для посторонних глаз незаметно. Даже часовой у входа пока ни о чём не догадывался. «Что умеем – то умеем!» – довольно кивнула короткому рапорту Ольга, потом переключила всё внимание на коменданта. Пугать людей до икоты, даже не прикоснувшись к ним, она умела профессионально. Глядя прямо в округлившиеся глаза Пяткова, заговорила особым свистящим полушёпотом:

— Скажи честно, Лёша, ты в чём-то, окромя ареста Бокия, отличиться успел?

Комендант нервно сглотнул и отрицательно мотнул головой.

— Это хорошо, — по-змеиному улыбнулся Ольга, — это очень хорошо. Есть шанс уцелеть. Теперь слушай сюда. Если не хочешь, чтобы я тебе муди прямо тут оторвала и твоей младшенькой подарила вместо погремушки, отвечай, Лёшенька, быстро и без утайки: кто ещё в крепости состоит в заговоре?..

Через несколько минут она вызвала в кабинет командира одной из комендантских рот, которому могла доверять. Тот прибыл быстро и вытянулся перед ней, не выказывая удивления от произошедших в комендатуре перемен: наслышан был про Ведьмины умения, лишь стрельнул глазами в сторону поникшего на стуле Пяткова.

— Сукой наш Лёша оказался, — сказала Абрамова, глядя прямо в глаза офицеру. Тот взгляд не отвёл, лишь кивнул. — Так что временно комендантом буду я, а ты моим заместителем. Вот этих, — Ольга протянула офицеру лист бумаги с признаниями Пяткова, — под арест! Полку – тревога. Ворота закрыть. Арестованного генерала сюда. Мои ребята будут тебе в помощь. Всё ясно?

— Так точно!

— Исполняй!

Когда через несколько минут в кабинет вошёл Бокий, там уже не было Пяткова, а на столе дышал кипятком стакан с чаем, рядом приветливо подмигивала сырно-колбасным взглядом тарелка с бутербродами.

— Проходи, Глеб Иванович, — голосом радушной хозяйки произнесла Ольга, — подкрепись. Чай, оголодал в неволе-то?

Бокий шутки не поддержал, присел к столу, на угощение и не взглянул.

— Что, всё так плохо? — посерьёзнела Ольга.

— Хуже некуда, Ольга Владимировна! Ленин госпитализирован в тяжёлом состоянии!

— Худо! — кивнула Ольга.

— Это ещё не худо… То есть худо, конечно, — поправился Бокий. — Но… — он поднял глаза на Ольгу. — В Москве убиты Дзержинский и Спиридонова, тяжело ранен Жехорский.

Ольга только на секунду прикрыла глаза, потом решительно поднялась.

— Пошли!

Путь их лежал на радиостанцию Петропавловской крепости. Там Ольга приказала дежурному радисту:

— Выходи в эфир и передавай открытым текстом: «Всем! Всем! Всем! Шторм! Шторм! Шторм!» Повторяй это сообщение каждые пять минут в течение часа!

Генеральный штаб

Заместитель начальника Генерального штаба, генерал-лейтенант Бонч-Бруевич, находился в комнате связи, куда прибыл сразу после того, как ему доложили содержание радиообращения, передаваемого с антенны Петропавловской крепости.

Вошёл адъютант начальника Генерального штаба. Генерала он приветствовал строго по уставу, но как-то вычурно, с толикой шутовства, что ли. Адъютант передал дежурному офицеру бланк радиограммы, и от имени Тухачевского потребовал незамедлительно отправить сообщение по адресам. Офицер бросил мимолётный взгляд на Бонч-Бруевича. Генерал чуть заметно кивнул. Офицер передал бланк оператору, а сам прошёл в примыкающую к комнате связи аппаратную, где отключил передатчик от антенны. Понятно, что сообщение, хотя и было передано, но никуда дальше комнаты связи не ушло. Адъютант про то знать не мог, потому покинул помещение с чувством исполненного долга.

Бонч-Бруевич уже в своём кабинете читал доставленный из шифровального отдела оригинал сообщения. Текст радиограммы гласил:

«Всем штабам военных округов, флотов, отдельных частей и соединений. По получении сего предписания приказываю: незамедлительно взять под усиленную охрану все объекты, расположенные на вверенной территории, по спискам 1, 2 и 3. Об исполнении доложить. Нарком обороны Троцкий, начальник Генерального штаба Тухачевский».

Бонч-Бруевич достал носовой платок, промокнул лоб. Потом подсел к столу, и, то и дело обмакивая перо в чернила, набросал текст радиограммы. Вызвал адъютанта. Вручил сложенный пополам лист бумаги.

— Зашифруйте, голубчик, моим шифром и бегом к связистам!

Когда за адъютантом закрылась дверь, подтянул к себе телефон.

— Ежов слушает!

— Николай Иванович, это Бонч-Бруевич. Вы в курсе последних событий?

— В общих чертах. Про Москву и Петропавловку я знаю.

— Тогда я ставлю вас в известность о том, что происходит в Генеральном штабе…

Ежов слушал генерала, не перебивая.

— …Сейчас Тухачевский выехал к вам.

— Спасибо, Михаил Дмитриевич, вы всё делаете правильно. До ответа Абрамова решительных действий не предпринимайте. Предупредите Слащёва.

После того, как прошёл «отбой», генерал вызвал новый номер.

— Слащёв у аппарата!

— Здравствуйте, Яков Александрович! Это Бонч-Бруевич.

— Слушаю!

Бонч-Бруевич на миг растерялся, потом до него дошло.

— Вам неудобно говорить?

— Так точно!

— Тогда говорить буду я, а вы слушайте. Петропавловская крепость уже около часа передаёт штормовое предупреждение. Понимаете?

— Да!

— А некоторое время назад была предпринята попытка передать с антенны Генерального штаба следующее сообщение… — Бонч-Бруевич зачитал Слащёву приказ Троцкого. — Всё, как и предсказывал Абрамов. Я это сообщение пока придержал, а в адрес Абрамова только что отправил радиограмму. Надеюсь, что он ответит быстро. Пока будем тянуть время. Вы с нами?

— Так точно! Будет исполнено!

Командующий войсками Петроградского гарнизона генерал-майор Слащёв положил трубку. Повернулся к офицеру из окружения Тухачевского, который уже давно «пасся» у него в кабинете и всё время телефонного разговора держал руку в районе кобуры.

— Всё в порядке, полковник! — Слащёв заставил себя улыбнуться непринуждённо. — Генеральный штаб подтвердил приказ наркома. По гарнизону незамедлительно будет объявлена тревога!

Район учений войск Центрального военного округа

Сталин встретил Абрамова недовольным ворчанием:

— Товарищ Абрамов, долго мне ещё сидеть в этой душегубке?

В купе командующего Центральным военным округом действительно было душно. Стояла середина июля, и от дневного зноя не спасало даже то, что штабной поезд был загнан в тупик, с двух сторон затенённый кронами растущих по обе стороны колеи деревьев.

— Собирайтесь, Иосиф Виссарионович! — решительно сказал Абрамов. — Будем переселять вас в палатку. Сохранять далее ваше пребывание в тайне, я думаю, больше не имеет смысла!

Сталин насторожился.

— Есть новые сообщения из Москвы?

— Нет, — Абрамов чуть нахмурился. Утренние сообщения из Белокаменной рвали сердце на части, — но есть радиограмма из Генерального штаба.

Он протянул Сталину бланк. Тот прочёл и посмотрел на Глеба со знаменитым «сталинским» прищуром.

— Вы считаете, Бонч-Бруевичу можно доверять?

— Я в Михаиле Дмитриевиче абсолютно уверен!

— Что ж, — Сталин взял со стола трубку, но раскуривать не стал. — Тогда то, что затевают Троцкий и Тухачевский, военный переворот, я правильно понимаю?

— Именно так, Иосиф Виссарионович! Они хотят показать, что обладают неоспоримой военной силой, и под тяжестью этого аргумента заставить съезд Советов принять угодные им решения.

— Тогда, — Сталин взмахнул трубкой, — мы тоже будем действовать жёстко, если понадобится, даже жестоко! С чего вы предлагаете начать?

Абрамов открыл папку, которую до того держал в руке, и положил перед Сталиным на стол лист бумаги. Тот прочёл, не беря бумагу в руки, потом посмотрел на Абрамова.

— Скажите, Глеб Васильевич, вы что, настолько были уверены в мятеже, раз предприняли превентивные, как вы их называете, меры?

— Я вовсе не был в этом уверен, — Абрамов не уводил глаза из-под пристального взгляда Сталина, — но как человек, ответственный за безопасность в центральной части России, просто обязан был такую возможность предусмотреть. Сложившаяся накануне съезда политическая обстановка прямо на это указывала!

— Ви верно поступили, товарищ Абрамов. — Сталин скрепил подписью документ. — Действуйте!

Петроград

Штаб Слащёва

— Товарищ генерал-майор, — порученец Тухачевского разве что не брызгал слюной, — почему вы распорядились блокировать здание НГБ?

— Как это почему? — удивился Слащёв. — Во исполнение приказа наркома обороны, скреплённого подписью Тухачевского, вашего, кстати, непосредственного начальника.

— Вы издеваетесь?!

— Никоим образом, — пожал плечами Слащёв. — В приказе чётко определены объекты, которые надлежит взять под усиленную охрану. В списке № 1 среди прочих наркоматов значится и Наркомат государственной безопасности.

— Взять под охрану не значит блокировать. — Щёки полковника стали белее снега. — В наркомат никого не пропускают, оттуда никого не выпускают и там отключены телефоны. Немедленно отдайте приказ восстановить телефонную связь и снять блокаду!

Слащёв надменно вскинул голову.

— Я, полковник, действую в строгом соответствии с полученным приказом, как я его понимаю. Если я его понимаю неверно, то меня могут поправить лишь мои непосредственные начальники, но не вы. Покажите мне приказ за подписью Троцкого, и я его незамедлительно исполню.

— Но Троцкий в Москве, — с бессильной злобой в голосе произнёс полковник.

— Хорошо, — признал аргумент Слащёв, — под приказом стоит ещё и подпись Тухачевского. Пусть он мне прикажет.

— Связь с Тухачевским потеряна, — угрюмо сказал полковник.

— Вот что, милейший, — раздражённо произнёс Слащёв. — Чья это, в конце концов, проблема – моя или ваша? Чем путаться у меня под ногами, лучше подите поищите своего начальника!

Полковник скрипнул зубами, но возражения на ум не шли. Направляясь к двери, он бросил через плечо:

— Вы за это ответите, генерал!

— Если и да, то не перед вами! — парировал Слащёв.

Здание ВОК (Всероссийская Оборонная Комиссия)

Тухачевского сгубила гордыня, густо замешанная на тщеславии – или наоборот, если вам будет угодно. А иначе чего бы он сначала по уши завяз в заговоре Троцкого, которого, между нами, не сильно-то и жаловал, а теперь вознамерился лично привести к знаменателю самую значимую из оставшихся на сей день в столице фигуру: председателя ВОК Ежова, личность загадочную, влиятельную, и, по совокупности, опасную. Ну должно это было его (Тухачевского) хотя бы насторожить – но нет. Поднялся по ступеням, и, сопровождаемый личным конвоем, вошёл в вестибюль, как к себе домой, где их тут же окружили люди в чёрном – любимый цвет спецназа НГБ.

«Однако! Быстро Лацис подсуетился», — подивился начальник Генерального штаба и тут же поделился мыслью с командиром спецназовцев. Тот страшно удивился, но маска на лице скрыла это от Тухачевского. А командир спецназовцев уже взял себя в руки и подтвердил: да, мол, они выполняют распоряжение товарища Лациса.

— …Но дальше вас будут сопровождать мои люди, а ваши пусть подождут здесь.

Тухачевский лишь пожал плечами, отдал короткий приказ и направился к лестнице, с которой начинался путь к кабинету Ежова.

В приёмную наркома вошёл в сопровождении людей в чёрном и проследовал прямо в кабинет, небрежно отодвинув бросившегося было на перехват адъютанта.

Во взгляде, которым встретил его Ежов, Тухачевский не обнаружил ни растерянности, ни раздражения – одно лишь стоическое терпение.

«Хорошо держится», — не мог не отметить Тухачевский. Он выхватил от стола ближний к месту Ежова стул, не спрося разрешения хозяина кабинета сел, закинул ногу на ногу, сверкнув начищенным до зеркального блеска сапогом, достал портсигар, поискал глазами пепельницу, не нашёл, взял со стола чистый лист бумаги, ловко свернул его в нечто напоминающее чашку, поставил творение рук своих рядом с собой и закурил.

Ежов молча встал, подошёл к окну и отворил форточку, куда сразу устремился табачный дым. Вернулся на место и стал терпеливо ждать, пока папироса будет докурена. Когда окурок очутился в самодельной пепельнице, сказал:

— Покурили? Теперь либо говорите, чего вам тут надо, либо убирайтесь вон!

Но Тухачевский, который чувствовал себя хозяином положения, лишь усмехнулся.

— Ну что вы, право, Николай Иванович, стоит ли так горячиться? Впрочем, извольте…

И начальник Генерального штаба разразился спичем, в котором, отдав должное таланту и заслугам хозяина кабинета, предложил оному либо присоединиться к начавшейся в стране «истинно пролетарской революции», либо… Тут Тухачевский красноречиво замолчал, предоставив визави возможность самому додумать негативные для себя последствия.

Ежов выслушал его со всем вниманием, потом сказал:

— Всё, что вы сейчас изложили, крайне интересно. Непонятно одно: почему вы мятеж именуете революцией?

В глазах Тухачевского промелькнула злоба, которая с языка слетела уже издёвкой:

— Я не стал бы увлекаться терминологией на месте человека, чья приёмная захвачена спецназом!

— Разве? — удивился Ежов. — Сейчас проверим! — И вызвал секретаря.

Когда тот вошёл и прикрыл за собой дверь, самодовольство на лице начальника Генерального штаба сменилось беспокойством.

— Что там «захватчики»? — спросил Ежов.

— Пьют чай, ждут указаний, — коротко ответил секретарь.

— Как видите, — чуть раздвинул губы в улыбке Ежов, — спецназ есть не только у товарища Лациса. Кстати, его люди в настоящий момент блокированы войсками Петроградского гарнизона, во исполнение вашего, между прочим, приказа.

Тухачевский попытался встать, но Ежов уже навис над ним, опершись обеими руками на стол. «Сядьте!» в его исполнении прозвучало хлёстко, как револьверный выстрел. Лёгшая на плечо рука адъютанта помогла выполнить приказ. Ежов тоже вернулся на место.

— Сдайте оружие, генерал! — приказал Ежов, так же достаточно категорично, но на полтона ниже.

Когда оружие Тухачевского перешло к адъютанту, Ежов распорядился совсем буднично:

— Организуй-ка и нам чайку!

— Вам это не поможет! — Тухачевский был бледен, но пытался хорохориться.

— Чай? А чё ж он мне не поможет-то? — с нескрываемой иронией произнёс Ежов.

Тухачевский насупился.

— Может, хотите подискутировать? — поинтересовался Ежов. — А почему нет? Давайте! Время терпит.

Генеральный штаб

Когда перед ним одна за другой легли радиограммы из ставки командующего Центральным военным округом, заместитель начальника Генерального штаба впервые за день расправил плечи. А уже через несколько минут во все уголки России полетели радио— и телефонограммы.

«Всем! Всем! Всем! В связи с болезнью Председателя Совета Народных Комиссаров товарища Ульянова (Ленина) В.И., и в соответствии со статьёй 56 Конституции России, обязанности Председателя Совета Народных Комиссаров исполняет зам. пред. Совнаркома товарищ Сталин И. В., вплоть до решения Съезда Советов по данному вопросу…»

«…О кадровых назначениях в руководстве Наркомата государственной безопасности и Всероссийской чрезвычайной комиссии по делам государственной безопасности… В связи с гибелью наркома НГБ и председателя ВЧК товарища Дзержинского назначить исполняющим обязанности наркома НГБ и председателя ВЧК товарища Ежова Н. И…»

«…О кадровых перестановках в руководстве Наркомата обороны и Генерального штаба… Отстраняется от занимаемой должности нарком обороны товарищ Троцкий Л. Д. Исполняющим обязанности наркома обороны назначается генерал армии Абрамов Г. В…

…Отстраняется от занимаемой должности начальник Генерального штаба генерал-полковник Тухачевский М. Н. Исполняющим обязанности начальника Генерального штаба назначается генерал-лейтенант Бонч-Бруевич М. Д…»

Кабинет Ежова

Дискуссия между Ежовым и Тухачевским была в самом разгаре, когда в кабинет вошёл адъютант. Он положил бланки телефонограмм на стол перед начальником, сам встал в стороне на случай возможных указаний. Ежов прочитал, потом перебросил бланки Тухачевскому.

— Вот вам мои последние аргументы! — И продолжил с досадой в голосе: – Эх, Михал Николаевич, Михал Николаевич… а ведь маршалом могли стать! — и адъютанту: – Вызывай конвой!

Штаб Слащёва

Ежов, Слащёв и Абрамова склонились над картой Петрограда, которой мало было столешницы: края чуть обвисали.

— Очаги сопротивления находятся здесь, здесь, здесь, здесь и здесь. — Слащёв отмечал красными фишками места на карте. — Правда, везде пока только митингуют, а вот тут, — Слащёв поставил рядом с одной из фишек ещё одну, — уже стреляют.

— Здание НГБ? — уточнил Ежов.

— Точно так! Прикажете ввести в дело войска?

— Не прикажу, — отрицательно покачал головой Ежов. — Войска исключительно для блокады. Туда уже отправился Бокий. В его распоряжение поступает весь лояльный нам спецназ, а это трёхкратное превосходство над людьми Лациса – справятся; дело семейное и решать его будем по-семейному!

— Как скажете, — коротко кивнул Слащёв.

В кабинет стремительно вошёл председатель Петроградского Совета и Первый секретарь ЦК РКП Киров.

— Здравствуйте, товарищи! — произнёс он, направляясь к столу.

— Ты как здесь? — спросил Ежов, пожимая Кирову руку.

— С неба свалился, — без улыбки ответил Киров. И тут же пояснил: – Как ЭТО началось, я сразу на аэродром.

— Что в Москве? — спросил Ежов и добавил: – Про Феликса и Машу с Мишей мы знаем.

— А связи разве нет? — удивился Киров. — Я, честно говоря, от вас новости узнать рассчитывал.

— Связи нет уже несколько часов, — вздохнул Ежов. — Телефон молчит, а в эфире сплошные помехи, видно, глушат друг друга.

— Ясно. — Киров взглядом обвёл присутствующих. — Худо в Москве, товарищи. Можно сказать, паршиво! Троцкий и компания прямо с начала утреннего заседания съезда Советов попытались провести резолюцию о передаче им всей полноты власти в стране. Когда не вышло – покинули зал заседаний. Сразу после этого пошёл слух, что в город входят латышские стрелки в помощь московским гэбистам, которые выступили на стороне Троцкого со товарищи. — Киров сокрушённо покачал головой. — А я ведь, как и многие, до конца верил, что леваки (наши и эсеровские) не только не выступят с оружием против своих, но и объединиться-то не сумеют! Э, да что там говорить…

— Кто в Москве противостоит мятежникам? — спросил Ежов.

— Александрович с отрядами милиции.

— А войска? — поинтересовался Слащёв.

— Гарнизон Кремля – однозначно за нас. Про остальных мне ничего неизвестно. Да. Кремль. Как раз перед моим отъездом было принято решение о переносе съезда на территорию Кремля.

— Логично, — одобрил Ежов. — Это, я думаю, позволит продержаться до подхода основных сил. Абрамов, не сомневаюсь, уже идёт к Москве!

— Я тоже так думаю, — кивнул Киров. — А нам надо очистить от мятежников столицу. Доложите обстановку, — попросил он Слащёва.

Тот повторил всё, что недавно доложил Ежову и Абрамовой.

— Митингуют, говорите… — задумчиво произнёс Киров, глядя на фишки на карте. — Вот и славно, а мы к ним своих агитаторов направим, и немедля! Товарищ Слащёв, у вас в штабе найдётся свободное помещение?

— Найдётся, — не совсем понимая, куда клонит Киров, осторожно ответил генерал.

— Отлично! Я, товарищи, хочу разместить свой штаб – и по линии Совета, и по партийной линии – прямо здесь, чтобы оперативно реагировать на изменения в обстановке. Куда идти, товарищ Слащёв?

Генерал вызвал адъютанта и отдал соответствующие распоряжения. Когда Киров и адъютант покинули комнату, Слащёв, Абрамова и Ежов вернулись к карте.

— Вот что меня сейчас беспокоит больше всего. — Слащёв приподнял свесившийся верхний край карты.

— Кронштадт? — спросил Ежов.

— Да…

Ежов кивнул, а Абрамова нахмурилась. Кронштадт, ещё утром передавший воззвание Центробалта за подписью Дыбенко, содержащее призыв поддержать мятежников, молчал. Летом окружённая фортами морская крепость была неприступна.

— Какими силами располагает Кронштадт? — спросил Ежов.

— Помимо гарнизонов фортов ещё только комендантский полк, — сказал Слащёв.

— Добавьте сюда курсантов Морского учебного центра, и всех, кто по той или иной причине оказался на берегу, — вот вам ещё полк! — поправил его Ежов.

— Принимается! — кивнул Слащёв.

— А корабли?

— Почти весь флот сейчас или в море, или на других базах, — доложил Слащёв. — В Кронштадте остались, в основном, те корабли, что стоят на консервации. На ходу несколько эсминцев и крейсер «Аврора», которые находятся на боевом дежурстве.

Зазвонил телефон. Слащёв снял рубку. Выслушав начало доклада, потянул провод к столу, и, изредка бросая в трубку короткие фразы, стал расставлять на карте фишки зелёного цвета. Ежов и Абрамова с тревогой следили за его действиями. Вскоре зелёные фишки со всех сторон окружили центр города. Беспокойство возросло после того, как Слащёв отдал приказ: «Развести мосты!». Кончив говорить, генерал поставил аппарат прямо на карту и опёрся руками на стол.

— Что это? — спросила Абрамова, показывая на зелёные фишки.

— Колонны демонстрантов, — ответил Слащёв. — Идут под лозунгами «Долой соглашателей!» и «Да здравствует Пролетарская революция!»

— Сколько их? — спросил Ежов.

— По приблизительным подсчётам, тысяч тридцать.

— Надо сообщить Кирову, — сказала Абрамова.

— Ему доложат, — кивнул Слащёв. — Что делать будем?

— Ничего, — пожал плечами Ежов. — Те, кто не сможет пройти в центр города, пусть митингуют у мостов.

— А кто сможет?

— А тех, кто сможет, — ответила Слащёву Абрамова, — надо аккуратненько выводить на Марсово поле. Там места много, там и будем гасить пожар.

— Хороший план, — одобрил Слащёв. — На чердаках зданий по периметру площади следует установить пулемёты, а ещё… — генерал осёкся под тяжёлым взглядом Абрамовой.

— Может, мне тебе кой-чего прищемить? — задумчиво спросила Ольга. — Чтобы всякая хренотень в голову не лезла?

Слащёв от растерянности только и вымолвил:

— Однако! — и посмотрел на Ежова, ища у него поддержки, но тот лишь развёл руками.

— Ладно, генерал, не обижайся. Насчёт прищемить я пошутила, — примирительным тоном произнесла Ольга. — Но стрелять в народ и думать забудь!

— Да я, собственно, и не думал, — начал Слащёв. — Имелось в виду…

Телефон зазвонил вновь, и что у генерала «имелось в виду», так и осталось невыясненным.

Слащёв выслушал сообщение молча, шумно выдохнул и положил трубку на аппарат медленно и осторожно, словно была она из хрусталя.

— Что ещё? — забеспокоился Ежов.

— Звонили из Зимнего. К Дворцовому мосту подошёл эсминец. Требуют свести мост.

— Едем! — Ежов кинулся к двери, Ольга за ним.

Возле Дворцового моста

Воспарившая над Невой чайка раскрыла клюв от удивления. Вот те нате! То, что творилось по обе стороны Дворцового моста, вполне могло служить иллюстрацией к учебнику «Новейшей истории России», когда бы речь шла о годе 1917, но для года 1920…

Так что там увидела наша чайка?

Стрелка Васильевского острова радушно предоставила себя демонстрантам и почти вся скрылась под колышущимися знамёнами и транспарантами. По другую сторону Невы Дворцовая и Адмиралтейская набережные предпочли военных, которые многократно уступали демонстрантам по численности, но, понятное дело, значительно превосходили их организованностью и дисциплиной. Дворцовому мосту всё это, очевидно, сильно не нравилось. Иначе зачем бы он отгородился от супротивников поднятыми «ладонями» разводного пролёта? Он бы так и дальше стоял, ему было нетрудно, но такую позицию не одобрил недавно подошедший из Кронштадта эсминец «Справедливый», который настоятельно советовал мосту: «Ты ладошки-то опусти, опусти!»

Именно это и видела глупая птица чайка. Давайте оставим её в покое, спустимся с небес на землю и посмотрим на события глазами полковника Абрамовой.

ОЛЬГА

Ёшкин каравай! Эти черти полосатые, что снуют по палубе и надстройкам эсминца, вполне могут порушить поддерживаемое разведёнными пролётами Дворцового моста равновесие, ибо невесть что думают, неизвестно кому подчиняются, а главное, ни хрена не хотят слушать! Всё это я узнаю от осипшего морского офицера в чине капитана 3 ранга, который от имени Главного морского штаба пытается с помощью рупора вести переговоры с мятежниками – а кто они ещё? — прямо с плавучей пристани, что возле Адмиралтейства.

— Какие последние флотские новости? — интересуюсь, значит.

— Из Гельсингфорса передали…

— Из Хельсинки, — поправляю я.

— Ну да. Никак не могу привыкнуть. Из Хельсинки передали, что на всех базах флота ситуация находится под контролем, за исключением крепости Кронштадт.

— А там что?

Моряк жмёт плечами.

— По тем сведениям, которыми мы располагаем, большая часть личного состава осталась верна присяге, но и у Дыбенко немало сторонников.

Объяснил, значит. Ни черта они толком не знают в своём штабе!

Подбегает матрос и передаёт офицеру бумагу. Тот читает и хватается за рупор, но я его придерживаю.

— Позвольте полюбопытствовать?

Офицер неохотно – плевать я хотела на его охоту! — тянет бумагу. Ого! Воззвание Центробалта, переданное из Хельсинки, в котором говорится о смещении Дыбенко с поста председателя Центробалта и содержится призыв ко всем морякам прекратить бузу. Офицер тянется за бумагой, но я ловко прячу руку с листом за спину, а другой рукой хватаюсь за рупор.

— Позвольте! Я должен донести содержание воззвания до команды эсминца, — слабо сопротивляется моряк.

— Да вы посмотрите на себя, — улыбаюсь мягко, почти по-матерински. — Какой из вас теперь доносчик? Совсем голос потеряли. Вы тут пока отдохните, а с матросиками я сама поговорю!

Недолго морячок сопротивлялся, и я, вооружившись помимо воззвания ещё и рупором, направляюсь к мосту. Дохожу до поднятого пролёта. Отсюда палуба корабля ближе, чем с берега. Можно не сильно напрягать связки.

— Я комендант Петропавловской крепости полковник Абрамова! У меня дело к вашему командиру.

С палубы долетает:

— Смотри, баба в форме!.. Какая баба – Ведьма это! Зови старшого!

А я, кажется, и вправду популярна. Приятно, Ёшкин каравай! А главное, для дела пользительно.

Вскоре на бак (нос корабля) выходит морячок, в том же прикиде, как и у остальных, но с рупором в руке.

— Чего надо? — Вот хамло!

— Да вот, с командиром поговорить хочу.

— Недосуг ему, барышня, со мной говори!

Улыбается гадливо, остальные гогочут – скоты! Не иначе и этим в «недосуге» суки мерещатся. Ясно. Командир арестован – хорошо, если не убит. Офицеры, похоже, тоже вне игры.

— По чьему приказу прибыли?

— По приказу председателя Центробалта товарища Дыбенко! И вот что, барышня, устали мы вести переговоры – или опускайте мост, или открываем огонь!

— Из этой пукалки, что ли? — киваю на носовое орудие.

— Ничё! — злиться моряк. — Тебе четырёх дюймов с лихвой хватит. Жахнет так, что мама не горюй!

— А у меня, — я мотнула головой куда-то назад, надеюсь, что в сторону Петропавловской крепости, — в готовности орудий числом поболе вашего, да и калибром покрупнее, это как?

Моряк хмурится.

— Через мост не достанет.

— Гаубица достанет, — заверяю я. — Один залп моих «малюток» – и ваше корыто начнёт пузыри пускать.

— Ты вот что, — уверенности в голосе моряка поубавилось, но ещё хорохорится, — ты нас не пужай – пужаные!

— Так разве ж я вас пугаю? — Голос мой звучит теперь ласково и успокаивающе. — Я ж к вам со всей душой. Вот воззвание от Центробалта принесла. — Зачитываю воззвание. — Так что, братья-матросы, Дыбенко вам больше не указ, и значит, пришла вам пора вертаться на базу!

На баке спорят. Потом «старшой» кричит в рупор:

— Может ты эту бумагу сама написала, откеда нам про то знать? Чем докажешь, что бумага подлинная?

Рядом со мной останавливается посыльный матрос, докладывает:

— «Аврора» вошла в Неву!

Фууу! Ну наконец-то!

— Доказательство у вас за кормой. Смотрите, не обделайтесь!

Казалось, крейсер сейчас протаранит эсминец, но обошлось, застопорил в кабельтове. С мостика «Авроры» прошла команда:

— На «Справедливом»! Кончай бузу. Флаг спустить, пушки, пулемёты зачехлить, штормтрап с правого борта подать!

На этом поход эсминца «Справедливый» на Петроград, можно смело сказать, завершён.

Ставка и.о. наркома обороны Абрамова

Штабной поезд простучал колёсами на выходных стрелках, указывающих на Петроград. На этот раз без него. Абрамов остался на перроне. В поезде укатил Сталин, которого ждала столица. Негоже граду стольному во времена смутные без хозяина пребывать, пусть и временного.

М-да… Скажи ему кто тогда, сто лет вперёд (хотя уже и меньше), что он своими руками откроет перед Сталиным дверь в кабинет верховной власти… Да что там «тогда»! Скажи кто об этом ещё год назад – получил бы жёсткую отповедь.

«Но тогда было тогда, а теперь…»

— Товарищ генерал армии, Военный совет по вашему приказанию собран!

Абрамов кивнул и направился к выходу с перрона.

* * *

— Здравствуйте, товарищи! Прошу садиться. — Абрамов прошёл к своему месту, оглядел членов Военного совета. — А где Крыленко?

Подошёл начальник контрразведки, доложил негромко, только для него:

— Комиссар армии Крыленко полчаса назад пытался выехать в войска. Согласно вашему приказу мы эту попытку пресекли. В настоящий момент товарищ комиссар пытается организовать митинг в комендантском полку.

— И как успехи?

Половник пожал плечами.

— Приказа препятствовать не было. Поэтому все свободные от службы собраны в указанном Крыленко месте. Слушают…

— Добро! — кивнул Абрамов. — Пойдём и мы послушаем! Товарищи, — обратился командующий к членам Военного совета, — прошу меня извинить, но вам придётся подождать ещё некоторое время.

Вышел в сопровождении контрразведчика. По дороге к ним присоединился взвод личной охраны командующего.

Митинг проходил тихо. Связки рвал один Крыленко. При виде Абрамова прошла команда «Становись!». К импровизированной трибуне, где одиноко стоял набычившийся Крыленко, командующий прошёл сквозь строй замерших по стойке смирно солдат и офицеров. Поднялся к комиссару. Встал рядом. Негромко спросил:

— Что с тобой, Николай Васильевич? Вроде не дурак, а пытаешься комендантский полк совратить. Или это от безысходности? Ладно, молчи… — Абрамов обратился к полку: – Товарищи! Час назад получено постановление съезда Советов, которым он подтвердил полномочия товарища Сталина. Троцкий, Тухачевский, и все, кто их поддерживает, объявлены мятежниками!.. Разойтись! — Абрамов повернулся к Крыленко. — Сдай оружие, бывший товарищ…

Москва

«Мятеж не может быть удачен, тогда бы звался он иначе»…

По Москве угрюмые рабочие разбирали баррикады. Сами возвели, сами убрали – всё по понятиям. Их никто не сторожил и не подгонял. Власть, победившая очевидно, не спешила чинить расправу над заблудшими пролетариями. Главное – поняли, что были неправы. Нет, потом самых активных крикунов заберут и накажут, но не строго: годик-другой принудительных работ. А чё? Судимости нет, свежий воздух, режим хоть и строгий, но не тюремный же. Работа, правда, тяжёлая, но и не на износ. Пайка приличная, и денежки кое-какие капают. Рабочему человеку перетерпеть можно. Зато и вину искупишь и мозги проветришь! Так что нужное понимание на лицах рабочих, разбиравших баррикады, читалось, но на душе всё одно было пакостно. Лишь изредка на хмурых лицах мелькали злорадные ухмылки. Это когда слышалась отдалённая стрельба. Догадывались рабочие, что выстрелы имеют прямое отношение к тем, кто в их рабочую душу нагадил, совратил честных работяг с пути истинного.

Скажете, ёрничаю? Есть немного. Недолюбливаю говорунов всех цветов и мастей, уж извините…

А стреляли вот по какому случаю. Питерские гэбисты гонялись за гэбистами московскими. Кабы кровь при том не лилась, так и посмеялся бы над этаким курьёзом.

Те, кто хотел сложить оружие – уже сложили. Остальных пришлось отстреливать. Армия в разборке участия не принимала. Латышские стрелки, которые на первых порах поддерживали мятеж, как прознали про то, что Абрамов ведёт к Москве войска, так враз оставили позиции (в том числе сняли осаду с Кремля) и стройными колоннами ушли в казармы, где, заняв круговую оборону, настороженно ждали развязки. Потому армия в город входить не стала, ограничившись до поры тем, что плотно запечатала его по периметру. Зачисткой Москвы от мятежников занялся питерский спецназ, который привёл Бокий. Мал по малу стрельба утихла. Окраины вздохнули с облегчением, а в центре города установилась сторожкая тишина. Последним оплотом мятежников стало пресловутое здание на Лубянской площади.

Бокий и его командиры сгрудились над планом здания и прилегающих к нему улиц. Вопрос стоял не в том, как брать чёртов дом: после лёгкой артподготовки штурмовые колонны, сосредоточенные на прилегающих улицах, врываются в здание, дальше – дело техники. Бокий пытал командиров: как вообще обойтись без штурма? Дело в том, что в здании, помимо мятежников, находилось немало заложников. «Ни к чему нам, товарищи, превращать очистительный душ в кровавую баню!» Это, видно, близость знаменитых Сандунов, где прошедшей ночью удалось слегка расслабиться (ничего лишнего, ей-богу!), навеяла Бокию банную риторику. Никто даже не улыбнулся, лишь поперечные морщины глубже взбороздили чекистские лбы. Наконец один из командиров отважился на речь. «Думаю я, что многие из мятежников глубоко осознали не только безысходность своего положения, но и неправедность своего поведения…» Командир умолк. Пришлось Бокию его подстегнуть: «И что?» – «А то, — встрепенулся командир, — что есть среди сторонников Блюмкина несколько толковых ребят, совсем не врагов, моих, кстати, хороших знакомцев. Так я думаю, может, мне с ними потолковать? Вот только что я могу им пообещать?» Все взгляды устремились на Бокия. А тот взял и объявил перерыв. Ну не мог он самостоятельно принять нужное решение. Потому, когда все разошлись, засел в комнате связи. Совещание возобновилось через четыре часа. Бокий сразу обратился к инициатору переговоров с мятежниками: «Полного прощения мы им обещать не можем. Да они бы в это и не поверили. Ты ведь и сам не дурак, чтобы в такое верить, правда? Но смягчение приговора можешь обещать твёрдо! Можешь также намекнуть, что если кто не замарался в уголовщине, то вполне может отделаться дисциплинарным взысканием».

Ночью прошли переговоры, а к утру дом на Лубянке был зачищен от мятежников. Жертв было немного, хотя без выстрелов не обошлось. Так, Блюмкина врасплох застать не удалось. Пришлось положить всю его охрану. Сам Блюмкин имел время, чтобы застрелиться, но не сделал этого, и был арестован.

* * *

Армия в Москву всё-таки вошла. Необходимо было решить вопрос с латышскими стрелками.

Блокада казарм Латышской дивизии прошла без выстрелов с обеих сторон. После того, как кольцо замкнулось, к КПП чётким шагом направились два молодых офицера. Невозмутимому дежурному доложили: «Сообщите командиру дивизии, что на КПП его ждут представители Наркомата обороны!» Вскоре на КПП прибыл подтянутый полковник, представился: «Временно исполняющий обязанности командира Латышской дивизии полковник Калниньш! С кем имею честь?» – «Майор Рокоссовский!» – «Капитан Жуков!» – представились офицеры. После этого Рокоссовский вручил полковнику пакет. Тот сломал печать, достал лист бумаги, прочёл. В лице при этом не изменился, видимо, ждал чего-то подобного. Спросил, обращаясь к Рокоссовскому: «На словах что-то добавить имеете?» – «Да. Машины будут подаваться на площадку перед КПП. Погрузка побатальонно, без оружия. Но до того должны быть выданы зачинщики мятежа, согласно представленному списку!» Полковник кивнул: «Пойдёмте!» В дальнем конце плаца у каменной стены казармы лежали несколько трупов. В одном из расстрелянных Рокоссовский опознал бывшего командира дивизии Лациса – и почему людей с этой фамилией так тянуло в заговорщики? «Забирайте!» – сказал полковник. Рокоссовский и Жуков молча взяли под козырёк, повернулись и направились в сторону КПП.

Кронштадт

В Кронштадт Ежов пришёл на «Авроре». Питер затих, и держать крейсер в Неве нужды более не было. Сталин к его идее лично усмирить мятежную крепость отнёсся неодобрительно. Спросил ворчливо: «Ты что, Шишко не доверяешь?» Получив ответ «Доверяю!» недоумевал: «Зачем тогда туда лезешь? Не много ли чести для матросов, чтобы их сам нарком к порядку приводил?» Ежов терпеливо объяснил: «Честь по чести. Кронштадтцы заслужили, чтобы власть отнеслась к ним с почтением». Сталин усмехнулся в усы: «Я и забыл. Ты же у нас человек почтенный. Как-никак, за сто лет перевалило. — Махнул рукой: – Ладно, поезжай, коли считаешь это правильным. — Уже в спину добавил: – Смотри, голову там не оставь!» Ежов заверил: «Не оставлю!»

Николай всё рассчитал правильно. В Кронштадте его знали, помнили, потому встретили хоть и хмуро, но не зло. Заявили сразу: «У нас мятежников нет, только бузотёры!» – «Так уж и нет?» – жёстко спросил Ежов. Замялись. Отвели глаза. Потом неохотно сознались: «Есть маленько. Там» «Там» – это за береговой линией, в море, где на маленьком острове возвышается форт «Император Павел I». В нём засели главари мятежа, в том числе Дыбенко. Ежову сказали: «Этих бери и делай с ними, что хочешь, но с остальными бузотёрами мы разберёмся сами!» Ежов тряхнул головой: «Ни хрена, братишки, не выйдет! Есть закон – по нему и решим. Обещаю одно: судить моряков будет военно-морской трибунал. В Кронштадте. Ваше мнение при вынесении приговоров будет учтено. И на этом баста!»

По всем документам эта сверхсекретная воинская часть проходила как «Подразделение 33». В названии была отдана дань уважения великому русскому поэту Пушкину, описавшему – если и не первым, то очень образно и ярко – захват отрядом боевых пловцов участка побережья. Помните:

Шутки шутками, но именно так, с лёгкой руки Николая Ежова, был назван первый в Советской России Центр подготовки боевых пловцов.

Нынче его бойцам предстояло держать боевой экзамен. Задачу перед командиром группы капитаном 3 ранга Рябко ставил лично нарком Ежов.

— Карту акватории, прилегающей к острову, а также план самого форта вы, я полагаю, уже изучили?

— Так точно!

— Тогда вам известно, что в настоящее время форт используется как склад морских мин и торпед Балтийского флота? — Взгляд Ежова был строг и требователен.

— Известно, товарищ нарком! — уверенно отрапортовал Рябко.

Взгляд Ежова потеплел.

— А коли известно, Павел Ильич, то вы не можете не понимать, какими могут быть последствия, если мятежники исполнят угрозу взорвать форт при нашей попытке его захватить?

— Понимаю, Николай Иванович. Форт разлетится на куски, а его обломки накроют и Кронштадт и Ораниенбаум.

— Верно. Но и тянуть со штурмом мы более не можем. Как вам известно, мы вынуждены потакать требованиям мятежников и снабжать их продовольствием и медикаментами. Так вот. В состав продовольствия они постоянно требуют включать спиртное, с каждым разом всё больше и больше. Вам это о чём-нибудь говорит?

— Так точно! — кивнул Рябко. — Дисциплина среди мятежников падает.

— И это тоже, — согласился Ежов. — Но меня больше беспокоит возрастающая при этом вероятность случайного подрыва. Вы согласны?

— Совершенно согласен!

— Это хорошо. Значит, вы должны понимать, что много времени на подготовку операции я вам отпустить не могу. Завтра мятежники пришлют катер за очередным пополнением запасов. Иные корабли они к форту не подпускают. Сегодня вечером, много – завтра утром, вы должны представить план операции. Вопросы?

— Нет вопросов!

— Тогда свободны!

Глубокой ночью Рябко доложил план операции…

* * *

На следующий день, когда катер мятежников пришвартовался на обычном месте, ящики и мешки с припасами были уже приготовлены, как и всегда. Убедившись, что пирс пустой, караул маячит лишь у входа, моряки приступили к погрузке. Усатый боцман, руководивший работами, неладное заметил не сразу, а как заметил – стал материться.

— Ты чего, Власюк? — удивился один из моряков.

— Так, тудыт их растудыт, вина-то нет!

— Как это нет? — забеспокоился матрос и крикнул в сторону остальных:

— Братва, полундра!

Работы по погрузке прекратились. Моряки, сгрудившись вокруг боцмана, стали обсуждать возникшую проблему. Потом боцман решительно направился в сторону караула, остальные неспешно продолжили погрузку, то и дело бросая взгляды в сторону удаляющейся фигуры. Не доходя до караульных метров тридцать, боцман остановился и с обидой в голосе прокричал:

— Непорядок, братишки!

— Чего случилось? — спросил старший караульный.

— Так вина недоклали!

— И много недоклали? — полюбопытствовал караульный.

— Так совсем недоклали!

— Дела… — посочувствовал моряк. — Только от нас-то ты чего хочешь?

— Так пошлите кого-нибудь, пусть узнает, в чём причина.

— Караул ослабить хочешь? — посуровел лицом старший караульный. — А ну-ка взять его на прицел!

Караульные защёлкали затворами.

— Погодьте, братишки! — выставил вперёд ладони боцман. — Я ж без умыслу какого. Не можете никого послать, так вызовите караульного начальника.

— Ладно, — смилостивился старший караульный и просвистел условный сигнал в боцманскую дудку.

Вскоре в их сторону от караульного помещения затрусили несколько человек.

— Что тут у вас приключилось? — спросил начальник караула, когда все формальности были соблюдены и усиленный караул собрался вместе.

— Вот он говорит, что вина им вроде как недоклали, — пояснил старший караульный, показывая в сторону боцмана.

— И что он хочет этим сказать? — нахмурился начкар. — Что это мы их вино умыкнули, что ли?

— Да нет, — ответил было старший по караулу. Потом лицо его стало задумчивым. — Хотя и не знаю даже. Да вы лучше сами у него спросите.

Начальник караула так и поступил. Переговоры продолжались несколько минут. Потом начкар ушёл, оставив усиленный караул у входа на пирс, а боцман никуда не ушёл, присел на причальную тумбу и стал ждать. Моряки с катера потихоньку продолжали погрузку, исподтишка наблюдая за происходящим в расположении поста и совсем не обращая внимания на то, что происходило возле борта катера. А там, на поверхности воды, какое-то время лопались подозрительные пузыри. Потом всё успокоилось. Из караульного помещения прибежал посыльный, прокричал боцману: «Сейчас подвезут, ждите!» Моряк встал с тумбы, кивнул и направился к катеру.

С погрузкой затянули часа на три, потому к форту подошли, когда стало смеркаться. А тут ещё и дождь пошёл. И того, что под причалом затаились невесть откуда взявшиеся пятеро боевых пловцов, никто и не заметил. Первая часть плана Рябко сработала без сбоев.

Придуманный в «Подразделении 33» подводный аппарат для транспортировки группы пловцов был чем-то средним между велосипедом и рыбой-прилипалой. Под водой передвигался при помощи винта, соединённого приводом с педалями, а к днищу корабля крепился посредством пневматических присосок, соединённых шлангами с баллонами от аппарата Флюсса. Такие же модернизированные в «Подразделении 33» автономные аппараты для подводного плавания были у каждого боевого пловца. Конструкция, честно признаться, была крайне несовершенна, и должной скрытности подхода к объекту не обеспечивала. Бдительный вахтенный вполне мог аппарат засечь. Потому и потребовалась чехарда с вином. Но ведь сработало? И катер, помимо необходимых припасов, доставил к форту группу боевых пловцов во главе с самим Рябко. Кислород следовало беречь, потому во время швартовки пловцы перебрались под настил причала, где и просидели до конца разгрузки. Когда команда покинула катер и ушла в форт, оставив на корабле одного вахтенного, пловцы быстренько провели захват катера, превратив его в опорный пункт десантной операции. Туда, посредством того же подводного «велосипеда», с блокировавших подходы к острову эсминцев были доставлены остальные пловцы. Прожектора форта, неустанно обшаривающие водную поверхность, ночью да при дожде ничего такого, понятное дело, не высветили. Таким образом, бредущего от форта сменщика давно уже повязанного вахтенного встречали уже двадцать пловцов. А тот шёл, против всех правил, один, прикрываясь от дождя и ветра поднятым воротником бушлата. Его приняли, повязали и бросили в трюм к напарнику, содрав предварительно бушлат.

Часовой у входа в форт лениво следил за бредущей по мосткам фигурой. Крадущихся в темени бойцов в маскировочной одежде не замечал, потому калитку отворил без опаски.

Проникнув в форт, бойцы Рябко в первую очередь захватили подготовленный к подрыву арсенал. Теперь настал черёд обеспечить высадку морской пехоты. Через некоторое время два прожектора, ответственные за один сектор водного пространства, просигналили на корабли «Штурм!» Тут же к берегу устремились десантные мотоботы.

Дыбенко взяли спящим. Он ещё успел ухватиться за рукоять маузера, прежде чем получил прикладом по голове…

ПОСЛЕ МЯТЕЖА

Сентябрь 1920 года

ГЛЕБ

Я уже второй месяц руковожу Наркоматом обороны, и ровно столько же разгребаю завалы, оставленные мне «товарищами» Троцким и Тухачевским. С Тухачевским маху дали мы. Да нет… скорее, всё-таки я один. Я ведь ещё в той жизни не строил иллюзий насчёт отдельных качеств этой незаурядной – и не себе в оправдание я это говорю! — личности. Заносчивость, пренебрежение мнением других, властолюбие (похоже, в заговоре против Сталина он всё же тогда участвовал) и, как итог, непомерная гордыня – это всё Тухачевский. Но ведь и личная храбрость, полководческий талант – это тоже приписывают ему. Не правда ли, очень напоминает портрет Наполеона, да и Жукова, пожалуй, тоже? Но Жуков – тема отдельная, он пока у нас в капитанах ходит, а вот Тухачевского я решил подтянуть к себе поближе, ещё с начала революции. Помог парню с карьерой. По окончании Высших Красногвардейских Курсов он уже полковник Генерального штаба. Потом успешное командование частями Внутренних войск на Украине и на Юге России. Правда, командовать Гвардейской Ударной Армией при наступлении в Восточной Пруссии у него получилось не блестяще, пришлось мне, как командующему фронтом, ему подмогнуть, так ведь это нормально. А вот на Генштаб его уже не я двигал, тут Ленин со Сталиным постарались, сказалась их личная неприязнь к «осколкам прошлого режима». Если по чесноку, как военспец Тухачевский вполне даже ничего, тут я за собой греха не вижу. А как человек… Потому и ограничил я с ним общение, кроме как по службе и не встречались. И в этом мой грех, который я себе никогда не отпущу, потому что Маше это стоило жизни. Ведь именно Тухачевский, не Троцкий, к таким выводам пришло следствие, дал сигнал к началу мятежа. Убийство Спиридоновой и Дзержинского, правда, санкционировали Лацис и Блюмкин. Но ведь одно из другого вытекает, нет? Ладно, хрен с ним, с Тухачевским, он своё получит, не отвертится! А вот Троцкий… Ох, и скользкий же тип Лев Давидович! Как ни бьётся следствие, а вменить ему напрямую организацию мятежа пока не удаётся. А без этого его депутатской неприкосновенности не лишают. Максимум что санкционировали, так домашний арест, как косвенно причастного к беспорядкам. Нарком обороны, ети его! Вот этого я до сих пор не понимаю. В ТОМ мире не понимал, не понимаю и в этом. Как можно назначать на столь ответственный пост человека, который в армейской кухне ни ухом, ни рылом? Какая такая политическая целесообразность? Херня это, а не целесообразность! Макарыч, когда пост Троцкому передавал, объяснял: мол, не кипятись, внутрипартийной оппозиции, чтобы не сильно лаяла, треба бросить кость. Время мирное, да и ненадолго это: закрепим законодательно на съезде Советов начавшиеся реформы – отберём портфель взад. Смеялся ещё. И старого, говорил, не вернём. Нам на иностранных делах Троцкий ещё меньше нужен! Вот и доигрались, тактики хреновы! Думали, если обложат Троцкого в наркомате со всех сторон, так он особо ничего вредного сделать и не сможет. А он смог! Снюхался с Тухачевским, и стали они свою линию гнуть аж по двум направлениям: и по линии наркомата, и по линии Генштаба. В первую очередь давление испытали спецы старой школы: Брусилов, Духонин, и остальные. Ладно, я подсуетился, вовремя со всеми переговорил тет-а-тет: мол, терпите, ребята, в бутылку не лезьте, а то враз постов лишат. После съезда всё разрулим! Хорошо, они мне поверили, создали у Троцкого и Тухачевского видимость, что полностью в их воле. Потому и мятеж, считай, на корню подавить удалось. Мятеж, в который верить не хотели, но к которому были готовы, заранее согласовав возможные действия. К сожалению, пригодилось. И никто не подвёл. Бонч-Бруевич в Генеральном штабе, Слащёв в Петрограде, Духонин в Финляндии, Брусилов на Украине – все сработали, как старые надёжные часы. Командующие Балтийским и Черноморским флотами тоже бразды правления из рук не выпустили. На Юге как было неспокойно, так и осталось. Но Фрунзе к этому привычный, да и от казаков помощи много. А вот за Кавказским хребтом нашим товарищам и по сей день приходится туго. То, что в канун съезда Советов на Кавказе встрепенутся правые всех мастей – это ожидалось. А вот то, что в ту же дыру полезут и леваки – стало неожиданностью. Теперь-то понятно, что без Троцкого там не обошлось. Но тогда с перепугу приняли опасное решение: отправили на Кавказ Сталина: твоя вотчина – тебе и флаг в руки! И вот тут я – чего зря скромничать? — не оплошал. Затеял в Центральном военном округе учения, чтобы в поле быть на воле. Когда узнал про Сталина, поезд его по-тихой перехватил, убедил Иосифа задержаться, спрятал в своём штабном вагоне, а поезд отправил дальше без хозяина. А всё потому, что было мне ведомо: Ленин из-за этих передряг с «троцкистами» сильно сдал, держится из последних сил. Ну как при таком раскладе первого заместителя пред. Совнаркома далеко от столицы отсылать? Заговорщики про этот маневр так ничего и не прознали, что потом и стало решающим фактором нашей победы. Так что я не только сука, но и молодец. Ах, если бы не Маша!..

А вот и адъютант явился, докладывает:

— Товарищ нарком, контр-адмирал Шишко ожидает приёма!

— Зови!

Иду навстречу.

— Здорово, Павел Оттонович!

Ну вот, смутил человека, не дал представиться, как положено. Теперь не знает, что с рукой делать. Перехватываю и жму.

— Здравия желаю, Глеб Васильевич! — наконец находит верное решение Шишко.

Сначала чай и тары-бары вокруг тары. С боевыми товарищами я всегда так, если время не поджимает.

Но вот адъютант за нами прибрал, и пришло время расстелить карты. На карту Западной Пруссии, которая, как и Восточная, по «Версальскому миру» попала на 25 лет под протекторат России – не вся территория, часть южных областей отошла Польше, но побережье всё наше – Шишко смотрит с интересом, но без удивления.

— Ждал? — спрашиваю.

Жмёт плечами. Мол, мог бы и не спрашивать. Это ведь разведка Особой Балтийской Армии, которой командует Шишко, добыла сведения о приготовлениях поляков.

Особая Балтийская – моя гордость. Целая штурмовая армия, это тебе не кот чихнул!

— Что, товарищ нарком, — Шишко кивнул на карту, — мало полякам той щели, что им по «Версальскому миру» положена?

Павел Оттонович имел в виду особый статус Данцига, вольный, видите ли, город, к которому для поляков через контролируемые нами земли проложен узкий коридор – это чтобы они как бы выход к морю получили. Так мало им этого! Хотя, положа руку на сердце, тут я их понимаю. Какой это выход к морю? Одна насмешка, щель, прав Шишко. Мало того, что ширина коридора позволяет нашим патрулям с разных сторон перекликаться, так над ним (коридором) мы несколько мостов построили – не летать же нам туда-сюда в самом деле? А то, что с этих мостов всё движение по коридору как на ладони, так это, звиняйте, издержки. В общем, вволю наши дипломаты над поляками покуражились за то, что они – пся крёв! — Западно-Украинскую Народную Республику признать отказались. Не артачились бы паны – имели бы нормальный выход к морю! Но это всё лирика, а на вопрос Шишко я отвечу иначе.

— Мало, командарм! И, похоже, твоя разведка точные сведения добыла: вот-вот попытаются они коридор этот расширить, а за одним и Данциг занять.

— И Лигу Наций не побоятся? — усомнился Шишко. (По «Версальскому договору» Данциг находится под управлением Лиги Наций).

— Там от имени Лиги англичане командуют, а они полякам, сам знаешь, благоволят.

Шишко кивает.

— Точно. Сговорились они!

— Так или иначе, — накладываю ладонь на карту, — но крепость по договору мы оставили за собой! В связи с этим слушай задачу, Павел Оттонович!

Шишко подтянулся. Глядя ему в глаза, произношу:

— С этого дня назначаешься ты комендантом крепости Данциг, с армии тебя, понятно, тоже не снимаем.

— Прикажете отбыть с войском? — Лицо лукавое, на губах улыбка. Лихой командир! Вроде не на курорт посылают, а он хохмит.

Лады! Поулыбаюсь и я.

— Прикажу, но без войска.

Лицо старого вояки враз становится серьёзным. Я тоже сгоняю с лица улыбку. Пришло время для строгого разговора.

— Понимаешь, Павел Оттонович, надо нам исхитрится, и крепость, ежели полезут поляки, а они полезут, удержать, и дипломатию соблюсти. Просекаешь?

— Не совсем…

Спасибо, не соврал.

— По тому мандату, что есть у нас от Лиги Наций, на всех подмандатных территориях мы можем разместить строго ограниченный воинский контингент. То же касается и крепости Данциг. Если мы теперь начнём крепость войсками набивать, можно будет это расценить как недопустимое своеволие?

Лицо Шишко прояснилось.

— Понял, товарищ нарком.

— Да ты погоди радоваться. Что понял, молодец, а перебивать старших по званию всё одно не след.

— Виноват!

— С этим не поспоришь. Теперь слушай дальше. Просто увеличить численность гарнизона мы не можем, а вот провести плановую замену войск нам никто не запретит. А при этом, сам знаешь, всякая неразбериха может произойти: одни части уже прибыли, а другие ещё не убыли, транспорт, понимаешь, сломался! Может такое быть?

— Вполне, товарищ нарком!

— Вот теперь ты действительно кое-что понял. Остальное в Генеральном штабе объяснят. Отправляйся туда немедля. Бонч-Бруевич тебя уже ждёт.

Шишко замялся.

— Что-то не так?

— Товарищ нарком, разрешите вопрос?

О как!

— Спрашивай!

— Что там Кошкин?

Понятно, за друга волнуется. Говорю как можно мягче:

— Знаю, что живой. Знаю, что не битый. Насчёт остального, извини…

— Понимаю… — Разрешите идти?

— Ступай.

* * *

Шишко лихо поворачивается и покидает кабинет, а я подхожу к стене и раздёргиваю занавес. За ним огромная карта Российской Империи. Хорошая карта. От старого режима осталась. Новых-то карт пока не напечатали, приходится этой пользоваться. А и ничего! Из прежних земель пока только Польша отделилась, за что мы её в косую полоску и заштриховали. Так мы зато земель по обе стороны этой «зебры» прирезали. Восточную и Западную Пруссию у Германии оттяпали. Протекторат – та же оккупация, если кто понимает. А в Карпатах от Австро-Венгрии хороший шматок прирезали. Там теперь Западно-Украинская Народная Республика обретается. Из-за этих земель – и тех, что справа, и тех, что слева, — у нас с поляками тёрки происходят. И теперь уже совершенно ясно: без мордобоя мы этот спор не решим. Поляки, по мнению Генштаба – и я это мнение разделяю, — основными силами наступать будут на Данциг. В районе Бреста выставят сильный заслон, чтобы перекрыть нам прямую дорогу на Варшаву. А вот на Львов попрёт Петлюра. Мы его в 18-м долго в тюрьме держать не стали. Он как на волю вышел, сразу в Польшу рванул. Теперь его гайдамаки постоянно на границе с ЗУНР безобразят. И сил он, по нашим сведениям, накопил изрядно. Львов, понятно, не возьмёт, Брусилов этого не допустит. Но и гоняться за гайдамаками, равно как и наступать из Западной Украины, Алексей Алексеевич не сможет, нет у него для этого войск. Придётся этим заняться Махно. Вот только управится ли? Послал я Нестору Ивановичу по этому поводу запрос. Пока молчит. То ли тугодум, то ли гордый, то ли всё-таки дурак, поди отсюда, разбери. Пора Миронову ставить задачу: пусть формирует ещё один казачий корпус, на всякий случай. Эх, вовремя мы тогда казаков на свою сторону завернули. Какая от них великая подмога (я имею в виду от всех казачьих войск)! И границы держать помогают, и войскам Фрунзе в помощи не отказывают, и теперь уже второй отдельный корпус формировать будут. И сформируют, я в этом не сомневаюсь! А первый сформированный казаками корпус теперь под Читой. В составе экспедиционного корпуса генерал-майора Слащёва. Это нам так недавний мятеж аукнулся. В центре мы его быстро подавили, но эхо мятежа покатилось по Транссибу. Вооружённых выступлений, правда, случилось немного, и подавить их удалось довольно быстро везде, за исключением Омска и Хабаровска. В Омске попытался установить одному ему понятно какую власть казачий атаман Анненков. Правда, продержался он ровно до подхода экспедиционного корпуса Слащёва. Теперь в Омске порядок, жаль, сам Анненков сбежал. Чую, будет нам с ним ещё морока. В Хабаровске мятежникам удавалось в течение нескольких недель удерживать в своих руках часть города. Успеху хабаровского восстания способствовало то, что на сторону мятежников перешла большая часть кораблей Амурской речной флотилии. Пришлось вице-адмиралу Берсеневу, «ершову» шурину, командующему Тихоокеанским флотом, отрядить в помощь сухопутным войскам, что противостояли мятежникам, пару своих кораблей да бригаду морской пехоты под командованием полковника Кошкина. Мятежники перед силой дрогнули, спустили флаги. Порядок в Хабаровске восстановили, обойдясь малой кровью. И всё бы ничего, да померещилось кой-кому в российской глубинке на фоне всех этих событий, что власть в центре не крепка. Войсковой атаман Забайкальского казачьего войска Семёнов, который до того сильно на власть не лаял, и вроде как решению Всероссийского Казачьего Круга подчинялся, объявился под Читой с войском и потребовал сдать ему город. Он-де тут столицу Независимой Забайкальской Народной Республики держать будет. Гарнизон в Чите стоит крепкий, командиры надёжные, показали ему фигу. Когда сунулся – дали достойный отпор. Так он, тать, добрый кусок Транссиба захватил, и начало КВЖД оседлал. Верховный атаман Всероссийского Казачьего Войска Миронов как про то узнал, сразу Семёнову депешу отправил: отчитайся, мол, в своём паскудстве. А тот его ответной телеграммой послал; куда – не скажу. Вот Миронов и попросил в экспедиционный корпус, который мы для разборки с Семёновым отрядили, включить казачий корпус под командованием атамана Будённого. По последним данным, Слащёв с войском уже прибыл на место и вот-вот начнёт операцию против мятежного атамана. Так что, думаю, скоро в Забайкалье установится мир и порядок. Чего не могу сказать о Туркестане. Тамошние националисты тоже вроде как отделяться вознамерились. Наших войск там с гулькин нос, который они из крепостей шибко показывать опасаются. Но, честно говоря, Туркестан меня сейчас волнует меньше всего. Нет там среди наших противников единства, а потому серьёзной угрозы государственного масштаба тоже нет. Ими мы вплотную займёмся позже, а пока всё внимание Польше.

НИКОЛАЙ

Я стоял у окошка. Слушал, как поезд пересчитывает стыки рельсов на мосту через Обводной канал и тихо радовался. Больше месяца мотаюсь между Питером и Москвой, но теперь конец моим мытарствам близок.

Началось всё с того, что именно меня, наркома ГБ, после успешного подавления мятежа в Кронштадте, Сталин отправляет в Москву, чтобы я своими глазами удостоверился в состоянии здоровья Ленина – это официальный повод. Повод неофициальный: оценка событий накануне начала мятежа.

«Разберись со всем на месте, — напутствовал Сталин. — Нам важно знать: была ли болезнь Ильича неожиданностью и для мятежников тоже».

Сомневаться основания были. Выбором места для размещения резиденции пред. Совнаркома в Москве по поручению тогдашнего заместителя наркома НГБ Лациса занимался опять-таки теперь уже бывший начальник управления НГБ по городу Москве Блюмкин. Заговорщик на заговорщике! На допросах они признали за собой многое, но все в один голос утверждали, что каких-либо противоправных мер в отношении товарища Ленина с их стороны допущено не было. И всё-таки у следователей оставалось сомнение: что-то они не договаривали.

Сразу с аэродрома я отправился в подмосковную усадьбу «Горки», где была расположена резиденция Ленина. При съезде на дорогу, ведущую к усадьбе, был оборудован милицейский блок-пост. И хотя меня явно опознали, документы проверили со всей тщательностью. Пока добирались до ворот усадьбы, мне пару раз попадались на глаза казачьи разъезды, которые патрулировали территорию внутри особой зоны. Прямо перед воротами был оборудован ещё блок-пост, но службу там несли уже не милиционеры, а солдаты Кремлёвского полка. Перед крыльцом большого дома меня встретил мой старый приятель, начальник личной охраны Ленина, Вася Головин. Он был под моим началом ещё во время Февральской революции, я лично занимался его подготовкой и был уверен в нём на полные сто процентов.

Сразу к Ленину меня не допустили. Вышла Надежда Константиновна, и, проявив максимум деликатности, попросила меня подождать «пока Володя проснётся». Я спросил, сколько это будет по времени? «Час или чуть больше». Я кивнул и повернулся к Василию:

— Покажи мне пока хозяйство!

Теперь мне чуть ли не на каждом шагу попадались спецназовцы НГБ. С охраной, конечно, серьёзно переборщили, но таков уж наш русский обычай: обжегшись на молоке, начинаем дуть на водку.

— И как ты управляешься со всем этим разномастным табором? — спросил я у Василия.

Тот понял, о чём я, пожал плечами.

— Лучше уж так, чем трястись каждую минуту.

Такого в рапорте не было!

— Давай-ка об этом поподробнее, — приказал я. — Когда трясся, и от чего?

— Так это сейчас тут многослойный пирог, — сказал Василий. — Милиция, казаки, кремлёвцы и наш родной спецназ, а до этого одни бойцы Блюмкина вокруг хороводы водили.

— И что, сильно давили?

— Да как тебе сказать? — Василий снял фуражку и почесал затылок. — Вроде как и нет, а вроде как и да. Как Ильичу худо стало, враз телефон замолк, сказали: обрыв. Мы про московские тёрки только от одной из медсестёр и узнали, и то под большим секретом. А врачи так ни гу-гу. Их, прежде чем в дом пустить, запугали сильно.

— А «блюмкинцев» ты, значит, в дом не пускал? — скорее для разговора, ответ был известен, уточнил я.

— Обижаешь! — Вася глянул на меня с укором. — Чай, я порядок знаю. В дом, с оружием, окромя моих ребят, никто войти не смел, и не смеет!

Это да. Меня сегодня при входе и то разоружили.

— Ладно, Вася, это я так, для порядка. К тебе и твоим ребятам претензий нет, а вот вопросы есть.

— Спрашивай. Я всё, как на духу.

— Тогда скажи мне, друг мой Вася, не показалось ли тебе, что место для резиденции было выбрано не очень удачное?

Василий ненадолго задумался, потом решительно помотал головой.

— Нет, мне так не показалось. Даже наоборот. Здесь и тише, и воздух чище, да и город рядом. Нет, не показалось!

— А то, что тут вас по-тихой передавить могли – это как?

— От тебя ль я это слышу? — удивился Василий. — Как это по-тихой? Никак такого быть не могло, ты ж моих ребят знаешь!

Тут он прав. Ребята у него орлы. Но я же не про ту тишину.

— Не кипятись, — говорю, — Василий, а лучше подумай: долетел бы ваш шум до города?

— Это навряд ли, — признал Василий. Сокрушённо вздохнул. Поглядел виновато. — Об таком я, Иваныч, как-то не подумал. Виноват.

— Не винись. Лучше подумай вот о чём. Не показалось ли тебе, что приступ у Ильича был не столь уж и тяжёл, чтобы его потом так долго в постели держать?

— А вот знаешь, показалось, — почему-то шёпотом ответил Василий. — Врач, что его пользовал, говорил потом Константинне, я слышал, мол, госпютация… — слово Васе не далось, пришлось поправить:

— Госпитализация.

— Во-во. Енто самое слово, сказал доктор, ему не требуется. Покой, сказал, и ещё раз покой.

Что-то стало проясняться. Говорю решительно:

— Возвращаемся в дом!

— Так ещё только полчаса прошло, — слабо сопротивляется Василий.

— Возвращаемся, говорю!

Крупская выглядела слегка удивлённой, но я поспешил заговорить первым:

— Надежда Константиновна, мне надо с вами переговорить.

Недоумённо пожала плечами, но возражать не стала.

— Пройдёмте…

Привела меня в небольшую комнатку, верно, её личные покои, указала на кресло.

— Располагайтесь, Николай Иванович. Здесь нам никто не помешает. Можете задавать ваши вопросы.

— Надежда Константиновна, — говорю мягко, но с нажимом, — я не хочу вас пугать, или, упаси бог, угрожать вам, но от того, насколько честными будут теперь ваши ответы, зависит, поверьте, многое, в том числе и для вас.

Опустила голову, ждёт вопросов.

— Ответьте честно, приступ у Владимира Ильича был не настолько серьёзен, чтобы объявлять о каком-то ударе?

Вскинулась, хотела что-то возразить, но пересеклась со мной взглядом и поникла. Молчит.

— Надежда Константиновна, поверьте, я не причиню вам вреда хотя бы по той причине, что этого не одобрит Владимир Ильич. Если вам трудно это произнести, просто кивните, если я прав.

Кивок получился короткий, но отчётливый.

Облегчённо вздыхаю. Теперь картина с «ударом» Ленина мне совершенно ясна. Говорю, с трудом сдерживая радость:

— Я не буду спрашивать у вас, под давлением вы это сделали или без него. Не суть. Не буду также спрашивать, кто и как уговаривал врачей поставить более серьёзный диагноз: врачи в этом всяко не виноваты. Ответьте вот на что: лекарства, которые прописаны Ильичу, долго продержат его в состоянии апатии?

— Это может занять ещё около месяца, — голос еле слышен, приходится напрягать слух. — Врачи говорят, что курс должен быть пройден полностью. Иначе они не ручаются за последствия. — Надежда Константиновна подняла на меня мокрые от слёз глаза. — Поверьте, я только хотела, чтобы Володя остался от всего этого в стороне. Ему действительно было очень плохо. Он давно уже серьёзно болен.

— Я знаю, Надежда Константиновна. Обещаю, что этот разговор сохраню в тайне. Пусть всё идёт своим чередом. Я имею в виду начатое лечение. Но в работу мы начнём вводить Ильича уже с сегодняшнего дня – это не обсуждается!

Надежда Константиновна кивнула, сделала она это как-то обречённо.

* * *

При въезде в Москву сразу назвал водителю адрес больницы, где лежал Шеф. Так сложилось, что до сих пор никому из нас навестить его не удалось. Вернее, Васич забегал, когда «брал Москву», но Шеф был ещё без сознания. Машу похоронили на Новодевичьем кладбище без нашего участия, и, понятно, без участия Шефа в день закрытия съезда Советов. Депутаты пожелали лично проводить в последний путь своего погибшего лидера. Похороны из дела семейного превратились в политический акт. И нам пришлось с этим смириться.

Шеф лежал в отдельной палате, возле которой был выставлен круглосуточный пост. У меня проверили документы, попросили сдать оружие, и лишь после этого впустили в палату. Шеф лежал на кровати, до горла накрытый простынёй. Его и без того не маленькие глаза выглядели на измождённом лице просто огромными. Когда я в них заглянул, то содрогнулся: жизни в них не было. Присев на стул, я нарочито бодрым голосом произнёс:

— Привет, болящий!

Его глаза сверлили мне мозг. Не отвести взгляд стоило больших усилий.

— Ты был у неё?

Я растерялся, не зная, что ответить, коря себя за то, что не догадался спросить, знает он о смерти Маши или нет?

Шеф понял причину моего смятения и уточнил:

— Ты на кладбище был?

— Нет. Просто не успел. С самолёта сразу в «Горки», потом сюда, даже в гостиницу не заехал. Но завтра, обещаю, я там побываю.

Шеф прикрыл глаза. Теперь я мог разглядеть его получше. Господи, сколько же у него в волосах прибыло седины!

Шеф лежал неподвижно, с закрытыми глазами, и я, чтобы хоть что-то делать, стал рассказывать ему о поездке в «Горки». Слышал ли он меня? Примерно посередине рассказа он меня перебил:

— Почему это случилось?

— Что случилось? — не сразу понял я. Потом допёр: – Ты о Маше?

Он чуть заметно повёл головой.

— Первая пуля. Ещё до того, как ты прикрыл её. Снайпер. Он был основным исполнителем. Остальные лишь отвлекали внимание. Потому он успел попасть в тебя ещё дважды. Потом вас прикрыли. В это время Маша была уже мертва.

Шеф дёрнулся. Из его груди вырвалось сдавленное рыдание. Я беспомощно оглянулся, хотел позвать на помощь, но этого не потребовалось. Вбежали врач и сестра – подглядывали за нами, что ли? — стали хлопотать возле тела. Мне приказали: «Уходите!» и стали отодвигать к выходу. У порога я вспомнил, что ничего не сказал о дочери и крикнул:

— За Аню не беспокойся, она здорова, о ней заботятся!

Потом меня вытолкали за дверь.

На следующий день с утра был в «Горках». Ленин подготовил перечень вопросов, ответы на которые хотел бы знать завтра. «Я так быстро не успею» – запротестовал я. «Сколько вам надо времени?» – раздражённо спросил Ильич. «Дня три, не меньше». Ленин сокрушённо вздохнул: «Что с вами поделаешь! Но и не больше!» Мне кажется, что он не осознавал того факта, что мне надо мотаться в Питер и обратно. После «Горок» заехал на кладбище, положил цветы на Машину могилу. Потом поехал в больницу навестить Шефа, но к нему меня не пустили, сказали, что после моего вчерашнего визита больному стало хуже.

— Значит, ты считаешь, что Ильича никто силком в «Горках» не удерживал? — спросил Сталин, когда я явился к нему с докладом о поездке в Москву.

— Нет, — твёрдо ответил я. Слово, данное Крупской, надо было держать. — Может слегка сгустили краски с диагнозом, но постельный режим Владимиру Ильичу был показан точно!

— Хорошо! — сказал Сталин.

Я положил перед ним составленный Лениным вопросник, и предупредил, что ответ нужен не позднее чем через два дня.

— Хорошо, — ещё раз повторил Сталин, — к твоему отлёту ответы будут готовы.

— Как к моему? — вырвалось у меня. — Это что, опять лететь мне?

Сталин усмехнулся в усы.

— Мы тут посоветовались, и решили, что более надёжного связного между Лениным и Совнаркомом, чем нарком ГБ, нам не найти!

— Ничего, сдюжишь! — сказал Васич.

— Мишку будешь навещать! — сказала Ольга.

— Бедненький ты мой… — сказала Наташа. Одна она мне и посочувствовала.

ОЛЬГА

— Только не подумай, что я пришла обмывать твои генеральские погоны!

— Да ничего я такого не думаю, — пробурчала я, пропуская Сашку в прихожую.

Честно говоря, пускать её не сильно-то и хотелось. Вчера обмывали моё генеральское звание. Вроде бы и скромненько. Вот Васич с утра подорвался на работу, а я отзвонилась дежурному, сказалась больной. Надеюсь, подчинённые отнесутся к моей хворобе с пониманием. Похмелье на Руси завсегда вызывает уважуху. Только это что же получается: я одна вчера и наклюкалась? Ладно, Глебушка мать такой не видит. Нету сладенького моего дома, гостит у тёти Наташи. У неё всё одно в квартире детский сад, одним больше – не помеха.

Пока тащилась поперёд гостьи на кухню, в моём трещащем чугунке сварилась дельная мысль: есть теперь с кем опохмелиться! Потому без лишних разговоров тащу на стол всё, что осталось после вчерашнего, плещу по бокалам винище:

— Бум, подруга!

Торопливо хватает бокал, чокается им об мой, и тут же добавляет:

— Но только не за твои погоны.

— Говорила уже…

Дались ей эти погоны…

С Сашкой Коллонтай мы сошлись на почве её беспробудного блядства. Господи, что я говорю! Не слушайте вы меня, я сегодня злая.

Дело было на каком-то светском рауте, где я присутствовала как мужняя жена, потому была в цивильном. Васич шёл нарасхват. Я поначалу за ним таскалась, потом потихоньку отстала, он вроде и не заметил. Ну и ладно. Пошла искать кого из наших. Никого не нашла и заскучала. От той самой скуки стала разглядывать публику – обычно она мне до фонаря. И заприметила одну шуструю бабёнку. Симпатичная, хотя уже не молодуха. Навроде меня. Только я стою скромненько в сторонке, шампанское мелкими глотками потребляю, а она себе другую забаву придумала: мужиков дразнить. То одного бедром зацепит, то другого. Я на эти шалости до поры сквозь пальцы смотрела, пока она вокруг моего Васича не стала круги наворачивать. Отставила я шампанское в сторону, уличила момент, поймала барышню за локоток и отволокла в сторону. Смотрит недоумённо, но без страха.

— Ты, — говорю, — милая, коли до мужиков охоча – так то не моё, конечно, дело. Однако ежели на моего глаз положишь, то я его тебе быстро на твои вторые девяносто натяну!

Так и сказала без скидки на времена. Всё ли она из сказанного поняла, про то не знаю, только глянула на меня то ли оценивающе, то ли даже с уважением, и спрашивает:

— Это который твой-то?

— Да вон тот, — говорю, — красивый военный, вокруг которого все тут вертятся.

— Генерал Абрамов?

Теперь в её взгляде точно уважение появилось.

— Видный, — говорит, — мужчина. Только ведь и мой не хуже!

— Покажи! — требую.

— Так вон он, в морской форме, с бородой.

— Дыбенко, что ли?

Тут я стала что-то припоминать.

— Постой, — говорю. — Так ты та самая Коллонтай, что своим гражданским браком всюду козыряет?

Выпрямилась гордо и отвечает:

— Не Коллонтай, а Дыбенко!

Только меня это не смутило. Меня ж разве гражданским браком удивишь? Вот так мы и познакомились. Стали ли после этого подругами? Сложный вопрос… Бабская дружба – материя тонкая. Однако встречаться стали периодически. Тянула нас друг к другу какая-то непонятная нам обеим сила. Может, тут сыграло свою роль то, что я её политические закидоны воспринимала без раздражения? Спорила, конечно, но вяло. Я ведь баба аполитичная. Однако с начала мятежа не виделись. И вот – явилась.

После второй мне заметно полегчало. А Сашка чуть захмелела. Налила я ей, себя пропустила, спрашиваю:

— За Павла просить пришла?

Она головой помотала, вроде как в отказе, схватила бокал и жахнула. Только потом спросила:

— А ты чего?

— Я всё. Только ты на мой вопрос не ответила.

— Нет, — говорит. — Ни за кого я не пришла просить: ни за Павла, ни за себя. Просто хочу, чтобы ты мне объяснила, почему всё так произошло? Почему наши бывшие товарищи травят нас теперь, как зверей каких?

— Так уж и травят, — не поверила я. — Что-то ты, подруга, на затравленного зверя мало похожа. Вон, на свободе ходишь, не в клетке сидишь.

Сашка мне бокал тянет, мол, плесни ещё. А мне что, жалко?

Жахнула, и со слезой говорит:

— Не понимаешь ты. Моральная травля порой куда страшнее травли физической.

— Вот что, — говорю, — подруга. Хватит пить, пойдём-ка на диванчике присядем.

Отвела Сашку к дивану, усадила рядышком. Ткнулась она мне лбом в плечо и разрыдалась. Глажу её по волосам, и как бы успокаиваю:

— Терпи, милая. У нас, русских, ведь как? Любить так любить – гнобить так гнобить. В большом мы полутонов не приемлем. А, с другой стороны, чего вы ручонки свои шаловливые не попридержали, зачем от слов к делу перешли?

Сашка уже проплакалась, голову с плеча моего убрала, но отдвигаться не стала.

— Ты Лёлька, — говорит, — хороший человек, но в политике не смыслишь ни черта! Такова логика революционной борьбы: от слов – к делу!

— А ты, — отвечаю, — эту логику Аньке Жехорской растолкуй: за что вы её матери лишили, да и отца чуть не угробили!

Тяжелы мои слова для Сашки оказались, враз лицом почернела.

— Не должно было такого случиться, — отвечает тихо, — не было такого уговора.

— Было, не было, — говорю, — а случилось. И кровь эта теперь и на твоих руках тоже. Не столько, конечно, сколько у Пашки твоего. Он ведь ещё и присягу нарушил, на товарищей с оружием пошёл!

— Да что ты всё мой да мой! — воскликнула Сашка. — Если хочешь знать, мы с ним ещё до этих событий расстались.

Во как! Про то я не знала.

— А что так? — спрашиваю.

— Застала я его с одной… прямо на нашей постели!

— Дела… — вроде сочувствую. — Только, думается мне, это вашей свободной любви вроде как не противоречит? — а тут вроде подколола.

Сашка не ответила, только рукой махнула. Сидим, молчим. Потом Сашка как-то грустно так говорит:

— Хоть и чужой он мне теперь, а всё одно жалко: такой мужик пропадает!

Вот и пойми нас, баб: что для нас на этом свете важнее?

МИХАИЛ

Я про трость Войновского уже и забывать стал. А как дело к выписке сдвинулось, так и вспомнил. Мне первая пуля ведь только жилы отворила, много я по её вине крови потерял, зато иного вреда, считай, не принесла. А вот вторая что-то со спинным мозгом наделала. Я в медицине не силён, точнее не скажу. Только я первые две недели после ранения ничего ниже пояса не чувствовал. Потом стало понемногу отходить. Теперь вот только нога левая не полностью меня слушается. Врачи говорят, что и это, даст бог, пройдёт. А пока нужно с тросточкой походить. Вот я и вспомнил о своём трофее, попросил Ерша привезти, он и привёз. Меня, если честно, выписывать пока не хотели. Но я как узнал про то, что Ёрш переезд Ленина в Питер организовывает, да по железной дороге, страсть как захотелось на экспрессе прокатиться. Врачей я уломал быстро. Им с таким больным спорить – себе дороже. Перед отъездом попросил Ерша выкроить время, свозить меня к Маше на могилку. Посидел рядышком, пошептался с ней немного. Скоро часто видеться будем, сказал. Я для себя решил в Москву перебираться, только это пока секрет. Так что строго между нами, хорошо?

С Ильичем пересеклись уже в вагоне. Лечение пошло ему на пользу, хорошо выглядит. Куда бодрее меня. Так что если моему здоровью мятеж боком вышел, то его – как раз наоборот. Мне Ёрш рассказал под большим секретом, как было на самом деле. Не было никакого удара. Просто глубокий обморок ввиду сильного нервного переутомления. Как раз после очередной ссоры с Троцким, тот ещё из Горок не успел уехать. Ну и дал команду – Надежда его в этом поддержала (думаю, она тогда и вправду исключительно о здоровье мужа пеклась) — уложить вождя в постель недельки этак на две. Сам Ленин против этого возразить ничего не мог, поскольку поначалу действительно был плох, а потом его таким количеством успокоительно напичкали, что он на время впал в абсолютный пофигизм, больше спал. А Троцкий, вернувшись в Москву, дал отмашку к началу «стихийных» выступлений рабочих и «революционно настроенных» солдат и матросов. Лацис и Блюмкин для усиления эффекта организовали покушения на Машу, Дзержинского и меня, к сожалению, небезуспешные. Этим, впрочем, их успехи и ограничились.

Ленин, как меня в вагоне увидел, страшно обрадовался. Затащил к себе в купе, и проговорили мы с ним часов пять с небольшими перерывами. Но поезда в нашем 20-м году между двумя столицами передвигаются не так скоро, так что время на сон тоже осталось.

Питер угостил нас мелким дождичком. Ленина встречают, как и положено, с помпой. На перроне оркестр играет, почётный караул выстроился. Ну и официальные лица во главе со Сталиным. Усатый меня в окошке увидел, поприветствовал. Ленин, перед тем как проследовать на выход, ко мне подошёл, руку сжал, заглянул в глаза. «С вами, Михаил Макарович, разговор ещё не закончен, — говорит. — Как здоровье позволит, милости прошу ко мне, договорим!» Ёрш, обнимая, шепнул: «Извини, Шеф, сам понимаешь, служба…» – «Да иди ты, — говорю, — со своими извинениями. А то я не понимаю». Дождался, пока перрон опустел, и, опираясь на трость, пошёл к выходу. Только нормально мне выйти не дали. Подхватили в дверях с двух сторон какие-то дюжие молодцы, перенесли и поставили пред светлые очи аж двух генералов сразу. Когда они все на перроне нарисовались? Ведь только пустой был. А генералы те: мой старинный друг Глеб Абрамов и… Батюшки святы! Ольга в генеральском прикиде! Сюрприз удался. Ёрш, собака, удержался, не сдал. Обнимают меня в три руки. Глеб, если не забыли, одну руку под Ригой оставил.

Когда садились в машину, Глеб спросил: «Может, к нам?» – «Нет, — говорю, — только домой!» – «Ну мы другого и не ожидали, — кивнул Глеб. — Наташа с утра у плиты хлопочет» – «Как она там, — спрашиваю, — справляется?» – «Справляется, — кивает Ольга, — Наташка, она молодец. Пятеро по лавкам, а она цветёт, не устаёт» – «Как, — спрашиваю, — пятеро? Ваш что, тоже там?» – «Что значит «тоже»? — возмущается Ольга. — Коли мы оба здесь, ему-то где быть?» Ну да, логично. «Наташке, конечно, непросто, — продолжает Ольга. — Но так она и не одна с ребятнёй возится. Ты же помнишь?» Киваю. Конечно, помню. Только память эта как бы из другой жизни… Ловлю себя на мысли, что и ТУТ у меня уже образовалась другая жизнь…

* * *

Жехорский положил телефонную трубку и кликнул жену:

— Маша, пора, машина у подъезда!

Маша выскользнула из детской.

— Не шуми, Анюта и богатыри только что заснули.

— Все разом? — удивился Михаил.

— Представь себе, — присоединилась к ним вышедшая вслед за Машей Наташа. — Как Анечка заснула, парни поглядели, поглядели, да тоже глазки и сомкнули.

— Дамы, пора, — напомнил Михаил.

— Успеем. — Маша повернулась к Наташе. — Давай тут, осваивайся. Чтобы к нашему возвращению чувствовала себя полноценной хозяйкой!

Улыбка у Наташи получилась чуть виноватой.

— Я вам так благодарна, ребята, но всё одно мне перед вами неудобно.

— Так удобно или неудобно? — нахмурилась Маша.

— Тут удобно, — Наташа для иллюстрации чуть притопнула по паркету ногой, — а перед вами – нет.

— Ты это удобно-неудобно давай кончай, — чуть строжась, произнесла Маша. — В конце концов, не о наших удобствах речь. Детям тут удобно? Отвечай, удобно?

— Удобно, — вынуждена была согласиться Наташа.

— А это, заметь, главное, остальное несущественно. Да и смогла бы ты в той своей квартирке хотя бы одну помощницу разместить?

— Не смогла бы, — помотала головой Наташа.

— Вот. А тут их у тебя целых две. Всё, Мишкин, — обратилась Спиридонова к мужу, — выходим!

— Может, всё-таки присядем на дорожку? — предложил тот.

Маша поморщилась, но спорить не стала.

— Давайте, присядем…

Вроде и не так давно это было, но тогда была жива Маша, а теперь её нет…

НИКОЛАЙ

После возвращения Ленина в Петроград меня слегка разгрузили. Быть, помимо наркома ГБ, ещё и председателем двух крупнейших комиссий: ВЧК и ВОК, стало, откровенно говоря, неподъёмно. Теперь председателем ВЧК назначен Сталин, который вернулся к обязанностям зам. пред. Совнаркома. На днях он убыл на Кавказ наводить порядок в своей вотчине.

Я же вёз руководство страны на смотрины первого в мире (думаю, тут я не ошибаюсь) среднего танка.

Заславский не подвёл. В середине 19-го года были запушены в серийное производство первые российские лёгкие танки (что-то среднее между МС-1 и Т-26, если проводить аналогию с ТЕМ временем), базовая модель которого была обозначена как Т-20. Говоря высоким штилем, это стало прорывом в мировом танкостроении. В короткий срок были созданы два КБ, при Обуховском и Путиловском заводах, в которых трудятся лучшие российские конструкторы, пожелавшие участвовать в создании боевых машин. Все их разработки попадают в главное КБ, где либо отметаются, либо дорабатываются. Руководит ГКБ, понятно, Заславский. А вот в качестве консультантов привлекаются многие выдающиеся инженеры и учёные, в том числе из-за рубежа. Ну и ваш покорный слуга тоже там частый гость.

Есть, правда, ещё одно КБ. Хотя то бюро существует разве что в воображении, моем и Заславского. Дело тут вот в чём. По инициативе ВОК при Петроградском политехническом институте было создано КБСМ (Конструкторское бюро свободной мысли), в котором студенты под присмотром преподавателей могли конструировать всё, что придёт в их светлые головы. Одним из немногих первокурсников, что были допущены к свободному творчеству, стал студент Кошкин, который в ТОМ времени создал знаменитый Т-34.

Но и Кошкин, и Т-34 – это наше танковое будущее, надеюсь, не такое далёкое. А пока мы создали хорошую базу для гусеничных вспомогательных боевых машин различного назначения. Т-21 – лёгкий танк, вооружённый 45-мм пушкой и пулемётом. Т-22 – лёгкий танк огневой поддержки с десантным отделением, вооружённый тремя пулемётами, один из которых зенитный; десант – четыре человека. Т-23 (БПМ) — лёгкий танк доставки пехоты к месту боя и её огневой поддержки, десантное отделение которого вмещает восемь бойцов. Т-22ПР – плавающий разведывательный танк. И ещё несколько модификаций лёгких танков. Но этого мне, сами понимаете, мало. Я, как мог, подстёгивал конструкторов к созданию среднего танка, предназначенного для развития успеха при прорыве сильно укреплённой обороны противника. И вот в КБ Обуховского сталелитейного завода под патронажем ГКБ создан опытный образец первого российского среднего танка. Я уже побывал на его начальных испытаниях и потому в успехе сегодняшнего показательного выступления не сомневался.

Для танкодрома рёв моторов и грохот выстрелов – дело привычное. О том, что сегодня здесь будет ползать и стрелять некая особенная машина, знали немногие, а меры безопасности на и так хорошо охраняемом объекте нынче зашкаливали.

В виду всё той же особой секретности испытаний, состав высокой комиссии был невелик: пред. Совнаркома Ленин, Председатель ВЦИК Александрович, председатель Петроградского Совета и Первый секретарь ЦК РКП Киров, нарком обороны Абрамов, начальник Генерального штаба Бонч-Бруевич, заместитель председателя ВЧК Бокий, ну и я. Великолепная семёрка заняла места на «трибуне», Генеральный конструктор Заславский выступил с пояснительной речью, и испытания начались. Экипажу опытного образца было строго-настрого запрещено выходить за рамки несколько упрощённого регламента испытаний. Но и того, что было продемонстрировано, вполне хватило. По крайней мере, Ленин, Александрович, Киров и Бокий увиденным впечатлились вполне. А Васич и Бонч-Бруевич им в этом охотно подыграли, ведь до этой показухи они успели побывать на настоящих испытаниях. Особенно высоких гостей поразила огневая мощь 76-мм орудия, а когда трёхбашенный красавец замер в непосредственной близости от места пребывания комиссии, некоторое её члены пожелали его ещё и пощупать.

Не могу сказать, что этот танк был точной копией Т-28 из ТЕХ времён, наверное, в чём-то и уступал, но ведь и появился он на добрый десяток лет раньше!

— Скажите, Глеб Васильевич, — обратился Ленин к Васичу, — эта машина действительно так необходима нашей армии?

— Крайне необходима, Владимир Ильич! — твёрдо ответил Васич. — Особенно в преддверии войны с Польшей.

— А что, без таких машин нам поляков не победить? — хитро прищурился Ильич.

— Победим в любом случае. Но с этими танками быстрее и меньшей кровью!

Ленин кивнул и нахмурился. Следующий вопрос он адресовал начальнику Генерального штаба:

— Михаил Дмитриевич, когда, по-вашему, поляки могут начать войну?

— Как только закончат подготовку к наступлению. Думаю, до начала зимних холодов. Генштаб ориентируется на первую декаду октября, Владимир Ильич!

— То есть, у нас в запасе около месяца, а танк пока всего один, — Ленин повернулся ко мне. — Как предполагаете поступить, Николай Иванович?

— ВОК намерена разместить срочный заказ на нескольких питерских заводах одновременно. Пусть займутся выпуском отдельных деталей, а сборку поручим Обуховскому и Путиловскому заводам. Если рабочие коллективы всех предприятий, где будет размещён заказ, поднапрягутся, то к первому октября из изготовленных танков вполне сможем сформировать танковую бригаду.

— Поднапрягутся! — сказал подошедший Киров. — Сам спать не буду, но рабочий Питер свой пролетарский долг перед армией выполнит!

— Значит, решено! — рубанул ладонью воздух Ленин.

ВОТ И ТРОСТОЧКА ПРИГОДИЛАСЬ…

— Может, переночуешь здесь?

Наташа сначала хотела сказать «переночуешь у нас», но вовремя спохватилась. По отношению к Михаилу такая фраза, сказанная в его собственной, как она до сих пор считала, квартире, была бы неверна.

— Спасибо, Наташа, — поблагодарил Жехорский, — но я лучше пойду.

Наташа стояла у окна и смотрела на медленно бредущую вдоль канала фигуру. Жехорский шёл, тяжело опираясь на трость. Острая жалость к этому некогда очень уверенному в себе человеку, придавленному теперь грузом свалившихся на него несчастий, пронзила сердце молодой женщины. Но отчего к жалости добавилась ещё и тревога? Догадка пришла быстро. Охрана! Обычно за Жехорским на отдалении следовали парни из «девятки», а один из охранников всегда дежурил на лестничной площадке, когда Жехорский находился в квартире. Сегодня – Наташа теперь это отчётливо вспомнила – площадка была пуста, да и сейчас за Михаилом никто не шёл. Наташа поспешила к телефону и позвонила Ольге.

Генерал-майор Абрамова проводила совещание, когда зазвонил телефон. Ещё не выпустив трубку из руки, Ольга была уже на ногах.

— Совещание окончено, товарищи!

По её озабоченному лицу подчинённые поняли, что случилось нечто экстраординарное и безропотно потянулись к выходу из кабинета. А Абрамова уже отдавала приказы:

— Дежурный, машину к подъезду! Вы, товарищи, — придержала она двух инструкторов спецкурсов «Штык», — поедете со мной!

Жехорский, погружённый в мысли, мало что замечал вокруг. Сегодня утром он сдал, наконец, дела новому начальнику ГПУ и перестал быть руководителем этой организации даже формально. Да, да, именно формально! Ведь несколько последних недель он фактически устранился от руководства. Пусть на то были уважительные причины – Господи! Да за что же ему их (причины) уважать? — всё равно это было неправильно. И он сам настоял на своей отставке. «Вот ты, Жехорский, и безработный, — грустно думал Михаил. — Хорошо хоть за Анюту волноваться не надо». Воспоминание о встрече с дочкой, навестить которую он и приходил в свою бывшую квартиру, вызвало на лице Жехорского тёплую улыбку, которая, впрочем, довольно быстро слетела с лица. В сгущающихся сумерках навстречу шли четверо. Было в их движении что-то такое, что заставило ментовское сердце ёкнуть в дурном предчувствии. Между ним и встречной четвёркой набережная образовывала в сторону реки небольшой выступ, и Жехорский счёл за благо зайти в него. Если предчувствие его обмануло – пусть идут себе мимо, если нет – по крайней мере, со спины не обойдут, а там и охрана подоспеет…

…Мимо не прошли. Сгрудились у входа в выступ, стали приставать с наглыми вопросами. Нападать не спешили, хотели до того подавить будущую жертву морально. Михаил отвечал, стараясь тянуть время. Где же охрана? И тут до него дошло: нет у него больше охраны! Кому придёт в голову охранять безработного? А он и пистолет дома оставил, отвык стеречься. Как глупо…

Бандиты меж тем решили, что пришла пора перейти от слов к делу. Один вытащил нож, и, поигрывая лезвием, пошёл на Михаила. Ох, зря он это сделал! Выхваченный из трости клинок был гораздо длиннее лезвия ножа. Удар в левую грудину – и бандит валится на камень тротуара. Жехорский торопится перейти в нападение, но былая сноровка утеряна. Он успевает достать лишь ещё одного бандита, и тот, вскрикнув от боли, шарахается в сторону, держась за бедро. Двое других отскакивают невредимыми. Один кричит:

— Ах, ты, падла! — и тянет из кармана пистолет.

Свет фар вывернувшего из-за угла автомобиля ослепляет бандита, и тот, не успев навести пистолет на цель, невольно прикрывает глаза рукой. Звучат выстрелы. Жехорский видит, как валятся скошенные пулями бандиты, включая раненого. Из ореола света к нему спешит Ольга.

— Ты как?! Цел?

Замирает, увидев в руке Жехорского окровавленный клинок. Качает головой.

— Ну ты, Мишка, даёшь…

— Ну что, наказал виновного?

Ежов хмуро смотрит на грозно нависшего над ним Абрамова, и отрицательно качает головой.

— Был бы виновный – наказал бы. А так…

— Какое тут может быть «так»?! — ярится Абрамов. — Когда твоего друга чуть не угробили?!

— Кончай, Васич, на него наседать, — просит Жехорский. — Ёрш прав. Нельзя наказывать людей за то, что они добросовестно исполнили свой служебный долг.

— А их что, было много? — уже на полтона ниже спросил Абрамов у Ежова.

— И одного хватило, — вздохнув, ответил тот.

— И что теперь? — уже совсем спокойно интересуется Абрамов, — нам самим Макарыча охранять, пока его на новую должность назначат?

— Зачем? — удивился Ежов. — Охрану я ему уже восстановил.

— Восстановил… — ворчит Абрамов. Нет, чтобы сразу… Вы, ребята, Ольге теперь руки должны целовать!

— Это мы с нашим удовольствие, правда, Шеф? — восклицает Ежов. — И не только руки, но и ноги, и вообще всё, что она пожелает!

— Но, но! — хмурится Абрамов. — Исключительно руки! Ну разве ещё в щёчку…

РАЗГОВОР ПО ДУШАМ

— Оль… — Наташа смотрела на подругу со скрытым ожиданием. — Можно я у тебя спрошу?

— Ну спроси… — осторожно согласилась Ольга.

— Ты как-то обмолвилась, что там, ну в ТОМ времени, ты была бойцом спецназа. Расскажи, как это случилось?

— Как я попала в спецназ? — уточнила Ольга. Потом кивнула: – Ты угадала, подруга, тут есть над чем пролить женскую слезу. Случилось это не по причине моей недалёкости – школу я закончила с медалью, — и не потому, что меня завертело в поисках приключений на свою пятую точку. Была второкурсница Рязанского педагогического института, и был курсант военного училища. Первогодок. И возникла между нами большая любовь. Из-за него я стала заниматься тхэквондо, стрельбой и ещё целой кучей, казалось бы, странных для девушки вещей. А через два года случилось ему попасть в большую драку, разумеется, из-за меня. Отметелили мы этих подонков вдвоём, а из училища отчислили только его. И отправили дослуживать в город Бердск, что около Новосибирска, который теперь пока ещё Новониколаевск. Я бросила институт и стала декабристской, то есть отправилась за любимым в Сибирь. Как я добивалась права служить с ним в одной части – отдельная история. Когда кончилась его «срочная», остались служить дальше. Потом родилась у нас дочь, а потом он погиб… Ничего, — успокоила Ольга огорчённую Наташу. — Случилось это давно, даже не в этой жизни. Теперь у меня есть Васич, я с ним счастлива.

Ольга замолчала. Притихла и Наташа. Потом спросила:

— Так ты сколько недоучилась?

— Всего ничего, — ответила Ольга. — Мне тогда многие говорили: дура. А я и по сей день считаю, что поступила правильно. Любовь двух таких мужчин удаётся познать не каждой женщине!

ПОЛЬСКИЙ КОРИДОР

Октябрь 1920 года

Варшава

Юлиан Тувим, ау! Долго нам ждать, когда прелестница муза и в ЭТОМ времени нашепчет тебе на ухо эти прекрасные строчки?

Всё ещё будет, верьте, друзья. Но, видно, не этой осенью, когда поляки ждут от своего любимого поэта совсем других стихов.

Как-то так…

Этим октябрём, который только-только принял золотисто-багряную эстафету у брата сентября, вся Польша жила предчувствием войны. Не все её желали, но, чего греха таить, таких было всё-таки большинство, по крайней мере, среди варшавян.

«Пан Казимир, вы слышали последнюю новость из «Гданьской щели?» – «А что такое?» – «Там опять с мостов стреляли в поляков!» – «Не думаю, пани Ядвига, что это так. Лига Наций такого бы не допустила. Но вот что мне известно доподлинно. Пан Махульский, который сопровождает грузы к морю, рассказывал, что когда они проезжали под одним из мостов на них сверху мочились русские солдаты!» – «Матка Бозка, какой ужас! Когда же, наконец, Маршал положит этому конец?!» В разговор вмешивается ещё один поляк: «Вот вы, милостивый пан, упомянули Лигу Наций, мол, она чего-то там не допустит. Но отчего, позвольте спросить, эта ваша Лига сначала отдала нам «Северные земли», а потом передумала и передала их русским?» – «Вы так говорите, потому что вам не всё известно, пан – не знаю, как вас величать, — чуть снисходительно улыбается пан Казимир. — Лига Наций действительно передала Польше земли Западной Пруссии от Гданьска до Померании. Но эти шельмы русские сумели увязать вопрос о передаче «Северных земель» с признанием Польшей потери Восточной Галиции». Как истинный патриот, пан Казимир, разумеется, ни словом не обмолвился о том, что на территории Восточной Галиции существует теперь Западно-Украинская Народная Республика, признанное Лигой Наций государство. И именно отказ Варшавы признать этот свершившийся факт дал повод России придержать исполнение другого акта Лиги Наций, о передаче Польше так называемых «Северных земель». А неизвестный пан этого и вовсе не знал, потому возмутился вполне искренне: «Как? Русские хотят взамен одних земель отнять у нас другие?» – «Так», — коротко ответил пан Казимир. «Так вот что я вам скажу, панове, — грозно воздел к небу указательный палец правой руки неизвестный пан, — пока жива Польша – такому не бывать!»

После подобных разговоров взоры патриотически настроенных варшавян, как правило, обращались в сторону Бельведерского дворца, где размещалась резиденция главы возрождённого польского государства Начальника государства Юзефа Пилсудского, резонно полагая, что именно оттуда придёт столь долгожданный приказ: «Войскам перейти в наступление!»

Этим погожим осенним днём война шла через анфилады Бельведерского дворца, шла в обличии чопорного джентльмена в безукоризненном чёрном костюме. Англичанин шёл спокойным, ни на миг не терявшим чёткости шагом, зная, что все двери будут предупредительно распахнуты при его приближении, ибо в его лице к кабинету Пилсудского направлялась сейчас сама Великобритания, могущественная и неколебимая империя, над которой никогда не заходит солнце. Кто есть на фоне такого величия сам посланец? Да никто! Передаст, что велено, и можно спокойно смывать его в историческую клоаку. Потому имени его мы произносить не станем – для чего оно нам? Пусть останется безликим «Чёрным человеком», вестником войны.

Пилсудский встретил посланца стоя, и не присел, пока этого не сделал «Чёрный человек».

Вряд ли стоит утомлять тебя, дорогой читатель, полным пересказом их беседы. Ограничимся сутью.

— Мне поручено передать, господин маршал, что вам следует поспешить с началом «освободительного похода», — перешёл к главному «Чёрный человек». — По данным нашей разведки, русский Генеральный штаб предпринимает меры для наращивания численности войск вблизи границ Польши. Взамен частей, отправленных на Восток, туда спешно перебрасываются воинские подразделения из других регионов России. Кроме того, русские снимают с консервации бронепоезда и часть кораблей Балтийского флота, а Путиловский и Обуховский заводы Петербурга выполняют срочный заказ на изготовление танков. Ещё месяц, господин маршал, и для вас всё будет слишком поздно.

Пилсудский мрачно кивнул.

— Мы это понимаем, ясновельможный пан. Более того. К сказанному вами могу добавить: новый комендант крепости Данциг всерьёз занялся укреплением старых фортификационных сооружений и возведением новых.

— Тем более, господин маршал, вам следует торопиться! — воскликнул «Чёрный человек».

— На какую помощь может рассчитывать Польша после начала боевых действий?

Пилсудский произнёс эту фразу стоя, тяжело опершись обеими руками о стол, не глядя на посланника. «Чёрный человек» счёл возможным выглядеть удивлённо-возмущённым.

— Что я слышу, господин маршал? Получается, попадание в ваши руки немалой толики вооружения из арсеналов Австро-Венгрии и Германии, включая осадную артиллерию, вы считаете недостаточным?!

— За то мы вам безмерно благодарны, — Пилсудский позу не изменил. — Но, помимо материальной, нам требуется поддержка иного рода. Вы обещали воздействовать на Сенат так называемого Вольного города Данцига, чтобы он пошумел в Лиге Наций насчёт притеснений со стороны русской армии. И что?

«Чёрный человек» огорчённо развёл руками.

— Увы, господин маршал. Оказалось, что население Данцига – а это в основном немцы – гораздо более боится польского присутствия, чем русского! Скажете, это наша вина?

Пилсудский угрюмо промолчал, позволив «Чёрному человеку» без помех продолжить речь.

— Тем не менее, даже те немногочисленные жалобы горожан польского происхождения, которые нам удалось распространить в качестве официального документа Лиги Наций, заставляют русских вести себя в городе крайне осмотрительно, что замедляет скорость ремонтных и строительных работ на фортификационных сооружениях.

«Чёрный человек» посмотрел на мрачного Пилсудского и добавил:

— Но есть и весьма обнадёживающая для вас новость, господин маршал!

Пилсудский, насторожившись, поднял голову.

— Мощная эскадра кораблей флота Его Величества сегодня утром прошла Датские проливы и взяла курс на Данциг!

Глаза Пилсудского радостно блеснули.

— Добрая весть! Скажите, в случае необходимости эскадра поддержит огнём наши наступающие части?

Улыбка «Чёрного человека» на этот раз выглядела немного кислой.

— Официальная цель визита эскадры – контроль за исполнением мандата Лиги Наций, и, в случае необходимости, эвакуация граждан государств, членов Лиги Наций, которые находятся в Вольном городе Данциге. Но… — англичанин улыбнулся теперь уже хитро. — Командующему эскадрой дано задание расположить корабли в Данцигской бухте таким образом, чтобы они встали между берегом и кораблями русской эскадры!

— И что это нам даст? — недоумённо спросил Пилсудский.

— А то, что стрелять через наши корабли русские не посмеют. Таким образом, русские дредноуты не смогут поддержать огнём тяжёлой артиллерии войска, обороняющие город!

Пилсудский резко распрямился.

— Сегодня же я объявлю мобилизацию! А наступление мы начнём тогда, когда корабли вашей эскадры встанут в Гданьской бухте.

Петроград

Генеральный штаб

Нарком обороны прибыл в Генеральный штаб в отличном настроении. Абрамов только что побывал на железнодорожной станции, где в условиях строжайшей секретности шла погрузка танков Т-31 (такую маркировку получил первый российский средний танк) на платформы.

Киров не подвёл. Без устали мотался между питерскими заводами, где работа над особым заказом была организована в три смены, то есть круглосуточно. Спал ли он в эти дни? Очевидно, да. Ну не может человек провести месяц без сна. Однако успевал везде, воодушевляя рабочих на трудовой подвиг. И танки, один за другим, покидали сразу два конвейера, чтобы через короткий промежуток времени оказаться на танкодроме. Там они проходили обкатку, там же тренировали экипажи. Потом станция, погрузка на платформы и секретным порядком вперёд, к Бресту, к польской границе!

Да ладно, скажете вы. Ну погрузка, допустим. А в пути, какие секреты? Чем ты танк на платформе замаскируешь, чтобы он на себя похож не был?

Эх! Недооцениваете вы рабочую смекалку. Танк на платформе с помощью крана прикрывали сверху кузовом, так, что платформа становилась похожей на обычный грузовой вагон. В пункте разгрузки достаточно было раскрутить несколько болтов, и кузов рассыпался – разгружайтесь, товарищи танкисты!

Дежурный офицер, отдав рапорт, доложил:

— Товарищ нарком, вас ожидают в ситуационной комнате!

Абрамов кивнул и направился в указанный адрес. В ситуационной комнате ему навстречу устремился Бонч-Бруевич.

— Ну наконец-то, Глеб Васильевич! Четыре часа назад в Польше объявлена мобилизация.

Нарком вслед за начальником Генерального штаба подошёл к огромной карте России и прилегающих территорий, которая занимала всю стену. На карте флажками были отмечены «горячие» точки. Абрамов отметил, что Варшава теперь украсилась флажком, изображающим стяг Войска Польского.

— Ещё до объявления мобилизации, — продолжал доклад Бонч-Бруевич, — перед самым рассветом, отряды Пилсудского вторглись в пределы ЗУНР. — Абрамов перевёл взгляд в район Львова. — Махно внял нашим предупреждениям, — говорил Бонч-Бруевич, — и сосредоточил невдалеке от польской границы конную группу Кожина. Сведений о столкновениях между петлюровцами и внутренними войсками Украины пока не поступало.

— Что Брусилов? — спросил нарком.

— Привёл войска округа в полную боевую готовность. Пока нападений на гарнизоны не отмечено.

— От Миронова есть новые сообщения?

— Нет, — отрицательно покачал головой начальник Генерального штаба. — Сведения старые: казачий корпус сформирован и ждёт команды на отправку. Командовать корпусом Миронов намерен сам.

— Хорошо, — кивнул Абрамов. — Что-то ещё? — спросил он у Бонч-Бруевича, заметив, что тот читает только что принесённый бланк радиограммы.

— Да, — оторвал взгляд от текста радиограммы Бонч-Бруевич, — в Балтийское море вошла английская эскадра; количество вымпелов, класс кораблей и курс уточняются.

— Ну с курсом, положим, ясно, — Абрамов посмотрел на Бонч-Бруевича. — Идут на Данциг, Михаил Дмитриевич?

— Несомненно! — кивнул начальник Генерального штаба.

— Как мы и ожидали, — констатировал Абрамов. — Передайте Развозову, пусть действует согласно заранее утверждённому плану, а мне дайте провожатого к «вертушке», надо доложить о создавшейся ситуации Председателю Совнаркома.

— Слушаюсь, — коротко кивнул Бонч-Бруевич, отошёл, а вскоре к Абрамову подошёл офицер и сопроводил к телефону.

Нарком обороны и начальник Генерального штаба пили чай в кабинете Бонч-Бруевича, когда принесли свежие сообщения.

— От Развозова, — начал зачитывать Бонч-Бруевич. — Остатки армии Шишко срочно грузятся на корабли для отправки в Данциг. — Бонч-Бруевич кинул взгляд на Абрамова.

— Всё верно, — кивнул нарком. — Объявленная Польшей мобилизация развязывает нам руки в этом вопросе.

— Уточнён состав английской эскадры, — продолжил Бонч-Бруевич. — Четыре линкора, два крейсера, семь эсминцев, плюс вспомогательные суда – всего семнадцать вымпелов. Наша эскадра вышла из Хельсинки. Постараются прибыть в Данцигскую бухту не позже англичан. А это от Брусилова, — начальник Генштаба опять кинул взгляд на наркома. — Алексей Алексеевич сообщает, что попыток атаковать гарнизоны петлюровцы пока не предпринимали. Зато есть сообщение о крупном боестолкновении между гайдамаками и конниками Кожина. Исход боя остался за петлюровцами, Кожин отступает.

— Посмотрите, Михаил Дмитриевич, — попросил Абрамов, — нет ли депеши от Махно.

— Сейчас, — Бонч-Бруевич стал перебирать оставшиеся бланки. — Вот. Есть. Сообщает, что готов принять помощь.

— Лучше поздно, чем никогда! — с плохо скрываемой досадой произнёс Абрамов. — Михаил Дмитриевич, подготовьте приказ Миронову: корпусу выступать. Да, пусть согласует маршрут движения эшелонов с украинскими товарищами.

— Слушаюсь! — Бонч-Бруевич встал и направился к рабочему столу.

Варшава

Резиденция Пилсудского

— Согласно вашим указаниям, пан маршал, сроки проведения военной операции по возврату «Северных земель» определены от двух недель до одного месяца. Для успешного проведения осенней кампании образовано три фронта: Северный, под командованием генерала Холлера, Центральный, под командованием генерала Смирлы, и Резервный, под командованием генерала Иванкевича.

Пилсудский внимательно следил за докладом генерала Розвадского, сверяясь в уме: все ли его замечания учтены при составлении окончательного плана боевых действий?

— Основная роль в осенней кампании отводится войскам Северного фронта. Как только вы отдадите приказ, обе его армии перейдут в наступление. 5-я армия генерала Скифского будет продвигаться по правому берегу Вислы. Её задача – перерезать железнодорожную ветку Кёнигсберг-Гданьск и выставить заслон в районе Эльблонга и Вислинской косы. Непосредственно освобождать Гданьск будет 1-я армия генерала Латника, которая блокирует крепость с юга и атакует её с запада.

— Не маловато ли сил вы отрядили непосредственно для штурма? — нахмурился Пилсудский. — Какими силами располагает Шишко?

— Согласно мандату Лиги Наций, русские могут разместить в крепости не более одной пехотной бригады плюс обслуга артиллерийских позиций. Даже с учётом той чехарды, которую они затеяли в последнюю неделю со сменой войск, у Шишко не более двух бригад.

— А флот?

— Его численность также ограничена мандатом Лиги Наций. В настоящее время из кораблей, имеющих на вооружении тяжёлую артиллерию, на Гданьском рейде находится только линкор «Республика». Правда, на подходе русская эскадра, но её появление в Гданьской бухте ожидается одновременно с приходом английской эскадры, которая, мы надеемся, сумеет нейтрализовать русские корабли.

— На англичан надейся… — начал Пилсудский, потом осёкся, пожевал губами и произнёс:

— Вот что, генерал, усильте-ка штурмовую группу одной дивизией из состава Резервного фронта.

— Слушаюсь, пан маршал! Разрешите продолжать?

— Сделайте милость! — буркнул Пилсудский.

— Тактика войск Центрального фронта в этой компании сугубо оборонительная. 4-я армия генерала Скирского в районе Белостока и 3-я армия генерала Зеленского в районе Бреста прикрывают путь на Варшаву.

— Полагаете, русские могут нанести удар с обоих этих направлений одновременно? — спросил Пилсудский.

— Нет, пан маршал. На это у них, по нашим сведениям, не хватит войск. Скорее всего, прорыв следует ожидать со стороны Бреста. В этом случае армия Скирского ударит во фланг наступающим русским частям.

Пилсудский молча кивнул, а Розвадский продолжил:

— На случай возникновения непредвиденных обстоятельств образован Резервный фронт. Обе его армии размещены таким образом, чтобы при необходимости оказать поддержку войскам Северного и Центрального фронтов, они же прикрывают Варшаву: 2-я армия генерала Ружинского с северо-запада и 6-я армия генерала Енджерского с юго-востока.

Пилсудский докладом остался доволен. Польша к победоносной войне готова. Осталось уточнить отдельные детали.

— Какими силами располагают русские для наступления на Варшаву?

— До трёх полевых армий, две из которых они могут использовать на направлении главного удара. В принципе, этого может хватить для того, чтобы прорвать оборону и даже продвинуться вглубь нашей территории на десяток-другой километров. Но когда их наступающие части будут контратакованы войсками нашего Резервного фронта, наступлению придёт конец.

— Откуда такая уверенность? — спросил Пилсудский.

— Для успешного наступления требуется либо многократный перевес в живой силе, либо значительное техническое превосходство, пан маршал. На данный момент ни тем, ни другим русские не обладают. Войск у них не больше нашего, и серьёзно увеличить их численность в короткий срок они не смогут. Перебросить войска с Кавказа им не позволит оперативная обстановка, как на самом Кавказе, так и на Украине. Резервы из других регионов едва-едва закрыли брешь, образовавшуюся после отправки на восток экспедиционного корпуса Слащёва. С ним же, кстати, ушли и все бронепоезда. Те же бронепоезда, что находятся в так называемом резерве, за столь короткий срок вернуться в строй просто не успеют.

— А танки, о которых нас предупредили англичане?

Розвадский пожал плечами.

— Да какие там танки, пан маршал. Два-три десятка машин типа Рено FT-17? Вы же их видели, большая часть будет уничтожена при прорыве обороны.

— Но англичане говорили о каких-то новых танках.

— Если такие танки и существуют, то только на уровне опытных образцов. Нет, пан маршал, танков в этой войне нам нечего бояться!

— А русские самолёты?

— Это гораздо серьёзнее, — согласился Розвадский. — Но, во-первых, англичане поставили нам новейшие зенитные орудия в достаточном количестве, чтобы прикрыть и войска и столицу, а во-вторых, у нас есть и собственная авиация. Так что и с этой стороны, пан маршал, серьёзных неприятностей ждать не приходится.

— Ладно, — хлопнул ладонью по штабной карте Пилсудский, — убедили, давайте карандаш!

Генерал протянул ему красный карандаш, Пилсудский надписал в углу карты «Утверждаю», и расписался.

— Как только получаем от англичан уведомление, что корабли их эскадры встали на Гданьском рейде, тут же отдавайте приказ о наступлении!

— Слушаюсь, пан маршал!

— Ну а теперь докладывайте, что происходит в Галичине?

— Войска Петлюры успешно продвигаются в глубь территории, пан маршал. В ходе недавнего боя отряды Кожина потерпели поражение и отступают. В том сражении отличились конники полковника Яноты!

— Бывшего полковника, пан генерал, бывшего. Не забывайте, что Польша войны ЗУНР не объявляла, и наши люди могут принимать участие в боевых действиях исключительно в качестве добровольцев, оставивших службу в Войске Польском.

Генерал склонил голову в знак покорности, но было видно, что он недоволен. Пилсудский похлопал его по плечу.

— Так надо, Тадеуш. Дипломатия, гори она ясным огнём! Но так мы можем надеяться, что обе части Украины не объявят нам войну вслед за Россией, побоятся, что Лига Наций такого поступка не одобрит.

— А как объявят, пан маршал? — поднял голову Розвадский.

— Тогда пусть пеняют на себя! — воскликнул Пилсудский. — Тогда нам никакая Лига Наций не указ. Пойдём на Львов! Соберём мы ради такого случая ещё одну армию, а, Тадеуш?

— Соберём, пан маршал!

Петроград

Генеральный штаб

Начальник ГРУ вошёл в кабинет без доклада, что указывало на чрезвычайную срочность сообщения. Потому Бонч-Бруевич в ту же секунду прервал совещание и попросил участников на некоторое время переместиться в приёмную. Пропуская мимо себя офицеров, глава военной разведки со значением стрельнул глазами в сторону начальника ГМШ (Главный морской штаб) адмирала Бахирева. Бонч-Бруевич понял и распорядился:

— Михаил Коронатович, задержитесь!

То, что сведения, с которыми прибыл начальник ГРУ, получены из Первого главного управления НГБ, начальника Генерального штаба не удивило: по прямому приказу Ежова все разведданные, добытые службами, подчинёнными ВЧК и касающиеся военных приготовлений Польши, незамедлительно ложились на стол начальника ГРУ. А вот сами сведения его слегка озадачили.

— Что скажете, товарищ адмирал? — обратился он к Бахиреву.

— Тут всё предельно ясно, товарищ начальник Генерального штаба! — насупил брови моряк. — Англичане хотят лишить оборону Данцига поддержки линейных сил флота.

— Поясните, — попросил Бонч-Бруевич.

— Если корабли английской эскадры встанут на внешнем рейде Данцига в линию, за которую не смогут проникнуть наши линкоры, в силу отсутствия за ней должных глубин, то…

— Можете не продолжать, — прервал его Бонч-Бруевич. — Наши корабли не могут вести огонь, прикрываясь от ответного огня кораблями «союзников», — это понятно. Что предполагаете предпринять?

— Немедленно дадим радио Развозову, но боюсь, что это ничего не изменит. Наши корабли идут по дымам английской эскадры.

— А тот линкор, что находится в Данциге?

— «Республика»? — уточнил Бахирев. — Это наша единственная надежда…

Данциг

Радио от комфлота попало к командиру линкора «Республика», когда тот с мостика наблюдал за заходом на внешний рейд кораблей английской эскадры. «А этот куда прёт?» – ворчал капитан 1-го ранга Яновский, наблюдая, как лёгкий английский крейсер идёт прямо в ту часть бухты, где находился линкор. В этот момент шифровальщик и передал ему бланк радиограммы. Прочитав, Яновский бросил на крейсер полный ярости взгляд, с губ моряка сорвалось далеко не уставное словечко. Но дальше всё было по уставу. «Боевая тревога! Штурмана с лоцией в рубку!»

Ещё через несколько минут Яновский спрашивал стоящего на крыле старшего офицера: «Что там?» – «Лезет, чертяка, — отвечал тот, не отрываясь от бинокля, — похоже, хочет нас обойти и встать ближе к берегу!» Перекрыть дорогу супостату могли бы эсминцы, но все они находились на внутреннем рейде Данцига и сюда никак не успевали. «Куда он лезет, куда?» – торопил Яновский штурмана, склонившегося над лоцией бухты. «Думаю, сюда, товарищ командир», — ответил тот, тыча в карту тупым концом карандаша. «Что тут?» – заглянул в лоцию Яновский. «Что-то типа неширокого пролива между банками, — доложил штурман. — Ближе, чем здесь, к берегу не подойти ни одному кораблю» – «Какая там глубина?» – спросил Яновский. «Для англичанина – достаточная» – «А для нас?» Штурман с сомнением покачал головой: «Можем днищем зацепиться, товарищ командир, да и бортами тоже. А если и влезем, как обратно выходить будем?» – «То уже другая печаль, — ответил Яновский. — Прокладывай курс!»

Командир английского крейсера распорядился застопорить ход, когда увидел прямо по курсу борт линкора. Он немедленно сообщил о происходящем командующему эскадрой, на что тот с присущим англичанам хладнокровием ответил: «Не страшно. В ту щель русский дредноут не пролезет, скоро уткнётся носом в мель. Сдаст назад, сразу проникайте в пролив. Останется стоять так, пусть стоит. Носом к берегу серьёзной огневой поддержки сухопутным силам он оказать не сможет. Видит бог, большего поляки от нас требовать не могут!»

Шишко, когда ему доложили о маневрах «Республики», тут же вскочил на дрезину и примчался в Нейфарвассер, буквально прибежал на ближний к месту событий бастион и теперь в совершеннейшем обалдении наблюдал со стены за происходящим на море.

Меж тем линкор очень осторожно приближался к берегу. Видимо, достигнув какой-то определённой точки, стал поворачивать вправо. Почти этот маневр завершил, когда послышался сильный скрежет. Линкор дёрнулся и замер под небольшим углом к береговой линии относительно своей продольной оси.

«Приплыли!» – констатировал Шишко и приказал сигнальщику вызвать командира «Республики» к нему с рапортом.

Глядя на приближающегося каперанга, Шишко предвкушал, какой разнос ему сейчас устроит. Но увидев, с каким довольным лицом тот к нему шествует, передумал. А приняв рапорт со всеми необходимыми пояснениями, ещё и поблагодарил за службу.

— Значит, вот какую бяку хотели учинить нам англичане, — покачал головой Шишко. — Комфлота о своих достижениях доложил? — спросил он у Яновского.

— Так точно!

— И что Развозов?

— Дал добро!

— Ну значит, так тому и быть! — подвёл черту Шишко. Потом хитро глянул на Яновского. — Ты теперь, стало быть, из командира корабля превратился в командира береговой батареи?

Яновский неопределённо передёрнул плечами.

— Ладно, — добродушно усмехнулся Шишко. — Закончим с делами – снимут твой линкор с мели. Есть ещё что сказать?

— Так точно! Комфлота приказал передать на берег все орудия, за исключением орудий главного калибра. Всё равно бы это пришлось делать перед снятием с мели, чтобы уменьшить осадку, — пояснил Яновский.

— Оце дило! — обрадовался Шишко. — Вместе с комендорами?

— Так точно! Также на берег приказано перевести большую часть команды.

* * *

День выдался хлопотным. С утра поляки большими силами перешли в наступление, смяли малочисленное прикрытие и резво продвигались к крепостным укреплениям, окружая город с суши. Англичане им явно подыгрывали. Мало того, что их корабли препятствовали нормальной постановке на внешнем рейде пришедших из Хельсинки кораблей эскадры Развозова, так они ещё всячески мешали постановке к причалам транспортов во внутренней гавани Данцига. В акватории порта то и дело возникали аварийные ситуации. Англичане сыпали обвинениями в адрес российских моряков о нарушении Морского права в части уклонения от столкновения при маневрировании, те, стиснув зубы, продолжали делать своё дело. Шишко откровенно задолбался отвечать на звонки проанглийского коменданта торгового порта, который требовал убрать транспорты от причалов – ему-де они нужны для начала экстренной эвакуации граждан из стран-участниц Лиги Наций. Шишко было не до его проблем, да и надоело, и он перепоручил вопрос одному из своих морпехов. Полковник был мужик неразговорчивый, он просто перестал отвечать коменданту и лишь приказал усилить охрану причалов и маршрутов следования воинских подразделений и грузов.

Комендант торгового порта, прекратив терзать бесполезный телефон, просто следил за действиями русских, благо из широкого окна кабинета были видны многие причалы, где шла разгрузка. Комендант был откровенно шокирован: такого он просто не ожидал. Предполагалось: всё, что русские успеют к этому времени доставить по морю – одна стрелковая бригада и какое-то количество боеприпасов. Но вот уже выгрузилась как минимум дивизия, а количество ожидающих на рейде транспортов не уменьшилось и вполовину. Когда же с одного из судов на причал стали выгружать броневики, и даже танки, комендант срочно связался с командующим английской эскадрой.

В каземат Шишко не пустили. Дорогу преградил полковник в форме спецназа НГБ.

— Товарищ контр-адмирал, вам сюда нельзя! — вежливо, но твёрдо объяснил полковник.

— Что значит, мне сюда нельзя?! — взревел Шишко. — Да кто ты, чёрт побери, такой?!

— Поверьте, это в ваших же интересах, — сказал полковник, одновременно протягивая адмиралу бумагу.

По мере чтения левая бровь адмирала удивлённо приподнялась, гнева на лице поубавилось, зато на нём проявились признаки растерянности. Вернув бумагу полковнику, Шишко некоторое время топтался на месте, явно не зная, как поступить. Потом обратился к спецназовцу, уже не повышая тона:

— Можно вас на минутку?

Они отошли в угол, где их разговор никто не мог услышать, и там Шишко спросил:

— Кто эти люди там, за дверью?

— Вы уверены, что хотите это знать, товарищ контр-адмирал? — голосом, в котором слышалось предупреждение, спросил полковник.

— Да!.. — начал вскипать Шишко, но тут же осёкся. — Да, полковник, я в этом уверен.

— Хорошо, — вздохнул спецназовец. — Но эта информация только для вас. В каземате размещена особая штрафная команда.

— Фу ты ну ты! — воскликнул Шишко. — Да у меня этих штрафников почитай батальон наберётся, но никто их так не стережёт. Этим-то откуда столько чести?

— Обычные штрафники могут искупить свою вину на поле боя и вернуться в строй, или, как минимум, рассчитывать на смягчение наказания, — ответил полковник. — А эти, — он боднул головой в сторону двери каземата, — могут только достойно умереть на поле боя: другого им не дано.

Шишко порадовался, что тут так темно, и полковник вряд ли заметит, как побледнело его лицо.

— Так там?.. — он не закончил фразы, но полковник его прекрасно понял.

— Точно так, товарищ контр-адмирал, — со значением подтвердил он.

В этот миг из каземата донёсся приглушённый толстой дверью взрыв смеха.

— Они ещё могут смеяться, — покачал головой Шишко.

Ещё несколько дней назад людям, дружный смех которых так удивил Шишко, было совсем не до веселья. Все они (общим числом пятнадцать) принадлежали к когорте особо опасных мятежников и содержались в одиночных камерах тюрьмы Трубецкого бастиона Петропавловской крепости. В тот день они впервые после ареста встретились в небольшом внутреннем дворике. До этого им приходилось бывать здесь только поодиночке во время коротких прогулок. Теперь они сдержанно здоровались, некоторые даже обнимались, но особой радости эта встреча никому не принесла, потому что все думали об одном.

— Как думаешь, Паша, зачем мы здесь? — негромко спросил Крыленко у Дыбенко.

Тот не успел ответить, его опередил находившийся поблизости Тухачевский:

— Чтобы встать к стенке, — пожал плечами бывший начальник Генерального штаба, — ежу понятно!

Поскольку сказал он это достаточно громко, все головы повернулись в его сторону, а Блюмкин хотел что-то возразить, но открылась дверь, выбежали спецназовцы с «Самопалами» и выстроились вдоль стены. Их командир, тот самый полковник, что позже беседовал с Шишко, сделал приглашающий жест в строну каменной стены.

— Прошу, граждане!

Шли неохотно, построились, как попало. Полковник раскрыл папку, которую держал в руке, и зачитал бумагу, из которой следовало, что следствие по делам закончено, но, прежде чем они (дела) попадут в трибунал, фигурантам предоставляется возможность принять участие в боевых действиях. Ропот и переглядки, потом Тухачевский спросил:

— С кем воюем, гражданин полковник?

— С поляками.

Дальше полковник кратко обрисовал создавшуюся на западных рубежах России обстановку, не забыв упомянуть о том, что немалая доля вины в том, что она (обстановка) сложилась именно так, лежит на всех пятнадцати фигурантах.

Голос подал Дыбенко:

— Я правильно понимаю, гражданин полковник, нам предоставляется возможность искупить вину кровью?

— Мёртвые сраму не имут – жёстко ответил полковник. — В этом заключается весь ваш шанс. Кто хочет его использовать, выходи вперёд!

Первыми от стены отошли Дыбенко и Крыленко, чуть позже к ним присоединился Тухачевский, за ними потянулись остальные. Вскоре у стены остался одиноко стоящий субъект, отрешённо разглядывающий что-то у себя под ногами.

— А ты чего, Паша? — крикнул Блюмкин.

Тот не ответил и взгляда от земли не оторвал.

— Твой архаровец? — поинтересовался Дыбенко у Блюмкина.

— Мой, — подтвердил тот и попытался пояснить странное поведение бывшего подчинённого: – У него, в отличие от всех нас, ни чина, ни звания, вот и надеется на снисхождение.

— А как же он бесчинный и беззванный в нашей компании-то оказался?

— Видно, из-за фамилии, — криво усмехнулся Блюмкин.

— Что за фамилия такая? — удивился Дыбенко.

— Негодяев!

— Что, серьёзно? — не поверил Дыбенко, потом с сомнением произнёс: – Фамилия и правда чудная, но неужели его только из-за этого к нам определили?

— Да не ведись ты. — Тухачевский произнёс это с раздражением, наивность Дыбенко стала его доставать. — Не видишь, он так шутит. Я слышал, у этого Негодяева руки по локоть в крови.

— Это точно, — подтвердил Блюмкин.

То, что повезут в Данциг, от них не скрывали. С судна вывели под вечер уже в темноте, везли в закрытой машине. Заведя в каземат, дали одну свечу на всех и закрыли дверь. Кое-как осмотрелись. Обстановка небогатая: параша, ведро с водой и тюфяки, набитые соломой, вдоль стены. Подушек нет, но есть одеяла. Зато сухо и не очень холодно. Стали укладываться спать, когда у дальней стены послышался крик:

— Товарищи, здесь есть кто-то ещё, тащите свечу!

Старожил каземата заслонялся от света руками, но его всё равно опознали.

— Негодяев!

— Паша!

— Ты как здесь?

— Всё-таки решил с нами? — поинтересовался Тухачевский, нагибаясь к Негодяеву. Чего молчишь? — Что-то рассмотрел у того на лице, распрямился и воскликнул:

— Вот потеха, он не решил, а они его всё одно сюда доставили!

Конец фразы потонул во взрыве смеха, который и услышал Шишко.

Петроград

Генеральный штаб

Начальник Генерального штаба, генерал-лейтенант Бонч-Бруевич, пребывал в недоумении. Он только что ознакомился с заявлением Советского правительства и теперь усиленно морщил лоб, пытаясь вникнуть в суть документа. За этим занятием и застал его нарком обороны Абрамов.

— Что, Михаил Дмитриевич, — весело спросил он, после того, как они поздоровались, — не по зубам орешек?

— Скорее, не по уму, Глеб Васильевич, — вздохнул Бонч-Бруевич. — Никак не возьму в толк: война это, или как?

Текст, внёсший сумятицу в ум бравого генерала, гласил: «Несмотря на все усилия, предпринятые СФРР и рядом других государств, членов Лиги Наций, разрешить так называемый «Польский вопрос» путём дипломатических переговоров не удалось. В ночь с 8 на 9 октября 1920 года польские войска вторглись на территорию Западной Пруссии (ныне подмандатной территории СФРР) и в настоящее время продвигаются по обоим берегам Вислы в направлении Данцига. В связи со сложившейся обстановкой Советское правительство приняло решении о введении военного положения в некоторых западных областях (перечень прилагается), где с нынешнего дня объявляется частичная мобилизация, а также на Балтийском флоте. Для восстановления утраченного по вине польской стороны статуса-кво войскам ныне образованного Западного фронта под командованием генерал-лейтенанта Егорова отдан приказ: при поддержке Балтийского флота провести на территории Польши ограниченную военную операцию по принуждению к миру. В целях недопущения потерь среди мирного польского населения, войскам Западного фронта предложено воздержаться от применения осадной артиллерии и авиации при ведении боевых действий в непосредственной близости от городов и других крупных населённых пунктов, при условии, что польская сторона также будет придерживаться этих правил».

— Дорогой Михаил Дмитриевич! — дружески произнёс Абрамов. — Не мне вам говорить, что войны бывают разные. А новые времена требуют и новых подходов к ведению боевых действий. Ограниченная военная операция отличается от полномасштабной войны, во-первых, сроками: на всё про всё не больше месяца; во-вторых, тем, что в ней мы не стремимся завладеть ни пядью чужой земли даже на время, то есть на временно занятых нашими войсками территориях не будет вводиться даже оккупационный режим – власть, если это, конечно, мирная власть, какой была, такой и останется, а контакт военных с населением будет предельно ограничен. Для этого мы и направили в войска специально подготовленные отряды милиции. Контакт с населением – их задача. Они же совместно с воинскими патрулями будут пресекать любые поползновения со стороны наших солдат к мародёрству, насилию и прочей уголовщине. А в будущем в армии появится специальная военная милиция. Да вы же соответствующие директивы сами подписывали!

— Подписывал, — согласился Бонч-Бруевич, — не сильно, честно говоря, вникая в их смысл. Мне было достаточно того, что под ними уже стояла ваша подпись.

— А вот это вы зря, — пожурил начальника Генерального штаба нарком обороны. — Вникли бы тогда, не было бы вопросов теперь.

— Разумеется, вы правы, — вздохнул Бонч-Бруевич. — Но сроки, сроки. Ведь едва успели подготовить военную часть операции.

— И справились с этой задачей отменно! — подтвердил Абрамов. Потом посмотрел на откровенно огорчённое лицо Бонч-Бруевича, и сказал вроде как примирительно: – Не огорчайтесь, Михаил Дмитриевич. Главное вы сделали, а политесам будем учиться на ходу.

Гродно

Штаб Западного фронта

Как и большинство военных, генерал-лейтенант Егоров «голубые мундиры» не жаловал, пусть они нынче и иного цвета, и обладатели их называется иначе, чем в прежние времена. Потому присутствие возле себя генерала НГБ терпел с трудом. Мало что сатрап, так ещё в одном с ним звании! Члену Военного совета Западного фронта генерал-лейтенанту Бокию сносить такое стало невтерпёж, и он вызвал командующего фронтом на откровенный разговор.

— Вот что, Александр Ильич, — сказал Бокий, глядя прямо в глаза Егорову. — Предлагаю поговорить не как генерал с генералом, а как коммунист с эсером.

— Давай попробуем, — с лёгкой усмешкой согласился Егоров.

— Тогда не скалься, товарищ, а слушай. Мне на твою спесь золотопогонную плевать с высокой берёзы, понял?! Меня сюда направили дело делать, и я его, будь спокоен, сделаю, а ты, будь добр, сделай своё!

— Так я ж разве против? — слегка смутился такого напора Егоров.

— А мне как раз показалось, что против! — продолжил наседать Бокий. Но увидев, что Егоров опять набычился, перешёл на другой тон.

— Да пойми ты, дурья башка, я твоему единоначалию не помеха. Как начнёшь наступать, так и вовсе меня не увидишь. Твой фронт – мой тыл, лады?

— Лады, — чуть поколебавшись, согласился Егоров. — Только ты в моих тылах не сильно-то гайки закручивай.

— А ты придерживай своих орлов от ненужных контактов с мирным населением, так мне, может, гайки и вовсе крутить не придётся.

— Легко сказать, — вздохнул Егоров, — солдат из боя по-разному выходит, иной никак остановиться не может.

— Так на то у тебя комиссары имеются, чтобы горячие головы остужать, — напомнил Бокий.

— А вот тут у тебя ошибочка вышла, — обрадовался чужой промашке Егоров, — нетути больше комиссаров!

— Тьфу, зараза! — ругнулся Бокий. — Совсем я с тобой зарапортовался. Не комиссары, конечно, офицеры по воспитательной работе.

— Другое дело, — улыбнулся Егоров. — Ладно. Напрягу я своего зама по этой самой воспитательной работе, чтобы он подчинённым хвосты накрутил.

— Во-во, — одобрил Бокий, — чем лучше они со своей задачей справятся, тем меньше у нас с тобой будет поводов встречаться.

— Да не так уж и сильно ты мне мешаешь, — соврал Егоров, и тут же перевёл разговор на другую тему. — Ты мне лучше вот что заясни. Меня этим мой зам по тылу озадачил, а я, стало быть, у тебя хочу спросить. По новой моде мы по мере продвижения вглубь польской территории ничего у местного населения реквизировать не будем, так?

— Так, — подтвердил Бокий.

— А как? Неужто всё из России завозить будем?

— Зачем, — улыбнулся Бокий. — Реквизировать не будем, будем покупать.

— У нас что, на это деньги есть? — удивился Егоров.

— А ты об этом у своего начфина спроси, — посоветовал Бокий.

Когда начфин подтвердил, что в его распоряжении имеется достаточное количество польских марок (денежная единица Польши), Егоров только головой покачал.

* * *

За эту операцию командир спецподразделения был представлен к ордену Красной Звезды.

Литерный поезд шёл из Варшавы в сторону границы. В одном из вагонов везли деньги для нужд Центрального фронта. В виду предстоящей военной операции сумма была весьма внушительной. Учитывая обстоятельства, с охраной тоже не поскупились. Мало что в вагоне с деньгами помимо банковских служащих было несколько вооружённых охранников, так ещё рядом был прицеплен вагон с жандармами. После одной из станций, где до конечного пункта следования было уже рукой подать, жандарм, дежуривший в тамбуре последнего вагона, заблокировав дверь, ведущую в вагон, открыл заднюю дверь вагона. Поезд после стоянки ещё не набрал ход, потому те несколько человек, что влезли в вагон через открытую дверь, сделали это быстро и без особого труда. Когда огни станции померкли в ночи, дверь снова открыли, и диверсанты (будем называть их так) перебрались на крышу. Жандарм в тамбуре закрыл дверь наружу и разблокировал дверь в вагон. А диверсанты были уже на крыше вагона с деньгами. Заложили под верхний люк взрывчатку и распластались на крыше. Хлопок – и люк, подскочив на несколько сантиметров, улетает в ночь. Взрыв малой силы услышали только в самом вагоне, но не сразу сообразили, в чём дело. А когда сообразили, стало поздно: в люк полетели баллоны со слезоточивым газом. Трое диверсантов в противогазах спрыгнули в люк, двое остались на крыше.

Жандарм в тамбуре последнего вагона услышал условный стук и открыл заднюю дверь, не забыв вновь заблокировать дверь в вагон. Диверсанты сначала спустились в вагон, а потом, дождавшись, когда поезд на очередном опасном участке замедлит ход, по очереди стали спускаться на рельсы, скинув туда же мешки с деньгами. За последним диверсантом жандарм запер дверь, разблокировал дверь в вагон и спокойно продолжил дежурство. Потом его, разумеется, неоднократно допрашивали, но доказать его участие в акции так и не смогли.

Так польское правительство само оплатило будущие расходы русской армии на закупку продовольствия и фуража у польских крестьян.

Осталось добавить, что акции предшествовали упорные тренировки, сначала на стоящем вагоне, а потом на ходу, на безлюдной тупиковой ветке под Петроградом. Курировал операцию сам нарком ГБ Ежов. Он же изготовил взрывчатку.

Западная Украина

— Что, брат, потрепали тебя гайдамаки? — спросил Миронов у своего старого знакомца, полковника Кожина.

— Тю на тебя! — ответил тот. — Чтоб ты знал, не родился ещё тот гайдамак, что победит Кожина!

— А как же тогда прикажешь понимать твой драп нах остен?

— Так то не гайдамаки были, — сплюнул Кожин, — то пшеки.

— ?

— Ну ляхи, — так понятнее?

— Пшеки, ляхи… поляки, что ли? — нахмурился Миронов. Уверен?

— Я что тебе, регулярное войско от гайдамаков не отличу? — обиделся Кожин.

* * *

— Ну что, брат, проверим, дурнее петлюровцы австрийских гусар, чи нет? — обратился Миронов к Кожину.

— Та такие же дурни, — ответил тот. — Глянь, уже на намёт перешли!

— Тогда разъезжаемся! — скомандовал Миронов.

И опять, как тогда, в 18-м, не так уж, кстати, и далеко от этих мест, развели за собой конников казак Миронов и махновец Кожин, оставив мчащуюся конную лавину один на один со строем пулемётных тачанок. Вот только петлюровцы поступили точно так же: разъехались в разные стороны. И оказалось, что это не конная лавина, а небольшая конная группа, за которой уже изготавливалась к стрельбе батарея полевой артиллерии. Получилась, как говорят в Одессе, «картина маслом». И кто тут кого передурил? Думаете, гайдамаки казаков с махновцами? Так вы не угадали! Дело в том, что тачанки на этот раз были не настоящие. Нет, не так. Тачанки как раз были самые настоящие, а вот пулемёты на них были установлены из числа сломанных, а то и вовсе бутафорские. И сидели за ними не бойцы внутренних войск Украины и казаки, а пленные гайдамаки, под них снаряжённые и привязанные к тачанкам верёвками. План был таков. Никакого огня с тачанок, конечно, вестись не будет. Когда конная лавина на них налетит, образуется куча мала из кричащих, мало что понимающих людей, ржущих лошадей и повозок с хламом. Вот тут и накроет их артиллерия. Потом подлетят уже настоящие тачанки. А когда побитая взрывами и посечённая пулями конница пустится наутёк, устремятся за ней лихие кавалерийские полки и будут рубить отступающих острыми саблями. Этот план, как вы понимаете, гикнулся. Что прекрасно понимал командир стрелкового полка, который исхитрился выделить из своего скудного резерва в помощь Миронову и Кожину Брусилов. Свой НП (наблюдательный пункт) полкан расположил на мельнице, что торчала на самой макушке невысокого холма, аккурат вблизи места событий. Между холмом и петлюровской батареей, позади которой расположилось ещё и изрядное количество конницы, был неширокий пролесок. А по другую сторону холма стояли приданные полку две гаубичные батареи. Они-то и должны были накрыть бутафорские тачанки вместе с запутавшейся меж ними конницей. Теперь надо было срочно менять координаты для стрельбы. С мельницы на батареи прошли соответствующие приказы, на их выполнение потребовалось время. Когда гаубицы были готовы открыть огонь по новым целям, петлюровская артиллерия уже разносила в щепы тачанки с сидящими в них опять же петлюровцами. За эту братоубийственную стрельбу бог их (петлюровцев) и наказал. Хоть и не с первого залпа, но накрыл навесной огонь петлюровскую батарею. Конники не стали ждать, пока их постигнет та же участь. Они ломанулись через подлесок к холму, верно определив, что от него (вернее, от того, что за ним) исходит всё зло. У холма конники разделись на три части. Две конные группы стали огибать холм с двух сторон, а третья спешилась (крут был склон для коней) и стала карабкаться наверх, мягко говоря, на четвереньках. Не подфартило всем трём. На вершине холма возле мельницы окопался стрелковый батальон, да с пулемётами. Кто из гайдамаков не полёг под пулями, покатились по склону кувырком под ноги своим коням. А две другие группы, после того, как обогнули холм, были встречены огнём двух других стрелковых батальонов и разящим свинцом с настоящих тачанок. В общем, кончилось всё по сценарию Миронова да Кожина: дорубали в поле убегающую петлюровскую конницу их лихие всадники. Бой этот стал переломным. Погнали «освободителей» обратно к польской границе.

Западный фронт

Северо-западнее Бреста

Всю ночь гремела канонада, и полыхали где-то в районе Бреста военные зарницы. А тут сонный Буг был ленив и подёрнут туманом. Столь же ленивы и подёрнуты сном были польские солдаты, которые здесь, вдали от грохота и дыма, никакой беды для себя не ждали. Поэтому когда на том берегу вдруг взревели моторы и в воду полезли какие-то невиданные машины, не сразу и огонь открыли.

Плавающие танки Т-22ПР быстро и без потерь переправились через Буг и уже давили гусеницами первую линию окопов, круша блиндажи и ДЗОТы. Их малый десант занимал траншеи, которые уцелевшие польские солдаты покидали в страхе и панике. А в берег тыкались носом лодки, и бежала вперёд пехота. И ворвалась она на плечах очумевших поляков во вторую линию окопов, захватила её и стала расширять захваченный плацдарм. А на том берегу в воду завезли специальные прицепы, и с них сталкивали малые катера, которые тут же запускали моторы и спешили к понтонам, которые тоже были на плаву. Катера цепляли их и соединяли между собой, наводя сразу несколько мостов. И вот по ним двинулись танки: и новые Т-31, и уже привычные лёгкие Т-21, Т-22 и Т-23, таща за собой орудия. За несколько часов на левый берег Буга переправился весь 1-й механизированный корпус, все четыре бригады. Закончив переправу, корпус двинулся по польским тылам в направлении Бреста, а его место занимала полевая армия, которая стала спешно окапываться, готовясь отразить контрудар со стороны Ломжи.

Варшава

Бельведерский дворец

— Ситуация на фронтах, пан маршал, становится критической, — голос генерала Розвадского был напряжён до крайности. — После того, как Северный фронт силами 1-й армии генерала Латника легко овладел предместьями Гданьска и почти полностью окружил город с суши, польские солдаты вот уже седьмой день безуспешно штурмуют крепостные укрепления, неся при этом огромные потери. Мы перебросили туда одну дивизию из 5-й армии и половину дивизий из состава 2-й армии, но… — Генерал закашлялся, а когда кашель прошёл, продолжил доклад с другого места: – Ещё хуже обстоят дела на нашем Центральном фронте. После того, как русские механизированные части переправились на левую сторону Буга они совершили стремительный марш-бросок и нанесли удар в тыл нашей 3-й армии. Одновременно русские атаковали наши части с фронта и после тяжёлого боя овладели укрепрайоном на левом берегу Буга в районе Бреста. Части генерала Зеленского понесли тяжёлые потери и вынуждены были отступить к Седельце, где соединились с 6-й армией…

— Седельце? — перебил генерала министр иностранных дел, а со вчерашнего дня ещё и премьер-министр Польши, Габриэль Нарутович, которого Пилсудский скрепя сердце был вынужден допустить на совещание. — Но ведь это совсем близко от Варшавы!

— Так, пан премьер, — подтвердил Розвадский.

— Но… — переводя взгляд с генерала на маршала, начал Нарутович. Тут Пилсудский его и перебил.

— Скажите, ясновельможный пан, вам, как дипломату, приходилось идти на временные уступки, для того, чтобы добиться главного успеха?

— Разумеется, пан маршал, — осторожно ответил Нарутович, пытаясь понять, в какую ловушку его сейчас заманивают.

— Значит, если дипломат согласился пойти на уступку, это может и не означать того, что он признал окончательное поражение?

Нарутович лишь кивнул, почувствовав спинным мозгом, как захлопнулась дверца ловушки.

— Так у нас, военных, то же самое! — довольным тоном воскликнул Пилсудский. — Временное отступление наших армий вовсе не означает, что война проиграна. Тем более что подобный вариант был предусмотрен, и в районе нынешней дислокации наших войск восточнее Варшавы были заранее построены долговременные оборонительные позиции, на которые наши солдаты, собственно, и отошли! Скажу больше, в том же направлении отводится и наша 4-я армия, чтобы занять позиции на левом фланге обороны Варшавы. Ведь так, пан генерал?

Розвадский счёл за благо кивнуть.

— Однако мне хотелось бы знать, — упрямо поджал губы премьер, — по какой причине столь тщательно проработанный план военной компании стал давать сбои?

— Ответьте, пан генерал, — приказал Пилсудский.

«Ага, — сообразил Розвадский. — Раз сам маршал называет поспешное отступление 4-й армии запланированным отводом, то и мне следует придерживаться подобной тактики».

— Дело в том, пан премьер, что план составлялся с учётом данных о состоянии русской армии, переданных нам англичанами и нашим министерством иностранных дел. — За эти слова генерал удостоился одобрительного взгляда Пилсудского, в то время как Нарутович слегка скривил губы. — А они, я имею в виду данные, оказались, как бы помягче выразиться, не вполне точными. Так, в Гданьске нам противостоят не 2–3 бригады, а целая армия. Да ещё русский линкор, вопреки обещаниям англичан, поддерживает обороняющиеся части огнём тяжёлых орудий. А то, что у русских оказался в наличии целый механизированный корпус? Мне продолжать?

— Не стоит, — нехотя произнёс Нарутович.

— Продолжайте основной доклад, пан генерал, — разрешил Пилсудский.

Разошедшийся Розвадский решил не слезать с объезженного конька.

— Обстановка в Галиции, вопреки сообщениям некоторых газет, беспокойства не вызывает. Войска Петлюры выполнили поставленную задачу и планомерно отходят к нашей временной границе.

Пилсудский чуть не обзавидовался. Обошёл его генерал в искусстве вешать шпакам лапшу на уши. На самом деле дела на границе Польши и ЗУНР были из рук вон плохи. После того, как Миронов и Кожин разбили петлюровскую конницу, где под губительным огнём полегла и большая часть польских «добровольцев», а полковник Янота по неподтверждённым данным попал в плен, освободительный поход Петлюры тут же превратился в паническое бегство назад, к польской границе. Сейчас польский Генштаб лихорадочно собирал резервы для отправки в Галицию.

— Как видите, пан премьер, всё обстоит не так уж плохо! — стараясь казаться весёлым, воскликнул Пилсудский. Я думаю, мы можем отпустить пана генерала и перейти к вопросам гражданской тематики?

Все бы так и случилось, кабы не судьба, вестником которой на этот раз выступил адъютант Пилсудского. Он вошёл в кабинет с таким взволнованным лицом, что Пилсудский сразу показал глазами на Розвадского, ему, мол, докладывай. По мере того, как мрачнело лицо Розвадского, которому адъютант вещал что-то, неслышное в том месте, где располагались Пилсудский и Нарутович, уткнувшись губами чуть ли не в генеральское ухо, сердца правителей страны синхронно холодели в предчувствии дурного.

Адъютант покинул кабинет, а генерал ещё молчал, погружённый в невесёлые думы. Пришлось Пилсудскому его подстегнуть.

— Ну? — промолвил он, надеясь, что Розвадский поймёт «ну» правильно, и не станет при премьере сильно сгущать краски.

Но, видимо, события требовали немедленного решения, и время экивоков прошло. Розвадский решился и приступил к докладу.

— Несколько часов назад в районе Остроленки противник навязал нашим войскам сражение, по итогам которого 4-я армия фактически перестала существовать…

Пилсудский прикрыл глаза. Матка Бозка! Спустя почти сто лет, в том же месте, и с тем же исходом! Голос Розвадского долетал как бы издалека.

— …Успеху русских во многом способствовало появление на поле боя танков, которые в самый ответственный момент нанесли удар во фланг нашей армии. Большая часть из тех, кто не пал в бою, попали в плен. Те, кто не утратил боеспособность, отступают к Варшаве. Русские не стали их преследовать. Они развернули вектор наступления и теперь продвигаются в направлении Эльблонга. — Генерал перевёл дух. — Но и это не всё. Русские части перешли нашу границу в Галиции.

— А украинские войска? — встрепенулся Нарутович.

— Нет, — покачал головой Розвадский. — Только русские. Украинцы остановились на рубеже.

Нарутович встал с места.

— Панове! Я человек сугубо гражданский, и не мне указывать вам, как следует воевать. Скажу одно. Единственный для вас выход спасти и нацию, и репутацию – взять Гданьск! Как только такое свершится, мы тут же можем начать переговоры о перемирии, наши друзья в Лиге Наций нам в этом помогут! Бог вам в помощь, панове! Об одном прошу: не используйте при штурме осадную артиллерию. Русские ответят на это бомбардировками наших городов. Пожалейте Польшу и поляков, панове! Теперь, с вашего позволения, пан маршал, я покидаю совещание!

Пилсудский подождал, пока за премьером закроется дверь кабинета, после чего обратился к Розвадскому:

— Что нам делать, Тадеуш?

Генерал грустно усмехнулся.

— Как ни странно, следовать советам пана премьера, пан маршал! Возьмём Гданьск – и «Северные земли» наши. А там пусть поработают дипломаты!

— Что ты конкретно предлагаешь делать?

— С учётом того, что русские направили часть войск на помощь осаждённому Гданьску, на Варшаву им наступать нечем! — уверенно ответил генерал. — Как бы быстро ни продвигались русские, к Гданьску они подойдут дня через два, не раньше.

— Ты забываешь, что им предстоит сломить сопротивление армии Скифского.

— Я про то помню, пан маршал. Но 5-я армия и так уже ослаблена. Одну дивизию, как вы помните, мы передали Латнику. Скифский задержит продвижение русских на сутки, не больше.

— Ты считаешь – этого мало? — удивился Пилсудский.

— Если при этом мы потеряем армию и не возьмём Гданьска – мало! Я предлагаю другой план. Пусть Скифский оставит на пути русских небольшой заслон, а остальные войска спешно отводит к Гданьску. Туда же пусть ведёт всё, что у него осталось, генерал Ружинский. Тогда у нас хватит войск, чтобы штурмовать крепость сразу с нескольких направлений, где-нибудь да прорвёмся!

Пилсудский задумался. Чертовски рискованный план! Если что пойдёт не так… Но есть ли у него иной выход?

— Хорошо! — прихлопнул ладонью по столу маршал. — Отдавай приказ. Да, и распорядись, чтобы к городу доставили осадные орудия. — В ответ на тревожно-вопросительный взгляд Розвадского, пояснил: – Когда возьмём город, тут же запросим перемирия. Русские не успеют начать бомбардировки.

Генерал склонил голову в знак понимания и повиновения.

Данциг

Вы когда-нибудь пробовали сидеть на краю облака, болтать ногами и рассматривать проплывающую внизу землю? Умоляю вас, не пробуйте, не надо! Мне можно. Я автор, и на страницах своей книги волен делать, что вздумается. Писателям, скажу я вам, летать на облаках довольно комфортно: под попой мягко и обзор хороший. Правда, немного сыровато. Но насморк – фигня по сравнению с тем, что я могу отсюда увидеть, а значит, и описать.

Солнце, уработавшись за день, спешит окунуться на западе в багряную ванну, чтобы потом, укутавшись в чёрное, усыпанное мириадами звёзд покрывало, дрыхнуть до утра, пока свежий ветерок не сорвёт его (покрывало), но уже на востоке.

Мне следует поторопиться, пока внизу ещё довольно чётко различимо.

Только что проплыла и осталась сзади полноводная река. Это Висла. Отсюда сверху хорошо видно её новое устье со стоящими в нём кораблями и снующими туда-сюда паромами. Корабли: и те, что в устье, и те, что в море – призваны огнём своих разнокалиберных орудий прикрывать левый фланг Данцигского оборонительного района, а паромы без устали переправляют на левый берег Вислы войска и различные припасы. Обозы и маршевые колонны растянулись вдоль по косе аж до самого Пиллау.

Спросите, почему я назвал устье реки новым? Так как мне его ещё называть, если самой реке страшно подумать сколько лет, а это устье она проковыряла сквозь дюны каких-то 80 лет назад? А куда, опять спросите вы, подевалось устье старое? А вон, видите, в нескольких километрах от побережья от материнского русла слева как бы пуповину обрезали? Так эта самая «пуповина» и есть старое русло. Его ещё называют Мёртвая Висла. В нём, не так далеко от того места, где впадает оно в Балтийское море, а в него самое впадают две весёлые речушки Мотлау и Родауне, запутался (или удобно расположился, если пожелаете) Вольный город Данциг. Запутался, оно, конечно, смешнее, но «удобно расположился» будет, однако, правильнее. Ибо лучшей внутренней гавани для города-порта трудно придумать. А коли нужна внешняя, так вон она, пожалуйста, аванпорт Нейфарвассер, если какому судну забираться во внутреннюю гавань осадка не позволяет.

Сам Данциг городок хоть и не великий, но живописный. Тесно прижатые друг к другу дома поблёскивают в лучах заходящего солнца черепичными крышами. Десятки готических шпилей так и норовят пронзить небо. Но до урбанистических ли изысков нам теперь, вечером дня, предшествующего генеральному штурму? Не лучше ли разобраться в расположении войск?

Начнём, пожалуй, с поляков. У них, как и приличествует армии осаждающей, численный перевес. Основные силы сосредоточенны с западной стороны. Здесь командующий Северным фронтом генерал Холлер сосредоточил две армии: 1-ю генерала Латника и приданную из Резервного фронта 2-ю генерала Ружинского. 5-я армия генерала Скифского, что была переброшена накануне из-под Эльблонга, готовится штурмовать город с юга. Полностью блокировать Данциг с суши, как рассчитывал начальник польского генштаба Розвадский, не удалось. К морю польские войска вышли только в районе Сопота, замкнув сухопутную блокаду Данцига с запада. На востоке же наступающие по левому берегу Вислы польские части были остановлены на рубеже Мёртвой Вислы. Закрепившиеся на правом берегу старого русла русские войска, при поддержке артиллерии флота, успешно отразили все попытки замкнуть блокаду с востока, обеспечив, таким образом, коридор со стороны Вислинской косы. Немногим преуспели войска, наступавшие по правому берегу Вислы. Они хоть и вышли к морю в районе Эльблонга, но пробиться к основанию Вислинской косы также не сумели.

Шишко мог быть вполне доволен: оборону он вёл умело. Левый фланг обороны, так называемый «Вислинский рубеж», который обороняла стрелковая дивизия, в плане фортификации был укреплён менее всего. Однако этот пробел с лихвой восполняли естественные водные преграды и та огневая завеса, которую могла поставить на пути атакующего противника корабельная артиллерия. Впрочем, штурмовать этот рубеж полякам не было никакого смысла. Ну прорвались бы они к морю, положив при этом почти армию, и что? Города бы они всё одно не взяли. Нет, поляки будут штурмовать крепость с двух направлений: с юга и с запада. Притом с юга очень узким фронтом вдоль насыпи железной дороги. Шире развернуться им не даст боязнь потонуть как котятам, если, когда пехота побежит по низине, будут открыты шлюзы. Можно, конечно, использовать конницу. Она до укреплений, может, и доскачет. А дальше что? С саблями на бастионы? Смешно, право. Наиболее успешно можно атаковать крепостные укрепления с запада. Там местность повыше, не затопишь. Там и будет нанесён основной удар. Но так ведь там расположены и основные крепостные укрепления: форты Бишофсберг и Хагельсберг. Их стены и тяжёлой артиллерией не расковыряешь. Тут нужны сверхтяжёлые пушки, такие, как те, что прибыли недавно на железнодорожную станцию, что находится в ближнем тылу Северного фронта. Шишко об этом знал. Знал и о том, что перед генеральным штурмом Холлер обязательно эти пушки задействует, проигнорировав угрозу ответной бомбардировки польских городов. Нет у него другой надежды на победу! Вот только в успех польского наступления Шишко не верил никак. Потому что твёрдо верил в свою Особую армию, стоящую на Центральной и Приморской позициях. И верил в адмирала Развозова, который, если приспичит, плюнет на хорошие манеры и откроет огонь всей тяжёлой артиллерией своих линкоров прямо через головы англичан, пусть оглохнут! В драку, небось, не полезут?

И от удара в спину Шишко был застрахован тоже. Вы ведь не забыли, что мы витаем в облаках? Отсюда очень хорошо видно, как по мостовым Данцига маршируют отряды самообороны, состоящие, разумеется, сплошь из немцев – поляки при таком взрыве патриотизма немецкого населения носа из дому не кажут. А те настроены очень воинственно. Ходят со знамёнами под барабанный бой и распевают во все глотки:

На крепостных стенах их Шишко, разумеется, не ждёт, но за свои тылы он в надёже.

Если всё так не плохо, то о чём сейчас беседует Шишко с начальником армейской разведки? Срочно с небес на землю, чтобы услышать хотя бы последнюю фразу этого разговора.

— Что хочешь делай, но эти пушки не должны выстрелить ни разу!

Вы поняли, о каких орудиях идёт речь? Я так да!

* * *

Начальник армейской разведки был отнюдь не глуп, ждал от командующего такого приказа, потому его бойцы излазили станцию загодя вдоль и поперёк. И план операции был уже готов, так что этой ночью действовали быстро и слаженно.

«Особый штрафной» последние несколько дней муштровали по полной программе. А сегодня слегка погоняли с утреца, на обед сытно накормили и оставили в покое. Кому-то от такого стало весело. Тогда Тухачевский сказал громко и чётко, чтобы слышали все:

— Если кто не понимает – это конец. До утра мы точно не доживём. Теперь веселитесь, коли охота не пропала! — улёгся на тюфяк и отвернулся. Вскоре все последовали его примеру: каждому было о чём подумать перед смертью.

Ужин был очень лёгкий. Потом их погрузили в закрытую машину и куда-то повезли. Выгрузили во дворе, окружённом каменными стенами. Потом был спуск в подземелье и долгое путешествие по глухим коридорам. На поверхность вышли, как догадался Тухачевский, уже за линией польских окопов. Потом был марш-бросок в ночи до железнодорожной станции. Там со всеми предосторожностями пробрались в какой-то пакгауз. Здесь их оставили одних. Перед тем как раствориться в темноте полковник протянул Тухачевскому часы.

— Покомандуй напоследок. Вон в том углу, — полковник посветил в нужном направлении фонарём, — ящики со всем вам необходимым. Вооружайтесь, занимайте оборону. Ровно через полчаса завяжете бой. Постарайтесь продержаться как можно дольше. Прощайте!

Полковник вместе с охраной пропал, а смертники стали открывать указанные ящики. В них оказались винтовки, пистолеты и три ручных пулемёта, а также патроны и гранаты. В пакгаузе были ещё какие-то ящики, уложенные штабелями. Их проверять не стали: времени нет, да и неинтересно. Когда Тухачевский расставил всех по местам до времени «Ч» осталось ровно пять минут.

— А что будет, если мы просрочим время? — спросил Дыбенко.

Тухачевский усмехнулся.

— Давай проверим!

Через оконца пакгауза, которые превратились теперь в амбразуры, были видны польские часовые, которые, судя по их поведению, не ведали, что творится на охраняемом объекте. Секундная стрелка не дотянула до нужной отметки двух делений, как часовые один за другим повалились на землю.

— А ты думал, они это пустят на самотёк? — спросил Тухачевский у Дыбенко.

Тот только смачно сматерился, а когда в зоне поражения оказались первые польские солдаты, выпустил в их сторону длинную очередь из пулемёта.

Бой в районе пакгауза шёл уже около получаса. Когда в том направлении пробежала чуть ли не рота солдат, командир разведывательно-диверсионной группы отдал приказ:

— Пора!

В районе сортировочной горки развернулась основная фаза операции. Пока одни разведчики, захватив маневровый паровоз, подгоняли его к составу с боеприпасами, другие минировали у того же состава ближние к горке вагоны. За сортировочной горкой, у стрелок, ведущих на пути, где стояли платформы с гигантскими орудиями, произошла смена часовых, правда, без их согласия. А к стрелкам уже гнали путейцев, чтобы те расшили остряки, сняли навесные замки и убрали закладки. А паровоз уже затолкал на горку первые вагоны. Путейцев, которые сделали своё дело, отпустили, и те стали разбегаться, кто куда. Теперь возню на сортировочной горке заметили, но было поздно. Вагоны со снарядами катились вниз. Одни разведчики, переводя стрелки, направляли их по нужным маршрутам, другие метким огнём с горки прикрывали действия товарищей. Большая часть станционной охраны была отвлечена боем у пакгауза, потому затея с горкой удалась. Когда вагоны покатились прямо на платформы с орудиями, кто-то крикнул: «Лови их на башмаки!» Один из солдат, бросив винтовку, схватил тормозной башмак и попытался приладить на рельс перед катящимся вагоном. Но ему не повезло, башмак «отстрелило», и он, выскочив из-под колеса, отлетел прямо в смельчака, убив того наповал. Тех, кто по его примеру ухватился было за башмаки, это привело в замешательство, и вагоны со снарядами стали таранить платформы. А потом загремели мощные взрывы. Платформы корёжило. Орудийные стволы срывало с лафетов и сбрасывало на соседние пути. Осадная артиллерия поляков, так и не сделав ни одного выстрела, перестала существовать. А горку уже окутала дымовая завеса, под прикрытием которой, прихватив своих раненых и убитых, разведчики покинули станцию.

В пакгаузе из тех, кто мог ещё держать оружие, оставалось двое: Тухачевский и Крыленко. Но был ещё и третий. Негодяев, который в самом начале боя притворился мёртвым, решил, что пришла пора привести в исполнение приказ полковника: никто из смертников не должен попасть в плен ни живым, ни мёртвым. Негодяев хладнокровно расстрелял в спину Тухачевского и Крыленко, после чего метнулся в дальний угол пакгауза. В противоположном углу строения уже слышалась польская речь, когда Негодяев подпалил бикфордов шнур, проложенный к ящикам со взрывчаткой, а сам нырнул в лаз, пролез под стенкой пакгауза и помчался прочь. Взрывная волна настигла его и швырнула на землю.

Полковник перевернул тело. Негодяев пришёл в себя и улыбнулся.

— Ваш приказ выполнен, — чуть слышно произнёс он.

— Молодец, — похвалил его полковник, распрямился и всадил пулю прямо в лоб лежащему у ног человеку. Жалости к мерзавцу он не испытывал.

Полковник отвёл взгляд от стекленеющих глаз, посмотрел на жарко полыхающие развалины пакгауза и поспешил прочь к ожидавшим его разведчикам.

Варшава

Резиденция премьер-министра

Этой ночью Нарутовичу поспать не удалось. Когда он собирался лечь в постель, пришло сообщение о том, что русские, совершив двойной фланговый охват, окружили польские войска в районе Сидельце. «Сведения требуют проверки, — думал Нарутович, спешно одеваясь. — Но если они подтвердятся, то путь на Варшаву для русских армий открыт. Теперь всё зависит от того, кто успеет раньше: мы возьмём Гданьск или русские осадят Варшаву». Нарутович прошёл к телефону и связался с генералом Холлером.

— Генерал, вы немедленно должны отдать приказ о начале штурма! — без обиняков объявил Нарутович, как только на том конце провода взяли рубку. Потом он довёл до генерала причину спешки. Холлер выслушал его молча, потом произнёс:

— Я немедленно отдам приказ, пан премьер!

Военный и политик были если не друзьями, то хорошими знакомыми точно. Нарутович уловил в голосе Холлера тревожные нотки, потому спросил:

— Что не так, Станислав?

— Полчаса назад русские диверсанты уничтожили наши осадные орудия, — тусклым голосом доложил генерал.

Нарутович побледнел. Если до того штурм Данцига представлялся крайне рискованным мероприятием с непредсказуемым исходом, то теперь он выглядел вовсе авантюрой. Трудно сказать, как бы поступил Нарутович, если бы его не позвали к другому телефону. Попросив Холлера не уходить от аппарата, Нарутович перешёл к другой трубке. Собеседник говорил по-русски.

— Я разговариваю с премьер-министром Польши господином Нарутовичем?

— Да. Кто вы? Представьтесь!

— С вами говорит специальный представитель Совета Народных Комиссаров Бокий. От имени советского правительства я приглашаю вас на переговоры!

— Как на переговоры? — растерялся Нарутович. — Откуда вы говорите?

— Из Праги!

У премьера похолодело сердце. Русские в предместье Варшавы!

— Если вам требуется время для принятия решения, я могу перезвонить через полчаса, — предложил Бокий. — Больше времени дать не могу. Если через полчаса вы не дадите вразумительного ответа, мы войдём в Варшаву!

Эти слова подействовали на Нарутовича отрезвляюще.

— Нет! — воскликнул он. — Я выезжаю.

Премьер подошёл к отложенной трубке и сообщил ожидавшему его Холлеру:

— Русские войска заняли Прагу. Меня вызывают на переговоры. Отложи штурм до моего возвращения.

События минувшей ночи и утра обсуждали по всей Варшаве.

«Пан Казимир, вы слышали? Ночью русские танки ворвались в Прагу и уже готовились перейти Вислу, но Нарутович выехал им навстречу и остановил их!» – «Да, пани Ядвига, это великий подвиг! То, что совершил Нарутович, подобно чуду. Чуду на Висле!» В разговор вмешивается пан Янек: «А Пилсудский-то подал в отставку!» – «Было бы странно ему этого не сделать, — замечает пан Казимир. — Так подставить нацию!» Пани Ядвига согласно кивает головой, потом горестно вздыхает: «Матка Бозка, что теперь будет с Польшей?» – «Будем уповать на Нарутовича, — стараясь придать голосу уверенности, говорит пан Янек. — Раз он сумел остановить русских, может, сумеет с ними и договориться?» – «Дай-то Бог!» – крестится пани Ядвига.

Этот небольшой придорожный ресторанчик отныне будет приносить своему хозяину солидный постоянный доход. Ведь именно тут случилось «Чудо на Висле», а сказать проще, в нём состоялась беседа между Бокием и Нарутовичем.

То, как держится премьер-министр, импонировало Бокию, поэтому он старался говорить щадящим великопольское самолюбие тоном. Но как ни старался Бокий, его слова сыпались на Нарутовича, как удары кнута, тот от них разве что не вздрагивал.

— Как только командованию нашего Западного фронта стало известно, что ваша 5-я армия оставила позиции и отходит к Данцигу, наши части, двигающиеся в направлении Эльблонга, получили новый приказ, и форсированным маршем прибыли в район Седлице, где в течение нескольких часов совместно с находящимися там частями осуществили полное окружение вашей 6-й армии и присоединившихся к ней остатков 3-й и 4-й армий.

Нарутович слушал, прикрыв глаза. Его состояние выдавала лишь чрезмерная бледность да лёгкое подрагивание век.

— После этого наш бронетанковый корпус беспрепятственно достиг пригородов Варшавы, в чём вы, господин премьер-министр, смогли убедиться лично.

Левая щека Нарутовича нервно дёрнулась.

— Но даже не это главное, тем более что к началу наших переговоров всё это вам было в той или иной степени известно. Главная беда для Польши заключается в том, что не далее как вчера в Стокгольме завершились секретные переговоры между Россией и Великобританией.

Нарутович раскрыл глаза и уставился на Бокия напряжённым взглядом.

— Завершились подписанием ряда соглашений, которые обязывают страны-подписанты взять на себя ряд обязательств по отношению как друг к другу, так и к третьим странам.

Напряжение во взгляде Нарутовича возрастало с каждым словом.

— По так называемому «Польскому вопросу» стороны договорились о следующем. Правительство России не позднее 4 часов по варшавскому времени сегодняшнего дня предлагает польскому правительству начать переговоры по урегулированию возникшего между сторонами конфликта, что и было сделано. Теперь, думаю, самое время объявить о начале перемирия, пока на время переговоров.

— Я готов, — сказал Нарутович.

— Простите меня, — мягко, но настойчиво произнёс Бокий, — но я вынужден уточнить: на что именно вы готовы?

— Я готов, — твёрдо повторил Нарутович, — возглавить переговоры от имени польского правительства и объявить о начале перемирия!

— Но вы, насколько мне известно, не являетесь главой государства, — усомнился в возможностях Нарутовича Бокий. — Я предвижу осложнения со стороны господина Пилсудского.

— Пусть это вас не беспокоит, — скривил губы в лёгкой усмешке Нарутович, — если от указанной вами «стороны» и возникнут какие-либо проблемы – я их решу.

— Что ж, — поднялся с места Бокий, — будем считать, что начало переговоров было успешным. Однако советую поторопиться с передачей в войска приказа о прекращении всех боевых действий. Особенно это касается войск вашего Северного фронта, которые вот-вот начнут штурм Данцига.

— Не начнут, — так же поднявшись, произнёс Нарутович. — Перед тем, как отправиться сюда, я отдал соответствующее распоряжение.

Бокий посмотрел на польского премьера с уважением.

— Вы поступили очень мудро. Штурм Данцигского укрепрайона закончился бы крахом для польской армии.

— Вы в этом уверены? — надменно вскинул голову Нарутович.

— Абсолютно, — улыбнулся Бокий. — Одним из пунктов соглашения между Россией и Великобританией стал пункт о передаче мандата Лиги Наций по контролю за соблюдением прав Вольного города Данцига от Великобритании к России. Конечно, на это требуется одобрение самой Лиги Наций, но вы ведь понимаете – это всего лишь формальность. Потому английская эскадра уже освободила внешний рейд Нейфарвассера. Дальше, я думаю, можно не продолжать?

Нарутович посуровел лицом, коротко кивнул, повернулся и направился к выходу из ресторана.

Бокий буровил ему спину взглядом победителя. То, что Россия одержала ещё одну победу малой кровью, сомнений не было. Пусть сегодня при прощании обошлось без рукопожатия – обе стороны к этому пока не готовы. Впереди непростые переговоры, которые закончатся подписанием мирного договора, по которому Польша получит-таки выход к морю, но будет вынуждена признать Западно-Украинскую Народную Республику. Данциг останется вольным городом под присмотром России, которая сохранит протекторат над частью Западной и большей частью Восточной Пруссии.

Часть вторая

Кровь и песок

1921 год

МИХАИЛ

Пробуждение – промежуток между не-явью и явью, в течение которого сон рвётся в клочья и исчезает, как разгоняемый ветром туман – предсказуемо завершилось: я окончательно проснулся.

Вагон мерно покачивает. Под полом стучат колёса. Открываю глаза. За задёрнутыми занавесками мелькают в рассветном сумраке какие-то неясные тени. Дверь в туалет прямо из купе. Удобно. В коридор выхожу полностью прибранным. Напротив своего купе что-то выглядывает за окном Куропаткин.

Здороваемся. Тут же спрашивает:

— Вас тоже ишак разбудил?

Ишак?

— Какой ишак?

Старик пожимает плечами.

— Не знаю. Я пока пробуждался, поезд уже тронулся, и я не успел на него взглянуть. Но кричал за окном точно ишак. Вам, Михаил Макарович, доводилось слышать, как кричит ишак?

Доводилось ли мне? О да! Я ведь родился в Туркмении более полувека назад лет этак через сорок! Но сегодня я ничего не слышал. Проклятое снотворное! Нет, неверно! Зачем я ругаю лекарство, которое только и позволяет мне уснуть?

Старик Куропаткин, не дождавшись ответа, вопрос повторить не осмелился, пожевал губами и произнёс:

— Могу я предложить вам чаю с печеньем? Завтрак подадут ещё нескоро…

— Пожалуй! — принял я предложение, зная, что у Куропаткина в купе есть термос.

Попив чайку, мы решили скоротать время до завтрака за шахматной доской. Старик, хотя забаву эту любил, играл, между нами говоря, слабо. Что ж, есть время, не сильно тревожась о проигрыше, кое о чём поразмышлять…

* * *

«Восток – дело тонкое…» И от себя добавлю: место сказочное!

Жил некогда в Центральной Азии могучий богатырь Туран. Жил, как все богатыри живут: то он кого побьёт, то его кто поколотит. Когда пришла пора помирать, разделил Туран наследство между двумя сыновьями: Западным Туркестаном и Восточным Туркестаном. Про восточного брата умолчу, а вот Западный Туркестан – багатур, скажу я вам, на загляденье. Ноги в море-Каспии омывает, головой в Поднебесную упирается, левым плечом Иран, Афганистан, и Индию поддерживает, правым плечом Урал-камень да Сибирь подпирает. И кто мог такого молодца «мягким подбрюшьем России» окрестить? Мм-да… Впрочем, справедливости ради сказать, теперь, когда в такт движения поезда мерно звенят в затейливых подстаканниках пустые стаканы, а старик Куропаткин, обхватив седую голову руками, обдумывает очередной ход, ни о каком подбрюшье и речи не идёт. А Россия… Что ж, это не тайна. Прихватизировала (мне это слово нравится больше расхожего «колонизировала») Россия-матушка весь Западный Туркестан. Притом сравнительно недавно, в конце прошлого, то бишь 19-го века. Прихватизировать-то прихватизировала, а что со всем этим добром делать, так до сего времени толком и не решила. На наши головы заботу, стало быть, оставила. И я – заметьте, добровольно! — в эту арбу и впрягся, на радость родственникам того длинноухого, что разбудил давеча восторженным рёвом Куропаткина. А куда деваться, коли родился я на этой земле, пусть в ТОМ времени меня тут, как советского офицера, причислили к оккупантам.

Куропаткин сделал, наконец, ход, я небрежно ответил.

Оккупация – однозначно, дудки! Не была Россия в Туркестане оккупантом! Колонизация? Теплее, но и не более того. Какой из русского колонизатор, если он сам за туземца норовит всю тяжёлую работу переделать? Тогда что? Вернее, кто? Друг, освободитель? А как же Скобелев с его пушками? С другой стороны, уважали его туземцы, значит, было за что?

«Твёрдо, но с сердцем» – так ведёт себя в отношениях с иными народами человек, говорящий и думающий на великом и могучем. На том стоим, и стоять будем!

— Мат! — на лице Куропаткина восторг вперемешку с испугом.

Всё правильно. Когда Жехорский мыслит о великом – шахматист из него хреновый! Вежливо отклоняю предложение сыграть ещё одну партию – не о том думаю, ухожу к себе в купе, где вновь предаюсь размышлениям и воспоминаниям, никакими посторонними мыслями от них боле не отвлекаемый.

* * *

Много чего случилось, прежде чем прокричал за окном поезда ишак…

Первая запись в «рабочей» тетради, озаглавленной «Туркестан», появилась ещё в сентябре 1917 года. А уже в декабре докладная записка «К вопросу о новой государственной политике России в Туркестанском крае», поданная мной на имя Председателя Совнаркома, легла на стол перед Ильичом. К чести Ленина, он не любил тянуть с расстановкой точек над «i», и в канун Нового года в рабочем кабинете председателя правительства между нами состоялся следующий разговор…

— …При всём уважении к вашему, Михаил Макарович, ПРОШЛОМУ, по многим изложенным здесь пунктам, — Ильич перебросил мне мою же докладную, — никак не могу с вами согласиться!

Я перелистнул страницу, ещё, ещё… Интересно, сколько красных карандашей изведено на подчёркивание? И что, он со всем этим не согласен?

— Вот тут, — осторожно приступил я к выяснению отношений, — вы подчеркнули абзац о создании Особого Туркестанского отдела при Совнаркоме…

— Совершенно дельная мысль! — воскликнул Ленин. — Свести все туркестанские дела под одну руку архиверно! И собрать представителей коренного населения Туркестана в Петрограде для их учёбы и дальнейшего использования в качестве национальных кадров – тоже верно! Но вот только зачем, — вместе со словами вонзился в меня прищур Ленинских глаз, — надо примешивать во всё это поповщину?!

— Вы имеете в виду… — начал я.

— Я имею в виду, — нетерпеливо перебил меня Ленин, — всю вашу галиматью о так называемом «Красном исламе»!

Примерно то же самое, только много мягче, сказала Маша, когда прочла тетрадку. Мишкин, сказала она, мы ведь уже отделили церковь от государства. Тебе не кажется, что твоё предложение – это возврат к прошлому?

Мне так не казалось. И Машу в своей правоте я тогда убедил (надеюсь, что убедил, а не уговорил). Володя Ульянов, мальчик, конечно, более упёртый. Но попробовать стоит.

— Винюсь, Владимир Ильич, моя промашка! — я и голосу придал нужную интонацию, и руками слегка развёл, и даже вздохнул.

Ленин, как я и рассчитывал, удивился.

— Что, вот так легко со своей идеей и расстанетесь? — недоверчиво спросил он.

— Так я ж не за идею винюсь, — пояснил я, — а за то, что не дал к ней более развёрнутого пояснения.

Лицо Ленина враз поскучнело.

— Я так полагаю, теперь вы собираетесь ошибку исправить? — без особой теплоты в голосе уточнил он.

— С вашего позволения! — я сопроводил слова коротким наклоном головы.

— Вам запретишь… — буркнул Ленин. — А потом, после твоей смерти, твои же товарищи положат твоё тело в стеклянный гроб и выставят на всеобщее обозрение!

Ну да. Я ему и об этом сказал при нашем первом откровенном разговоре, тогда, в квартире на Екатерининском канале. Чувствуется, что шок у него не прошёл до сих пор.

— А вам бы этого не хотелось… — Вот ведь! Хотел произнести эту фразу про себя, а получилось вслух.

Ленин посмотрел на меня, как на идиота. Открыл было рот, видно, для жёсткой отповеди, но внезапно передумал. Махнул рукой.

— Ладно! Так что вы там хотели развернуть?

И я развернул! Я так развернул – и про Ислам в целом, как молодую, ещё до конца не погрязшую в догмах религию, в которой найдётся место для новых веяний. И про панисламизм, которому никак нельзя дать завладеть умами мусульманской части населения России. И про пантюркизм, который, наоборот, следует поддержать, как раз в противовес панисламизму.

— …А для того, чтобы пантюркизм не превратился со временем в силу способную расколоть государство, мы и запустим в него вирус, то, что я называю «Красный ислам».

— Что вы, простите, запустите? — не понял Ленин.

— Вирус, Владимир Ильич, иначе говоря, …заразу.

— Ха-ха-ха! — рассмеялся Ленин. — Запустить заразу в заразу! А вы шутник, батенька!

И чёрт меня дёрнул употребить слово «вирус». Не уследил за речью. Я, конечно, имел в виду вирус компьютерный. Но Ильич-то про такое и слыхом не слыхивал. Я ему про компьютеры точно не рассказывал. Вот и пришлось на ходу выкручиваться. В цейтноте от безысходности про заразу и ляпнул. Получилось ужасно. Совсем не подходящее для обозначения религии слово. А атеист Ленин доволен. Смотрит на меня уже вполне доброжелательно.

— Если я правильно вас понял, Михаил Макарович, «Красный ислам» будет проповедовать некую пролетарскую солидарность вне зависимости от религиозных убеждений?

— В определённом смысле… — осторожно ответил я. — В любом случае это будет религия трудящихся.

— Хорошо! — Ленин решительно хлопнул рукой по подлокотнику кожаного кресла. — Возражения насчёт «Красного ислама» я снимаю. Что там у нас дальше по списку?

— Вот тут, Владимир Ильич, вы подчеркнули абзац об особом пути перехода народного хозяйства Туркестана от феодализма к социализму…

— Не подчеркнул, Михаил Макарович, а перечеркнул! — Ленин остановил готовые вырваться из меня возражения волевым жестом руки. — Никаких особых путей мы вводить не будем, ни для каких окраин! Разумеется, товарищам на местах придётся поднапрячься, мы им в этом всемерно поможем, но путь в социализм у нас у всех будет один! Это согласованная позиция большей части руководства большевиков и эсеров, и вам придётся подчиниться!

Мне осталось только промолчать. Ильич довольно кивнул.

— Вот и хорошо! Вот и договорились! Теперь о главном. Принято решение о создании Главного Управления по делам Туркестанского края. Вы назначаетесь куратором этого управления по линии Совнаркома.

* * *

Двухэтажный особняк на 4-й линии Васильевского острова, как только в нём разместилась «Главтурка», — такое прозвище с лёгкой руки питерских острословов получил новый главк – очень скоро превратился в помесь дивана и караван-сарая. (Кто не понял, причём тут мебель, поясняю: «диваном» именуют в некоторых мусульманских странах правительственные учреждения). В боковых крыльях здания разместились гостиница и столовая, которую работники и посетители «Главтурки» именуют не иначе как «чайхана». Во внутреннем дворе особняка соорудили аж три тандыра, в которых выпекаются вкусные лепёшки и самса.

А ещё там делают изумительный плов – настоящий! Я, когда бывал по делам в «Главтурке», старался подгадать так, чтобы там и отобедать. А потом просил упаковать для меня плов и лепёшки ещё и на вынос. Алимжан, главный по плову, каждый раз огорчался. «Ээ… — говорил. — Зачем с собой уносишь? Остынет ведь, вкус потеряет. Веди свою ханум сюда, пусть тут кушает! А разогретый плов уже не то…» Но моей ханум всё было то. Маша и разогретый плов уплетала за обе щёки…

Восточный колорит ощущался уже на подходе к «Главтурке». Только там, в одном с тобой направлении, спешили в большом количестве люди с ярко выраженной тюркской внешностью, некоторые в европейской одежде, на многих чапан (летом более лёгкий халат), на головах: для зимы – папаха, для лета – тюбетейка. Навстречу же попадались сплошь европейцы. Не знаю, кто ввёл эту моду, но посетители «Главтурки» идти обратно предпочитали почему-то по другой линии. Само же здание главка, как и воздух вокруг и внутри него, было буквально пропитано Востоком. И дело тут не только в аромате готовящейся пищи, хотя он в составе амбре был, безусловно, преобладающим. Витало в воздухе что-то ещё, характерное только для Средней Азии. Кто там побывал, тот меня поймёт.

* * *

Алексей Алексеевич Маниковский, сменивший Брусилова на посту наркома обороны, всё то время, пока я давал пояснения к своей же докладной записке, что лежала сейчас на столе перед наркомом, отсвечивая начертанной Ленинской рукой резолюцией «Тов. Маниковскому: Разобраться!», старательно изображал заинтересованность. Но как только я закончил, поспешил тут же сплавить меня по инстанции. Схватил синий карандаш – Ленин писал красным – и добавил к предсовнаркомовской свою резолюцию: «Генштаб. Духонину. Принять меры к исполнению!» Показал мне и ласково произнёс:

— Как видите, никакие проволочки воплощению вашей инициативы в жизнь не грозят. Ответ из Генштаба получите в ближайшие дни.

Я кивнул, и, повернувшись через левое плечо (хотя и был в цивильном), покинул кабинет.

Приглашение встретиться я получил от Духонина через два дня.

Николай Николаевич, после того как усадил меня в кресло, а сам расположился напротив, счёл правильным – с учётом нашего, пусть и мимолётного знакомства, — придать беседе полуофициальный характер.

— Не подскажете, любезный Михаил Макарович, — улыбнулся в усы Духонин, — что я тут, — он показал на лежащую между нами на столе многострадальную докладную записку, — должен исполнять?

— Плюньте вы, Николай Николаевич, на эту бумагу, — поддерживая дружеский тон, предложенный Духониным, посоветовал я. — Она свою роль уже сыграла, раз я сижу в этом кресле. Лучше ответьте: вы поддерживаете изложенную здесь, — я кивнул на записку, — идею о создании регулярных воинских формирований из числа коренных жителей Туркестана?

Васич на тот же вопрос ответил такое, что я был несказанно рад, что мой друг не является пока ни наркомом обороны, ни начальником Генерального штаба.

Духонин стёр с лица улыбку и посмотрел мне в глаза.

— А если я скажу, что не поддерживаю, вы, Михаил Макарович, станете настаивать на своём?

— Стану! — подтвердил я.

— Скажите честно, — Духонин подался в кресле в мою сторону, — неужели вы не видите той опасности, которая кроется в вашей, с позволенья сказать, идее? Не понимаете, какого джинна собираетесь выпустить на свободу?

— Джинном больше, джинном меньше, — стараясь казаться беззаботным, произнёс я. — Сколько их там уже имеется, этих джиннов? Один джинн в Бухаре, другой в Хиве, третий, про которого мы пока не знаем, но он есть, где-нибудь в Коканде. А джинны, которые могут налететь из Афганистана, Ирана, а то и из Турции? Поверьте мне, дорогой Николай Николаевич, нам ещё придётся загонять этих джиннов по лампам, по одному или всех скопом. Туркестанский песок ещё не раз окрасится в красный цвет, пока там установится мир и порядок. И будет лучше, много лучше, если ответственность за пролитую кровь, с русскими частями и казаками разделят созданные нами туземные войска! И не надо хмурить бровей.

Духонин вздохнул.

— Ладно, коли так. Вижу, вы готовы взять на себя ответственность за все возможные последствия такого шага. Ну так не мне вам в том мешать! С чего будем начинать?

Начали, как водится, с сержантов. Кто для новобранца роднее матери и страшнее атомной войны? Конечно, сержант! Бывалый солдат, тот знает, когда «товарища сержанта» следует слушаться, а когда и на фиг посылать. Но это касается исключительно строевых частей, где младший командир солдату и начальство и близкий друг. В «учебке» сержанты – «звери». По долгу службы, разумеется. А для нашей «учебки» нужны были «звери» ещё и со знанием языка.

ГЛЕБ

Макарыч, ты передохни немного, поди чайку, что ли, попей, а я пока читателям кое-что разъясню…

Я, господа-товарищи, в вопросах веры человек терпимый. Крест, правда, на груди ношу, но крещусь только когда в церковь хожу, а случается это нечасто. В мечети, понятно, не бываю, но вид полумесяца над куполом отторжения у меня не вызывает. А вот бородатые мужики с оскаленными лицами не славянской внешности и сейчас иногда по ночам снятся. Навоевался я с ними до отрыжки и в Афгане, и в Чечне, и в других не столь отдалённых от российской границы местах. В ТОМ времени навоевался, а снятся они мне до сих пор.

И так уж получилось, что именно эти искажённые ненавистью лица закрепились в моём сознании рядом со словом «мусульманин». Неправильно это, понимаю. Тем более что бок о бок со мной сражались в тех боях и мусульмане тоже. Но то ли оттого, что одеты они были в одну со мной форму, то ли оттого, что говорили мы на одном языке (хотя и не всегда друг друга при этом понимали), но про их мусульманство я как-то в ту пору не думал.

И так уж получилось, — моя ли в этом вина? — что бородатый мужик в национальной одежде (а хоть и в камуфляже, ежели с повязкой на лбу, усыпанной арабской вязью!) с оружием в руках отзывается в мозгу словом «враг»!

Может поэтому, когда Макарыч поделился со мной мыслью дать этим бородатым в национальной одежде дикарям (извините, конечно, но ежели они ТАМ и в 1979 дикарями были, то тут в 1917 и подавно!) в руки оружие, хуже того: создать из них регулярное войско, кроме мата я ему ничем ответить не смог. Макарыч сначала даже растерялся, потом, понятно, обиделся и ушёл. Ольга за всё время нашей с Макарычем короткой ссоры не произнесла ни слова, молча закрыла за ним дверь, молча вернулась в комнату, где я нервно курил возле открытой форточки, и лишь потом, как будто ничего не случилось, предложила:

— Обедать будешь?

В этот раз жена сама поставила на стол графин с водкой, сама разлила зелье по рюмкам. В конце обеда я спросил:

— Думаешь, я был неправ?

Ольга слабо улыбнулась.

— Я-то как раз думаю, что прав был ты, но, — она вздохнула, — это совсем не означает, что мы оба не можем быть неправы…

С Макарычем я помирился уже на следующий день. Мы просто оба сделали вид, что никакой размолвки между нами и не было, как и не было нашего с ним разговора про туркестанское регулярное войско. Но мысль о том, что мой друг не так уж, может, и неправ, не оставляла меня все последующие дни. Если бы мы в ТОМ времени больше доверяли жителям Туркестана самим вершить свою судьбу, может, нам впоследствии и не пришлось бы подставлять головы русских парней под душманские пули. Как знать… Ведь воюет же теперь (в ЭТОМ времени) в составе русской армии Текинский конный полк, набранный из добровольцев-туркмен – и как воюет! А татары и башкиры? Их ведь в нашей армии на момент переформирования было что-то около миллиона? Сейчас, правда, осталось меньше, многие попали под демобилизацию. Но те, кто захотели продолжить службу в новой армии, составили несколько мусульманских полков и две кавалерийские бригады. Другое дело, что татары и башкиры живут с русскими много дольше, чем народы Туркестана, и дикими их никак не назовёшь. И всё-таки…

Когда через некоторое время Духонин пригласил меня к себе, и без обиняков спросил, что я думаю о предложении Макарыча, я честно ответил, что азиатам не доверяю, но если подойти к формированию туркестанских частей осторожно и с умом, то… — чем чёрт не шутит? Духонин кивнул и сразу перешёл к другим вопросам.

А вот и Макарыч вернулся. Ну уступаю ему место взад…

МИХАИЛ

Что тут вам Васич наговорил? Впрочем, неважно…

Если Туркестан – подбрюшье России, то надо сделать его твёрдым, накачать пресс. Уйдёт на это, разумеется, не один год, и, верно, не одно десятилетие, но понимание того, что мы должны это сделать, крепнет во мне изо дня в день. Я говорю «мы», потому что одному мне этакую махину даже на микрон не сдвинуть. И никому в одиночку это не под силу. А то, что я залез в середину процесса – так карта легла. И уж коли залез, буду по мере сил и способностей помогать раскручивать маховик. Меньше всего я жажду заниматься политикой. Лавры адмирала Ушакова, который написал конституцию для Греции, меня в качестве создателя конституции для Туркестана совсем не прельщают. Хотя от неё (политики) совсем откреститься тоже не удастся. Основную свою задачу вижу в укреплении мышц живота (вспомните про подбрюшье!), каковыми, на мой взгляд, являются различные силовые структуры. Ими в Туркестане через несколько лет (или десятилетий) должны заправлять исключительно местные кадры, твёрдо верящие в то, что свободу и независимость народам Туркестана может гарантировать только Россия! А Россия, в свою очередь, должна твёрдо верить в то, что через Туркестан в неё не будет закачиваться всякое дерьмо. И будет тогда меж нами полный рахат-лукум!

* * *

Асламбека Буриханова в квартиру на Екатерининском канале привёл Львов. Специально разговора о Туркестане я со Львовым не затевал, полагая, что бывший жандарм вряд ли будет тут чем-либо полезен. К своему стыду должен признаться, что на рубеже 1917–1918 годов я стал всерьёз полагать, что столетний опыт является надёжной гарантией от совершения крупных тактических ошибок. К счастью, Львову удалось тогда сбить с меня спесь, за что я ему и по сей день глубоко благодарен.

Разговор тогда шёл совершенно о другом, и Туркестан я упомянул вскользь, совершенно не собираясь на нём зацикливаться. Однако Львова заинтересовало почему-то именно это, и он стал вытягивать из меня информацию. Жалея потерянного времени, я очень скупо и очень сухо посвятил его в содержание известной вам тетрадки. Потом раздражённо спросил:

— Доволен? Можем вернуться к теме нашего разговора?

Львов как-то странно задумался, и сказал совсем не то, чего я от него ожидал. Он сказал:

— А ты знаешь, есть у меня на примете личность, которая, я думаю, может тебя заинтересовать как раз в связи с тем, во что ты меня только что посвятил.

— Вот как, — буркнул я. — И кто это, если не секрет?

— Было секретом, — сказал Львов. — Но раз такое дело… Есть у меня приятель – можно сказать, друг – по имени Асламбек Буриханов. Подъесаул, до последнего нёсший службу в Собственном Его Императорского Величества Конвое. Николай Ежов с ним, кстати, немного знаком.

— Это каким же боком? — удивился я.

— Он был среди офицеров, сопровождавших побег Государя Императора.

— Понятно. И он, я полагаю, тюрок?

— Потомок одного из самых старейших и уважаемых родов, — заверил Львов.

Вот тогда во мне проснулся интерес.

— Расскажи-ка о своём друге-приятеле поподробнее, — попросил я.

— Отличный стрелок, фехтовальщик, отчаянный храбрец, — начал перечислять достоинства Буриханова Львов. — В 1916 году испросил Высочайшего дозволения отбыть на фронт. Воевал, правда, недолго, вскоре был отозван. Но Георгия 4-й степени заслужить успел…

Последовавшая пауза меня насторожила.

— Что-то с твоим другом не так?

— Есть одна деталь, которая может тебе не понравиться, — кивнул Львов. — Дело в том, что отец Асламбека был вывезен в Россию ещё ребёнком, как почётный заложник. Воспитывался при Дворе, окончил Пажеский корпус. Женился на дальней родственнице царя… — Львов вздохнул. — Короче, он принял православие.

Ну вот. А как хорошо всё начиналось…

— Я так понимаю, твой друг тоже православный? — сухо уточнил я.

Львов кивнул.

— Тогда чем он, позволь тебя спросить, может быть интересен нам в Туркестане? — почти зло – столько времени потерял впустую! — спросил я. — Он же чужой среди своих!

— Не совсем так, — не согласился с моим выводом Львов. — Дело в том, что Асламбек с раннего детства каждое лето по месяцу, а то и по два, проводил у родственников. А поскольку он является единственным продолжателем старшей линии очень знатного рода, привечали его там всегда как будущего правителя, постоянно ему об этом напоминая.

Так-так. Интересно…

— А что сам Буриханов об этом думает? — спросил я.

Львов пожал плечами.

— Точно не скажу. Азиаты мастаки скрывать истинные намерения. Но что-то мне подсказывает: стремление вернуться к своему народу всегда владело думами Асламбека.

— Красиво говоришь, да чем докажешь? — усмехнулся я.

— Пока был жив Государь, — начал рассуждать Львов, — Асламбек, верный данной присяге, ничем своих стремлений явно не выражал. Но в дружеской беседе любил расхваливать красоты своей Родины и величие своего народа.

— Ну хорошо, — сказал я. — В чём-то ты меня убедил. А как чувствует себя Буриханов сейчас?

— Февральские и последующие события, — в голос Львова добавилось осенней грусти, — буквально выбили Асламбека из седла, как, впрочем, и многих из нас, но его ещё и в прямом смысле: Конвой расформировали. А после гибели царской семьи он совсем потускнел и стал всерьёз подумывать о том, чтобы уехать куда-нибудь в Европу.

— Ну раз ему здесь так невмоготу, так может, оно и к лучшему? Пусть себе катится, куда его раскосые глаза глядят! — не сдержал я раздражения.

— Зачахнет он в Европе, — сказал Львов. — И очень скоро. Ты же, мне кажется, сумеешь к общей пользе вернуть его к жизни.

Чёрт его знает? Может, он и прав…

— Ладно, — сказал я. — Где сейчас твой протеже?

— Тут недалеко, — быстро ответил Львов. — Живёт пока в моей семье вблизи Стокгольма. Два дня – и он здесь. Звать?

— Зови!

* * *

Выбор знаковой фигуры в любой политической игре – дело нешуточное. А если дело касается такого взрывоопасного региона, как Туркестан… Подпалить степь дело нехитрое. А вот приручить ветер, который погонит пал в нужном направлении – поди, попробуй!

Пока «ветер» метался по гостиной и приручаться явно не желал. Похоже, Львов не посвятил Буриханова в наши планы относительно его персоны, оставив это мне. К тому же я пригласил на встречу Ерша и Васича. Мы были облачены в военные мундиры, и бывшего подъесаула явно смущало обилие крупных звёзд на наших погонах. Хорошо, Ольга была в простом платье, не то у Буриханова совсем бы крыша поехала. Он и так был недоволен присутствием женщины при мужском разговоре, хотя Ольга и сидела в сторонке, не произнося ни слова. Так же молча наблюдал за происходящим из своего угла Львов.

Поначалу Буриханов был смущён, но спокоен. Не пришёл он в сильное волнение и после того, как я в общих чертах изложил идею о создании туркестанских военных формирований. Лишь чуть настороженно поинтересовался:

— И какую роль вы отводите в этом плане мне?

— Мы рассматриваем вашу кандидатуру на роль командира этих формирований, — сказал Ёрш.

— После соответствующей, разумеется, подготовки, — поспешил уточнить я.

Вот тут Буриханов психанул. Встал с места. Метнул недобрый взгляд в направлении Львова. Подошёл к столу, который был накрыт для лёгкого фуршета. Имелось в виду, слегка разговеться по окончании разговора. Но Буриханов поступил по-своему. Демонстративно плюнул на приличия. Налил водки одному себе, выпил, повторил. Закусывать не стал. Обвёл нас тяжёлым мутнеющим взглядом.

— После соответствующей подготовки, говорите, — усмехнулся он. — Дрессированную мартышку из меня хотите сделать? Чтобы я таскал для вас кокосы со своей же пальмы? Ай, и браво, господа! — Буриханов налил себе ещё водки, под наше хмурое молчание выпил, чем-то закусил и продолжил: – Но я вам не мартышка, дудки! — Потом его настрой как-то разом переменился. Он весело рассмеялся. — А я, пожалуй, приму ваше предложение, господа – пардон! — товарищи. Я даже натаскаю вам кокосов, немного. А потом стану вас резать, как баранов резать, господа! Как вам такой расклад?!

Буриханов захохотал. Громко. Издевательски. Запрокинув голову и обнажив ровные белые зубы.

— Ты не мартышка, — голос Васича звучал холодно и чуть надменно. — Ты – грёбаная чурка. И если в твою башку когда-нибудь вернётся эта бредовая идея, я лично примусь тебя обтёсывать. И буду делать это до тех пор, пока не придам тебе нужную форму или не пущу всего на щепки!

Буриханов перестал смеяться, оставив напоказ зубы, отчего его улыбка превратилась в оскал. Зарычав по-звериному, выхватил из-под одежды нож и бросился на Васича.

Всё разрешилось в мгновение ока. Привычка не принимать женщин в расчёт обернулась для джигита крахом. Ольга проделала всё легко и изящно. Миг – и Буриханов корчится на полу на полпути между столом и креслом Васича, который даже и не привстал. Ольга подобрала нож, подождала, пока Буриханов немного оклемается. Чуть наклонившись к поверженному противнику, который смотрел на неё полными изумления глазами, посоветовала:

— Ты сначала с русской бабой справляться научись, прежде чем на наших мужиков кидаться.

Потом протянула ему нож рукояткой вперёд.

— Возьми свою зубочистку. И никогда больше ей ни в кого из присутствующих не тыкай. Иначе в другой раз я тебе что-нибудь сломаю!

Потом она протянула Буриханову руку, чтобы помочь подняться. Тот помощи не принял, поднялся сам. Посмотрел на нож в своей руке, на Ольгу. Потом взял нож обеими руками и с глубоким поклоном протянул победительнице.

— Прими, уважаемая ханум, в знак моего глубочайшего уважения!

Ольга взглянула на мужа, Глеб кивнул, тогда она приняла подарок, который, судя по внешнему виду, был не из дешёвых. Буриханов распрямился, отошёл к столу, облокотился на него и вдруг принялся хохотать. Смеялся, как и в первый раз, запрокинув голову и обнажив зубы, но уже не издевательски, а просто и очень заразительно, вызвав улыбки на лицах всех присутствующих.

Обстановка в комнате окончательно разрядилась. Отсмеявшись, Буриханов подошёл к креслу Васича и протянул руку. Тот поднялся и пожал протянутую длань. Буриханов его приобнял и шепнул на ухо, но так, чтобы было слышно всем:

— Об одном прошу: никогда больше не называй меня чуркой.

— Замётано, — очень серьёзно пообещал Васич.

Забегая вперёд, скажу: Глеб сдержал слово. Он вообще изъял слово «чурка» из своего лексикона. Даже о дровах он говорит теперь не иначе как «полено».

ВЕЧЕРНИЙ ПРОМЕНАД

В сторону Крюкова канала, где на своей запасной квартире Львов поселил Буриханова, поначалу шли молча. Пётр то и дело поглядывал на Асламбека, когда тот смотрел исключительно перед собой, притом был мрачен. Понять причину угрюмости тюркского князя было несложно: фиаско в поединке с женщиной – болезненный удар по самолюбию. «А как он в своём горе меня винить станет? — думал Львов. — Нет, точно станет! Вслух не выскажет, но будет думать: не упредил. Обиду затаит. И что мне теперь – спиной к нему не повернись? Ну что, Петруша? Другу помог – теперь думай, как себе помочь…»

Чего-чего, а думать Львов умел, и вот она – идея. Пётр негромко рассмеялся. Асламбек неодобрительно покосился, и Львов поспешил оправдать своё вроде бы неуместное веселье.

— А ты знаешь, Бек (прозвище Буриханова), мне ведь тоже довелось оступиться на том же месте, что и тебе, только было это в конце 1916-го…

Асламбек промолчал, но головы не отвернул, чем поощрил Петра на продолжение рассказа.

— То место, откуда мы с тобой идём, было в ту пору конспиративной квартирой Главного жандармского управления. Да-да! И я самолично поселил в ней одного очень ценного агента, который прибыл по вызову из Ростова. А через некоторое время выяснилось, что агент вовсе не агент, а чёрт знает кто, за агента себя выдающий. Прибываю я в адрес и с револьвером наперевес врываюсь в ту самую комнату, где ты нынче водку кушал. И вижу: сидит мой агент как ни в чём не бывало в кресле, и на меня доброжелательно так пялится. А с ним в комнате ещё и некая особа, мне совсем незнакомая. Попросил я даму обождать меня внизу, а сам к агенту, очень уж хотелось съездить его по наглой роже рукоятью револьвера…

Львов примолк, и Буриханову, которого рассказ явно заинтересовал, пришлось его поторопить:

— И что, съездил?

— Для этого мне надо было до него добраться, — усмехнулся Львов. — А этого мне как раз и не дали сделать. Не знаю, как там было – беспамятствовал, но когда пришёл в себя, вижу: сидит мой лжеагент, где сидел. И я сижу в таком же кресле напротив, руки к подлокотникам верёвками привязаны, рот полотенцем замотан…

Львов вновь замолк, а Буриханов наморщил лоб, что-то там себе соображая.

— Погоди, погоди… — начал он. — Эта женщина в комнате… Это была Ольга? — Львов кивнул. — Так это она тебя… — Буриханов не закончил и рассмеялся.

— Так что я такой же Ведьмин крестник, как и ты, — подытожил Львов. — На удивлённый взгляд Буриханова, пояснил: – Ведьма – подпольная кличка Ольги. Она известная террористка, теперь, конечно, в прошлом, очень опытный боец.

Асламбек взглянул на Петра с подозрением.

— И тогда кто-то из той троицы – кто сидел тогда в кресле, изображая твоего агента? — тебя завербовал. Так?

— Не мели чушь! — вполне убедительно рассердился Львов. — Не суди о том, в чём ничего не смыслишь. В кресле был Михаил. В тот день мы затеяли с ним оперативную игру, что-то наподобие встречного боя. У меня были виды на него, у него – на меня.

— И он, в конечном итоге, победил, — констатировал Асламбек.

Львов вздохнул.

— В общем, да. Февральские события 1917 года были ему в помощь. Но я не сразу согласился на сотрудничество. Только после ареста Государя, поставив условие: моя лояльность в обмен на помощь в освобождении царской семьи. И ты знаешь, они сдержали слово!

Буриханов кивнул.

— Знаю. Ты мне об этом третьего дня сказал. Иначе бы я здесь не оказался, и сегодняшний разговор не состоялся.

— Ты ведь не станешь отрицать, что они оказались честными людьми и хорошими организаторами? — спросил Львов.

— Не стану, — согласился Асламбек. — Жаль только, что они не смогли предусмотреть мину в фарватере.

— Такого никто не мог предвидеть, — вздохнул Львов. — Но они ведь вычислили виновника гибели царской семьи и выдали нам его имя.

— И я перерезал мерзавцу горло, — оскалил зубы в мстительной улыбке Буриханов. — Тем самым ножом перерезал, который вручил сегодня Ольге в качестве подношения, хотя, если честно, это её законный трофей.

МИХАИЛ

Ёрш не был первым, кто настоятельно советовал привлечь к работе в «Главтурке» Куропаткина.

— И ты туда же! — раздражённо произнёс я, когда услышал от него порядком поднадоевшую фамилию. — А ничего, что он в бытность главнокомандующим всеми сухопутными и морскими вооружёнными силами в Русско-Японской войне, эту самую войну просрал?

— Зато в бытность Туркестанским генерал-губернатором зарекомендовал себя с самой лучшей стороны, и как раз в отношениях с туземцами, — парировал Ёрш. — И что для тебя важнее?

— Да, мне говорили об этом…

Я призадумался, а Ёрш подначил:

— Видишь, не я один так думаю. На моей стороне общественность!

Он явно пытался меня рассмешить, зная: рассмеюсь – подобрею, подобрею – может, и соглашусь с его доводами. Я рассмеялся, но продолжал артачиться:

— Но сколько ему теперь лет? Около семидесяти?

— Как раз семьдесят и есть, — сказал Ёрш.

— Вот видишь? — я уже твёрдо решил: откажу! — Как его в таком возрасте возвращать на государственную службу?

— А разве я предлагал что-то такое? — вполне искренне удивился Ёрш.

Я слегка растерялся.

— Вот тут я не понял…

— Да всё тут понятно! Определяешь его за штат, скажем, консультантом. И делу польза, и старику развлечение, да и на хлеба кусок – не бесплатно же ты будешь дедушку эксплуатировать? — заработает.

— Он что, так нуждается? — спросил я.

— Точно не знаю, — пожал плечами Ёрш, — но, полагаю, не шикует.

И тут я взял и согласился.

— Ладно. Адрес его знаешь?

— Да, — обрадовался Ёрш, — сейчас запишу.

Он взял карандаш, написал на листе бумаги адрес и протянул мне.

— Вот. Когда собираешься к нему заехать?

— Никогда, — остудил я пыл моего друга. — Много чести. Отправлю приглашение с курьером. С него и этого довольно.

Старик мне понравился тем, что не выглядел измождённым жизнью и возрастом. Спину держал прямо, глядел без страха. Я усадил гостя в кресло, велел подать чай, и лишь потом приступил к разговору. Поинтересовался здоровьем, спросил о житье-бытье. Старик ни на что не жаловался.

— А что тогда в деревню решили перебраться, коль жизнь в городе для вас не худа? — Я успел навести справки и задал вопрос целенаправленно.

Куропаткин отвёл взгляд в сторону, пожевал губами, потом сжал их твёрдо, отвечать не стал.

«Крепкий старик!» – решил я, и сказал уже значительно мягче:

— А что, Алексей Николаевич, если я предложу вам с отъездом повременить?

Куропаткин перевёл взгляд на меня.

— На госслужбу я вас вернуть не могу по возрасту, — продолжил я, — а вот пригласить за штат, консультантом по туземным делам, пожалуй.

— Это в «Главтурку», что ли? — улыбнулся Куропаткин.

Это мне тоже понравилось. Значит, не ушёл старик от жизни, раз знает про существование главка, держит руку, так сказать, на пульсе. Я улыбнулся в ответ, улыбнулся со значением, давая понять, что Куропаткин не ошибся в своём предположении. Потом уточнил:

— Так что?

Старик не стал кочевряжиться. Ответил просто, но с достоинством:

— Что ж. Буду рад оказаться полезным!

НЕЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ

Октябрь 1920 года

Два невысоких господина средних лет, одетые по европейской моде 20-х годов 20-го же столетия, прогуливались вблизи недостроенной Стокгольмской ратуши.

Не так давно они бродили по узким улочкам Старого города, теперь добрались сюда, на ходу неторопливо обмениваясь впечатлениями на чистейшем русском языке.

На русском? Даже так… Х-мм… Подслушаем, о чём они говорят?

— Под серым небом серый город. Приземистый и основательный, — рассудил один.

— Прям как Питер, — подхватил его спутник.

— Ну это ты, Ёрш, хватил, — возразил первый. — Питер поболее будет и покрасивее. Да и повеселее, если уж на то пошло. Особенно когда солнце выглянет.

— Так и тут, Шеф, когда небо не в тучах, тоже, небось, веселее становится.

Шеф и Ёрш, Жехорский и Ежов. Совнарком и НГБ. В Стокгольме. Какого рожна? Фу, как невоспитанно! Можно и поделикатнее выразиться. Тем более что основания находиться в столице нейтральной Швеции у наших друзей есть. И основания весьма веские. Нет, вы скажите, где ещё в Европе можно без лишнего шума и пыли провести сверхсекретные переговоры между Россией и Великобританией, притом на достаточно высоком уровне? Это чтобы, если удастся прийти к консенсусу, закрепить достигнутое межправительственными соглашениями, а не ограничиться договором о намерениях.

А чем плоха, скажем, Швейцария, спросите вы. Это там, где крепки позиции германской, итальянской и французской разведок? Покорнейше благодарим! А в Швеции, с лёгкой руки нынешнего заместителя руководителя внешней разведки России, генерал-майора Львова, теперь крепки позиции только одной разведки – российской, и остальные коллеги вынуждены с этим фактом считаться. Так что за безопасность переговоров можно не опасаться.

Это хорошо, что ты нам это гарантируешь, сказали Львову. Это очень хорошо. Но как бы сделать так, чтобы этих переговоров совсем не было? То есть, они бы были, но со стороны казалось, что их нет? А? Ты над этим подумай.

Шапка-невидимка пришла в голову первой. Да вот беда: не было в наличии такого количества этих замечательных головных уборов, чтобы покрыть ими головы всех членов обеих делегаций – одной, и то не было. Впрочем, в отношении некоторых участников предполагаемых переговоров, скажем тех, кто должны были представлять спецслужбы обеих стран, такого и не требовалось. Их и так мало кто знал в лицо. А вот в отношении дипломатов, и, в особенности, в отношении лично пожелавшего возглавить британскую делегацию министра иностранных дел Великобритании лорда Джорджа Натаниэла Кёрзона, чей аристократический профиль (равно как и анфас) был известен каждой европейской собаке, что прикажете предпринять?

«Ничего не прикажу, пусть живёт!» После этих слов Львов напомнил товарищам, что лучший способ что-нибудь спрятать – расположить это прямо у всех на виду: вроде это совсем и не то, что все ищут. В конечном итоге план Львова одобрили и в Петрограде и в Лондоне…

Так, октябрьским утром 1920 года, прямо из тумана (не иначе лондонского) возникла вблизи шведских берегов английская эскадра. А когда на мостике одного из линкоров рядом с фигурой адмирала, командующего этой самой эскадрой, появилась фигура наследника британского престола принца Уэльского Эдуарда, шведы зачесали в затылке. Это что, визит? — спросили. Как бы и нет, ответили англичане. Юноша просто проходит на корабле воинскую службу. Хотя, если вы настаиваете, пусть будет визит, неофициальный. Ладно, сказали шведы, тогда милости просим на берег, к нашему королевскому шалашу. Принц сошёл на берег, а с ним… нет, не адмирал. Вслед за принцем на берег сошёл – кто бы мог подумать! — лорд Кёрзон. «А чему вы удивляетесь? — удивлялся в ответ могущественный министр. — Мальчику всего 26 лет, за ним глаз да глаз нужен. Я тут никому мешать не буду. По совести говоря, укачало меня на корабле, господа. Отдохнуть хочу. Поживу где-нибудь за городом. Тихо подожду, пока особы королевской крови насладятся обществом друг друга».

Ага, так мы и поверили! Сомнительно, чтобы особы королевской крови так уж жаждали встречи друг с другом. Да кто у нас теперь спрашивает королей, чего им на самом деле хочется? Просто Кёрзону понадобился повод, чтобы очутиться ближе к театру военных действий, — аншлюс по-польски теперь в самом разгаре – пусть повод и надуманный. Из Стокгольма грозить России пальцем куда как сподручнее.

Буквально на следующий день в шведскую столицу прибывает крупная российская делегация, во главе с Анастасом Микояном, якобы для заключения серьёзных торговых сделок. И пусть этот визит был как раз и плановый и официальный, знатоков от политики это не смутило. Засуетились русские – решили. Микоян хотя и отвечает в наркомате торговли как раз за её (торговли) внешнюю часть, но приехал точно не за этим, вернее, не столько за этим. Наверняка будет искать встречи с Кёрзоном, а торговля это так, для отвода глаз.

Но нет. Кёрзон, как и обещал, тихо живёт за городом, русские – торговые сделки заключают. Через три дня принц, а вслед за ним и Кёрзон, грузятся на корабль, и эскадра дымит в сторону Туманного Альбиона. И чего приходили? Неужто и вправду между королевскими домами отношения укрепляли? А русские побыли ещё пару дней и с подписанными контрактами тоже отбыли восвояси. Так были контакты между русскими и англичанами, или нет?

Были! И очень плодотворные…

В тот день в честь принца Уэльского в королевском дворце Стокгольма был устроен приём, куда были приглашены и российские дипломаты. В другой части города воротилы шведского бизнеса на дружеском рауте привечали членов российской делегации, и там были англичане. Агентам иностранных разведок и так в Стокгольме приходилось несладко: не давал развернуться Львов. А их добровольных (пусть не всегда о том ведающих) помощников – журналистов – в шведской столице по пальцам можно было пересчитать. Но засечь контакты русских и англичан хотелось всем. Пришлось разделиться. Кто-то ухитрился попасть на королевский приём, кто-то объедал промышленников, кто-то (их было меньшинство) скучал возле резиденции Кёрзона. Вот им-то, казалось, повезло больше всех. Лорд неожиданно вышел из дома, сел в машину и в сопровождении немногочисленной свиты отбыл в неизвестном направлении, уведя за собой оставшихся разведчиков и папарацци. Забегая вперёд, скажу: отъехав от места пребывания на почтительное расстояние, лорд покинул машину и устроил променад по довольно живописным местам в окрестностях Стокгольма, с наслаждением вкушая свежий воздух, и ни с кем из посторонних при этом не встречался. В двух других упомянутых мной местах контактов между русскими и англичанами также зафиксировано не было. Зато в доме, где остановился Кёрзон, и за которым никто больше не следил, вовсю шли те самые секретные переговоры, ради проведения которых в строжайшей тайне весь этот спектакль и был затеян.

Английскую делегацию возглавлял министр иностранных дел Великобритании лорд Кёрзон, российскую – нарком иностранных дел Павел Афанасьевич Виноградов.

Что там было, на этих переговорах, могу, конечно, рассказать и я, но лучше вам послушать о них из первых, так сказать, уст.

НИКОЛАЙ

Для тех, кому не терпится узнать, как Кёрзон мог оказаться в двух местах одновременно, спешу пояснить: никак! В отвлекающей операции его роль с успехом исполнил слуга лорда, прослуживший у него много лет. Верные слуги – как собаки: со временем становятся очень похожи на хозяев. Добавьте к этому грим, и то, что преследователи видели «лорда» только на расстоянии. Думаю, здесь пояснения можно закончить?

Тем более, на мой взгляд, куда больший интерес должна представлять для вас личность наркома иностранных дел Виноградова.

Пока в изменённой (не без нашей помощи) России на ключевых позициях оказались те же личности (пусть они и играют по новым правилам), что и в покинутой нами реальности. Но – и это нас радовало – чем дальше уходили рельсы нового пути от тупиковой ветки, по которой катился и где свалился под откос «наш паровоз», который «вперёд лети», тем больше людей, безусловно существовавших и в ТОМ времени, но как-то громко о себе не заявивших, пополняли ряды строителей новой жизни. — Уж простите меня за столь пафосную речь а-ля Жехорский. — Но особенно радовало нас то, что среди новобранцев было немало молодых людей, таких, как Берсенев и Виноградов…

Шла весна 1919 года. Де-факто Первая мировая война давно закончилась, а вот оформить сей отрадный факт де-юре никак не удавалось. Парижская мирная конференция грозила вновь стать одним из самых продолжительных саммитов в истории дипломатии. Хотя, строго говоря, саммитом на всём её протяжении Парижскую мирную конференцию назвать нельзя. Главы государств то съезжались в Париж, то разъезжались по своим столицам, оставляя конференцию на откуп экспертам – участникам различных согласительных комиссий. Но в те дни проходил именно саммит. И всё там складывалось как-то не в пользу России. При всём при том, что в составе российской делегации были опытные эксперты по всем обсуждающимся на конференции вопросам, мы сдавали позицию за позицией, а от нас требовали всё новых и новых уступок. Понятно, подобное положение вещей никак не устраивало ни главу делегации Председателя ВЦИК Спиридонову, ни большинство из рядовых членов, среди которых был и ваш покорный слуга.

И вот одним из вечеров очередного неудачного для нас дня, в моём гостиничном номере собрались несколько членов делегации, во главе со Спиридоновой. Почему в моём? Чтобы не привлекать внимание тех членов делегации, которых мы не желали посвящать в наши дела. К тому же именно я был начальником службы безопасности российской делегации. Сидим, значит, пьём чай – исключительно чай! — и горькую думу думаем. Что-то с российской делегацией, очевидно, не так. Ходим вроде с козырей, а наша карта постоянно оказывается битой.

— Что думаете по этому поводу вы, Михаил Дмитриевич? — спросила Маша у Бонч-Бруевича.

Заместитель начальника Генерального штаба ответил по-военному прямо:

— Полагаю, среди членов нашей делегации есть изменник!

Маша перевела взгляд на Бокия.

— Согласен с генералом, — сразу ответил тот. — Кто-то сливает информацию обо всех готовящихся нами демаршах.

— И ты, разумеется, считаешь, как они? — Машин взгляд остановился на мне.

— Разумеется, — кивнул я. — А ты разве считаешь иначе?

— Уже не считаю, — вздохнула Маша. — Всё указывает именно на то, что в наши ряды затесался провокатор. — В этот миг голос Спиридоновой сделался крайне жёстким. — Необходимо его выявить и обезвредить, и как можно скорее!

Чёрт! Её последняя фраза предназначалась персонально мне. И она была права. Кто, как не начальник службы безопасности, должен искать «крота»? И я даже открыл рот, чтобы сказать что-то вроде «есть!» или «будет сделано!», но тут раздался осторожный стук в дверь. Я, так и не произнеся ни слова, закрыл рот, приложил палец к губам, призывая всех соблюдать тишину, потом указал свободной рукой в направлении соседней комнаты. — Гостиница, в которой остановилась российская делегация, была довольно скромной, но номер у меня был двухкомнатный. — Когда остальные скрылись в спальне, оставив дверь чуть приоткрытой, я подошёл к входной двери и открыл её. За порогом стоял знакомый мне молодой человек из состава вспомогательного персонала нашей делегации, Паша Виноградов, помощник нашего главного дипломатического советника. Я прочёл в устремлённом на меня взгляде нечто такое, что сразу заставило меня произнести «Проходи!» и посторониться, пропуская Виноградова в комнату. Парень был мрачен, но настроен весьма решительно.

— Николай Иванович, — глухим голосом начал он. — Простите, что величаю вас по имени-отчеству, но поскольку я не осведомлён о вашем чине и звании…

— Это несущественно, — прервал я его, — пожалуйста, высказывайтесь по существу!

— Считаю своим долгом заявить, — твёрдо сказал Виноградов, — что мой непосредственный руководитель всячески саботирует работу делегации. Скажу больше, он передаёт секретную информацию англичанам.

Виноградов не сказал «непосредственный руководитель», он назвал имя и фамилию – я не хочу этого делать. Причина проста: кто-то может посчитать изменника борцом с режимом и выразить ему своё сочувствие и даже одобрить его поступок. Так пусть сочувствует анониму! А в нашей истории этот человек останется без имени.

Дверь в спальню распахнулась и в комнату стремительно вошла Спиридонова, за ней все остальные. Я поспешил успокоить побледневшего Виноградова:

— Здесь нет никакого подвоха. Мы же не могли знать в вашем визите?

Павел согласно кивнул. Спиридонова меж тем буквально впилась в лицо Виноградова взглядом, ничего хорошего тому не предвещающим, и заговорила тоном, от которого даже у меня – ей-ей не вру! — по коже побежали мурашки.

— Ответьте честно, Виноградов, всё, что вы тут сейчас наплели – это ведь оговор с целью опорочить вашего начальника? Не знаю, зачем вам это нужно, но если вы немедля признаетесь в совершённой вами подлости, то, может, и отделаетесь сравнительно лёгким наказанием. Отвечайте же!

Мне доводилось видеть разгневанную Ольгу, но разгневанная Маша была всё-таки круче! И, может, именно после этого у Виноградова поседели виски. Правда, я заметил это гораздо позже, потому утверждать не могу. В любом случае юноша был на грани обморока, но всё же нашёл в себе силы ответить:

— Если я в чём и повинен, так это в доносе, всё остальное – правда!

И грохнулся-таки в обморок.

Когда же очнулся, то первое, что увидел, были Машины набухшие слезами глаза.

— Прости меня, мальчик, — сказала она, — за то, что подвергла тебя такому страшному испытанию. Но политическая борьба – штука беспощадная. И коли уж ты вступил на этот путь – готовься к новым испытаниям! А теперь рассказывай всё, и в подробностях…

Старческий голос из-за двери спросил:

— Кто там?

— Это я, Павел, — ответил Виноградов.

Дверь номера отворилась, старик в халате принялся раздражённо отчитывать Виноградова:

— И чего это вам, голубчик, неймётся в такое-то время…

Я не дал ему договорить, отодвинул Павла в сторону и буквально внёс старика в комнату, где толкнул его в кресло. За нами в номер вошли Павел, Спиридонова и Бокий, который затворил и запер входную дверь. Старик, который до этого бурчал нечто невразумительное, кажется, очухался.

— Что всё это значит, господа? — внятно спросил он.

Ответила Спиридонова. Зло ответила, и одновременно насмешливо:

— Это значит, старый прохиндей, что всё хорошее для тебя на этом свете кончилось. Теперь ты до самой смерти будешь расплачиваться за предательство!

Это звучало как приговор, но старик не собирался сдаваться. Взгляд его перепрыгивал с одного из нас на другого. Вот глаза его зло блеснули, видно, он посмотрел на Виноградова.

— Не знаю, что вам наболтал этот мальчишка… — начал он, но тут Маша удивила меня ещё раз за вечер.

Она чисто в Ольгиной манере подскочила к креслу, резко наступила ногой на сидение как раз между ног старика, может, что при этом и задела, и ухватила его за бороду, да так, что тот замычал от боли.

— Если ты не прекратишь юлить и выкручиваться, — прошипела Маша ему в лицо, — то я выдеру тебе всю бородёнку. — Потом отпустила бороду и отступила от кресла на шаг, любуясь делом рук своих. Старик побагровел. Он задыхался, и я подумал, что его сейчас хватит удар. Но дед оказался крепок. Кровь отлила от лица, и он выкрикнул:

— Будьте вы все прокляты!

Потом закрыл лицо руками и натурально заплакал.

— Этим вы нас не разжалобите, — в голосе Маши не было сочувствия. — Ваше предательство слишком дорого обошлось стране, которой вы присягали на верность. За это придётся платить!

Старик убрал ладони от лица, которое было мокро от слёз.

— Я присягал Государю Императору! — воскликнул он. — А вам я не присягал!

— Тогда зачем согласились участвовать в переговорах? — спросила Маша. — Вас ведь никто не неволил. Или тридцать английских серебряников перевесили чувство долга, да и совесть заодно?

Старик угрюмо молчал.

— Понимаю, — усмехнулась Маша. — Серебряников было много больше, верно?

Старик опустил голову.

— Так вот что я вам скажу, господин хороший: не видать вам награды, как своих ушей, уж об этом мы позаботимся!

Маша повернулась и направилась к двери, бросив на ходу в нашу с Бокием сторону:

— Он ваш, товарищи!

Старик глухо зарычал, вскочил с кресла, сунул руку в карман халата. Я метнулся к нему, но Виноградов успел раньше. Он буквально повис на руке старика, не давая вынуть из кармана. Тут и я подоспел, а потом и Бокий. Втроём мы справились с отчаянно брыкающимся дедом, потом я достал из кармана его халата маленький пистолет. А что Маша? Она даже не обернулась и покинула номер, так и не поинтересовавшись, что происходит у неё за спиной.

Эта ночь была для нас длиной. В особенности для предателя: ему пришлось пережить допрос, который мы с Бокием учинили. Утром я постучался в номер Спиридоновой, доложить, что изменник на пути к аэродрому, где его ждёт самолёт в Питер. Не знаю, ложилась ли она, но дверь открыла абсолютно прибранной. Это была прежняя, привычная Маша, а не та фурия, что удивляла нас несколько часов назад. Мой доклад выслушала молча и только кивнула в знак одобрения. Потом взглянула на меня, слабо улыбнулась:

— Что, не ожидал меня такой увидеть? Не отвечай! Я и сама не ожидала. Просто много чего за каторгу накопилось, а выхода всё не было. Вот и прорвало плотину…

* * *

Экстренное собрание российской делегации прошло в небольшом банкетном зале при гостинице, который, согласно договору найма, находился в нашем распоряжении. Присутствовали все, включая технический персонал. Речь держал Бокий. Начал он с короткого сообщения о произошедшем прошлым вечером ЧП, а закончил словами:

— Изменник уже доставлен в Россию, где его ждёт суд, и суровый, можете в этом не сомневаться, приговор. Но перед тем, как отбыть в сопровождении сотрудников безопасности на аэродром, изменник успел поведать нам с товарищем Ежовым обо всех мерзостях, которые он совершил против страны, интересы которой был призван защищать. Также он назвал имена всех сообщников из числа членов делегации…

После этих слов в зале возник шум, и Бокию пришлось поднять руку, призывая присутствующих к порядку. Когда шум несколько стих, он продолжил:

— К счастью для провинившихся, изменник оказался патологическим жадиной. Он не желал ни с кем делиться теми деньгами, что ему обещали заплатить за измену. Поэтому в своих преступных целях использовал многих из вас, но всегда «втёмную», никого не посвящая в суть своих намерений. Разумеется, это никоим образом не освобождает провинившихся от ответственности, но существенно снижает её (ответственности) степень. Поэтому руководителем нашей делегации принято решение применить к этим товарищам меры дисциплинарного воздействия, освободив их от более строго наказания. Это всё, что мне поручено вам сообщить. Все могут быть свободны, кроме тех, кто считает себя причастным к противоправной деятельности изменника.

Несколько человек остались на местах, остальные поспешили к выходу. Маша, глядя в спину Литвинова, который на саммите представлял наркомат иностранных дел – Наркоминдел Троцкий был в это время поглощён внутрипартийной борьбой и Россию покидать не пожелал – наклонив ко мне голову, сказала:

— Тоже, кстати, мог бы остаться.

Я согласно кивнул. Литвинов (со слов изменника) был единственным представителем высшего звена делегации, кто был причастен к саботажу.

С этим быстро разобрались и в Питере. Вскоре Маша шепнула мне на ухо, что с ней связывался Ленин и спрашивал её мнение о замене Литвинова на Чичерина. Разумеется, она с радостью согласилась. Потом мы узнали, что против такой рокировки решительно возражал Троцкий, но Ильич на этот раз остался непреклонен.

В помощь прибывшему в Париж Чичерину был определён Виноградов. Связка Чичерин-Виноградов значительно усилила дипломатическую составляющую делегации, и переговоры постепенно стали скатываться в более подходящее для России русло.

Забегая вперёд, скажу. Когда Троцкий добился для себя поста наркома обороны, наркомом иностранных дел был назначен Чернов, а двумя его заместителями – Чичерин и Виноградов, который тогда же вступил в партию эсеров. После известных событий 1920 года, когда мы потеряли Машу, Виноградов занял пост наркома иностранных дел. Чичерин – без обид – согласился поехать в Лондон, где сменил на посольстве Литвинова, который в свою очередь упорхнул под крылышко Троцкого в Коминтерн.

* * *

Моё личное мнение: Коминтерн – организация экстремистского толка. Таким он был в ТОМ времени, таким остался и в ЭТОМ. В ЭТОМ, пожалуй, даже более, чем в ТОМ. Я не хочу повторять рассуждения Шефа о том, что Коминтерн необходим, как средство давления на Запад. (А также ЮГ и ВОСТОК. Написал бы и СЕВЕР, но моржам и белым медведям Коминтерн ни к чему). Я ведь не спорю: Коминтерн нам пока нужен, хотя бы как место, куда можно запихнуть всех жаждущих мировой революции. Но и хлопот с ним тоже невпроворот.

Эту историю я услышал лично от Чичерина.

Неважно, в какой именно части Лондона произошла эта встреча, был ли на улице смог или нет, в пабе ли она случилась или в закрытом клубе для джентльменов. Про это Георгий Васильевич умалчивал. Но за содержание беседы ручался. Итак, за столиком сидели два респектабельных господина и вели неторопливую беседу…

— Мне поручено выяснить, господин посол, намерено ли новое российское правительство придерживаться в «Большой игре» правил, установленных нашими странами в 1907 году?

Он был красив, как бывают красивы в своих сединах старики, этот холёный английский аристократ с умными, живыми глазами.

— От британцев ли нам, русским, слышать такое, — изобразил удивление Чичерин, — в то время как подданные короля Георга V плетут против нас интриги не только в Афганистане и Персии, но и в Хиве и в Бухаре? И разве не вы не так давно раздвинули границы «Большой игры», выложив на стол «польскую карту»?

— Только после того, как вы положили на сукно «карту турецкую», — поспешил парировать англичанин.

— Согласен, — кивнул Чичерин, — нам есть, что обсудить за столом переговоров. Может, нам прекратить обмениваться взаимными претензиями, а потратить время на согласование времени и места встречи, и определить её (встречи) статус?

— Я и сам хотел предложить вам нечто подобное, господин посол, — тут англичанин деланно вздохнул, — если бы не одно «но».

Чичерин вопросительно выгнул бровь. Англичанин достал сигару, и, пробормотав «с вашего позволения», принялся её раскуривать. Чичерин ждал, не проявляя признаков нетерпения. Наконец действо по раскуриванию сигары завершилось. Англичанин несколько раз затянулся, и лишь потом продолжил беседу.

— Этим «но» является подрывная деятельность так называемого Коминтерна на территории Соединённого Королевства, господин посол.

— Понимаю вас, — очень осторожно начал Чичерин движение по скользкой теме. — Скажу больше, и в нашей стране деятельность этой организации находит сочувствие и понимание далеко не у всех. Но… — тут Чичерин развёл руками, — поймите и вы нас. Мы строим новое демократическое государство с неограниченной свободой слова. И даже если нам нравятся далеко не все слова, произнесённые в наш адрес со стороны руководителей Коминтерна, пока это всего лишь слова, и пока они не выходят за установленные российскими законами рамки, мы не можем запретить деятельность Коминтерна на территории России.

— Да мы от вас этого пока и не требуем, — заверил Чичерина англичанин, сделав ударение на слове «пока». — Мы только хотим, чтобы вы, как знак доброй воли, помогли нам решить один небольшой вопрос, касающийся деятельности Коминтерна. Это-то вы можете?

— На этот вопрос я смогу ответить только после того, как узнаю, о чём идёт речь, — ответил Чичерин.

— Хорошо, — кивнул англичанин. — Нас серьёзно беспокоит всё возрастающая активность бывшего турецкого лидера Энвер-паши, который грозится устроить джихад в наших восточноазиатских провинциях и подконтрольных территориях. Мы знаем, — остановил англичанин попытавшегося вставить слово Чичерина, — что и госпожа Спиридонова и господин Ленин отказались от встречи с этим экстремистом. Ему также отказано во въезде на территорию России. Но зато господин Троцкий находится с ним в постоянном контакте. Пусть теперь он (Троцкий) освобождён от всех государственных постов, но в Коминтерне он по-прежнему играет ключевую роль. Если вы найдёте способ воздействовать на господина Троцкого и прочих руководителей Коминтерна, если вам удастся изолировать Энвер-пашу от контактов с ними, то мы будем готовы немедленно приступить к подготовке британо-российских переговоров на самом высоком уровне.

Чичерин задумался. Англичанин вновь запыхтел сигарой. Наконец российский дипломат произнёс:

— Я доведу ваши пожелания до руководства моей страны. Пока это всё, что я могу сейчас обещать.

Через несколько дней в Коминтерне разразился скандал. Поводом для него послужила статья, опубликованная в одной левацкой газете, издающейся на территории Германии. В статье говорилось о том, что коммунисты-интернационалисты Троцкий, Зиновьев и ряд других товарищей неоднократно замечены в обществе Энвер-паши, бывшего командующего турецкой армией, палача армянского народа, военного преступника, ныне скрывающегося на территории Германии от турецкого правосудия. Прямо по следам этой статьи состоялось экстренное заседание Исполкома Коминтерна, на котором поименованным в статье товарищам было вынесено порицание, и принято постановление: запретить членам Исполкома Коминтерна всяческие контакты с Энвер-пашой.

Уже на следующий день в Лондоне российские и английские дипломаты приступили к подготовке Стокгольмской встречи.

На этом позвольте короткий экскурс в прошлое, касающееся подготовки Стокгольмской встречи, завершить, и приступить к рассказу о том, как проходила сама встреча.

* * *

Извините, поторопился. Я ведь ничего не сказал о том, как оказались в Стокгольме я, Шеф, Виноградов и остальные участники переговоров с российской стороны. В состав делегации Микояна ни один из нас не входил. Та делегация действительно прибыла для заключения внешнеторговых сделок, а о том, что её члены должны ещё и отвлекать на себя внимание, знал один Анастас Иванович. Мы же, всего пять человек, прибыли тем же поездом, что и делегация наркомторга, но по чужим паспортам, с изменённой внешностью и в разных вагонах. Потому мы с Шефом и позволили себе экскурсию по центральной части города, что были уверены: в таком виде нас и родные жёны не узнают…

После того, как слуга лорда Кёрзона увёл за собой последних наблюдателей, в дом с чёрного хода поодиночке стали проникать мы. Обошлось без происшествий, и переговоры начались вовремя.

На повестке дня стояли три основных вопроса: Польша, Турция, Туркестан и тяготеющие к нему территории.

Договорились на берегу: каждый из трёх вопросов обсуждаем отдельно, но соглашение подписываем одним пакетом.

Открыл переговоры лорд Кёрзон. В краткой вступительной речи он высоко оценил добрую волю российской стороны, попутно выразив сожаление, что хотя Энвер-паша и находится теперь в политической изоляции, он по-прежнему представляет немалую угрозу: окажись он не в Европе, а в Центральной Азии, и про изоляцию снова можно будет забыть. На что Виноградов заметил:

— Насколько нам известно, Энвер-паша, в настоящий момент, ни о каком азиатском вояже не помышляет. Этот господин пребывает в глубокой депрессии, и даже, со слов знающих его людей, помышляет о суициде.

— Да поможет Господь осуществиться его намерениям, — цинично произнёс лорд Кёрзон.

Начали с Турции. Почему-то англичан этот вопрос волновал больше всего. Впрочем, может, и вы с ними согласитесь, если узнаете, что речь шла, ни много ни мало, о проливах Босфор и Дарданеллы, о передаче контроля над ними от Турции к России. Скажу сразу: ничего подобного на самом деле не было! А что было? Была большая политическая игра, или большой блеф, если вам так больше нравится. И затеяли эту игру я и Виноградов. А началось всё с маленького мозгового штурма. Когда Чичерин дословно передал содержание разговора с английским дипломатом, мы с Пашей долго ломали голову над одной фразой, смысл которой нам был не до конца ясен. Помните, англичанин сказал: «Только после того, как вы положили на сукно «карту турецкую». Сначала мы решили, что тот имел в виду установление дружеских отношений между Россией и Турецкой республикой. Но потом засомневались: где тут крупные козыри? Так, десятка-валет. Потом Павла осенило:

— А если англичане всерьёз решили, что мы склоняем турок отдать нам проливы?

Надо сказать, что такие слухи периодически печатались то одной, то другой европейской газетой. Мне казалось, чисто ради на денёк-другой поднять тираж.

— Да ну, — отмахнулся я. — Кто в такую чухню всерьёз поверит?

Паша тогда промолчал. Но дал указание Чичерину провентилировать вопрос, не в лоб, конечно, а как бы вскользь. И что вы думаете? Англичане действительно полагали, что мы (русские) буквально одержимы этой идеей. Вот тогда у нас с Павлом и возникло желание запастись к грядущим переговорам джокером.

Послушать нашу идею собрались: Ленин, Сталин, Шеф, Васич, Александрович, Бокий, кажется, тоже присутствовал. Слушания прошли при гробовом молчании. Потом Сталин достал изо рта трубку и произнёс:

— Чушь, конечно, полнейшая, но почему бы и не попробовать? Затрат-то почти никаких.

На том и порешили. Васич, отведя меня после заседания в сторонку, с присущей ему прямотой сказал:

— Ну этот ладно, мальчишка, — кивок в сторону беседующего о чём-то с Александровичем Виноградова, — но ты-то? — После чего мой друг в отчаянии махнул рукой, и, трагически покачивая головой, удалился. А мы с Пашей на следующий день пустили в прессу большую утку. В интервью одной из центральных российских газет наркоминдел на вопрос о проливах загадочно улыбнулся (про улыбку было в газете) и сказал буквально следующее: «Если я сейчас скажу «нет», то вы, чего доброго, назовёте меня плохим дипломатом. Поэтому я просто промолчу». На следующий день это интервью перепечатали все крупные европейские газеты – и понеслось! А тут я со стороны НГБ эту утку печёным яблочком сдобрил. Если не забыли, немалую роль в улучшении турецко-российских отношений сыграл в конце Первой мировой войны Симон Аршакович Тер-Петросян, легендарный Камо. В память о заслугах был он на турецкой земле гостем желанным, правда, до сего времени так этим и не воспользовался. А тут, в самый разгар газетной шумихи, прикатил на один из турецких курортов (они тогда хоть и не в таком виде и количестве, что к концу века, но были) якобы на отдых, а для пущей убедительности и своё семейство прихватил: жену и двоих детей. Ага! На отдых! Так ему и поверили. А когда выяснилось, что была у него на курорте встреча с высокопоставленным турецким чиновником, то шум поднялся уже и в меджлисе. Пришлось депутатов самому Ататюрку успокаивать.

Но сначала вызвал он оскандалившегося чиновника. Посмотрел строго, спросил:

— Было чего?

Тот разве что на колени не пал.

— Ничего не было, мамой клянусь! Шашлык кушали, о погоде разговаривали, ничего не было!

— Ладно, иди, — отпустил чиновника Мустафа Кемаль и добавил со значением: – пока…

Чиновник уполз за дверь, а отец пошёл детей успокаивать («Ататюрк» в переводе с турецкого означает «отец народа»). И что? Успокоил! Но осадок остался.

В общем, прибыли мы в Стокгольм с джокером в рукаве, который на самом деле больше чем на десятку не тянул, правда, десятку козырную.

Погодите, — скажет дотошный читатель. У вас там сейчас что? Октябрь 1920 года? А Севрский мирный договор, по которому зона черноморских проливов объявлялась демилитаризованной, был подписан, если мне не изменяет память, в августе 1920 года? Так о каком козыре вы тут говорите? Дорогой друг! Память тебе не изменяет. Просто отношение она имеет к другой истории, в нашей реальности не существующей. У вас там было как? Россия, заключив позорный Брестский мир, после окончания Первой мировой войны в числе победителей не числилась, и к раздаче слонов, понятно, допущена не была. На Парижской мирной конференции она (Россия) отсутствовала и никаких мирных договоров не подписывала. Другое дело тут, у нас. Россия вышла из Первой мировой войны в числе стран-победительниц. На Парижской конференции сидела с гордо поднятой головой и участвовала в подготовке и подписании всех мирных договоров. Так вот, дотошный ты наш, на октябрь 1920 года мирный договор с Турцией ещё подписан не был, а значит, вопрос о проливах был открыт. Другое дело, Ататюрк выразился достаточно откровенно: ради союза с Россией мы готовы пойти на уступки, но только в одном вопросе. Решайте, что для вас важнее: Западная Армения или проливы? Дружеские отношения с Турцией плюс демаркация границы в Западной Армении против каких-то паршивых проливов? Мы и минуты не колебались! Только договорились с турками по-тихому, не посвящая союзников по Антанте в свои семейные дела. Так что козырь у нас был, правда, как мы и предупреждали, паршивенький.

Но Кёрзон сотоварищи про то не знали, перестраховались, и выставили против нашей десятки более крупную карту, в виде уступок в Центральной Азии и Польше. Проливы мы, конечно сдали. — Если, разумеется, можно сдать то, чего не имеешь. — И даже не без выгоды для себя. Договорились, что станут они (проливы) демилитаризованной зоной системы ниппель. То есть страны Черноморского бассейна могут гонять через них свои военные корабли туда-сюда сколько угодно, а все остальные государства имеют право держать в Чёрном море не более двух военных кораблей одновременно, но и не более состава самого большого военно-морского флота, принадлежащего Черноморской державе, по совокупности.

Вторым вопросом повестки дня стал Туркестан. Виноградов сразу насел на Кёрзона. Мы, мол, под вас в вопросе о черноморских проливах прогнулись, теперь, господа, ваш черёд! Англичане поморщились, и стали жутко торговаться, хуже чем на восточном базаре. Но выторговали они себе немного. В главном мы настояли на своём. В пределах границ государства Российского подданные иностранных государств могут находиться лишь с согласия и под контролем нашим компетентных органов. То же касается Бухары и Хивы. «Как Бухары и Хивы? — попытались изобразить изумление англичане. Они ведь вроде как независимые государства…» – «Господа, — урезонил их Виноградов, — оставьте это «вроде как» на наше усмотрение». Лучше и не скажешь. Даже лорд Кёрзон это оценил, усмехнулся мрачно и закрыл вопрос в нашу пользу. И тут же открыл вопрос о Гиляне. «Теперь уж вы побойтесь бога, — сказал. — Поддерживая сепаратистов, вы нарушаете статус-кво в Персии». — «В Гиляне нет регулярных российских войск», — возразил Виноградов. «Зато полно азербайджанских добровольцев», — парировал Кёрзон. После недолгих препирательств сошлись на том, что российские власти надавят на закавказских товарищей, чтобы они отозвали добровольцев из Гиляни. «Ну и, наконец, «Красный ислам»… — начал Кёрзон. Но Виноградов перебил его самым решительным образом. «Простите, — сказал он, — но данный вопрос мы обсуждать категорически отказываемся. Церковь в России от государства отделена. Церковь не вмешивается в дела государства – государство не вмешивается в дела церкви. А ислам, в какие бы цвета он не был выкрашен – это церковь и есть. Так что давайте так: мы решаем вопросы взаимоотношения церкви и государства на своей территории, а на своей аналогичные вопросы решаете вы!» Англичане принялись скандалить, мол, «Красный ислам» может перекинуться из Туркестана в Персию и Афганистан, мол, пожар легче потушить, пока он не разгорелся. Ничего не знаем, стояли на своём мы. Это дела веры, и мы в них лезть не хотим. Короче – не договорились. Англичане надулись и попытались наказать нас при обсуждении польского вопроса, но мы им показали фронтовые сводки, и польский вопрос был урегулирован за считанные минуты. Расходились, в целом довольные друг другом, передав черновики соглашений в секретариат – им, бедолагам, всю ночь трудиться.

Перед тем, как отойти ко сну, собрались в номере Виноградова – я, Шеф и Павел – обсудить итоги дня. В какой-то момент Павел заметил:

— Кёрзон сильно огорчился из-за «Красного ислама». Может, нам его чем умаслить? Я имею в виду Энвер-пашу.

— Так вроде уже, — усмехнулся Шеф, — умаслили.

— Не понял… — Виноградов переводил взгляд с Шефа на меня.

— Да всё тут понятно, — решил порушить я интригу. — Как Кёрзон заикнулся про то, что неплохо бы Энвер-паше и вправду этот мир покинуть, я улучил минутку, дошёл до телефона и отдал соответствующие распоряжения.

— Прямо на глазах у англичан?! — ужаснулся Виноградов.

— А что тут такого? — пожал я плечами. — Фраза была закодированной, что они в ней поняли?

ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ

Ночь. Дождь. Хорошее время для воров и убийц. И для суицида, кстати, тоже…

Двое мужчин, подняв воротники пальто, быстро шли по каменному тротуару узенькой улочки одного из немецких городов. Остановились. Посмотрели на окна четвёртого этажа дома напротив. В окнах горел свет. Всё, как и договаривались. Мужчины перешли улицу, один из них легонько постучал в окно привратницкой условным стуком. За залитым дождём стеклом почти сразу возникло чьё-то лицо. Исчезло. А через некоторое время отворилась дверь.

— Проходите, господа, — мужчина, открывший дверь, говорил шёпотом, по-русски. Мужчины проскользнули за дверь, и втроём, подсвечивая путь фонариком, стали подниматься по крутой лестнице на четвёртый этаж.

— Осторожно, — предупредил привратник, — на этом марше третья ступенька сильно скрипит!

На четвёртом этаже остановились перед одной из дверей. Привратник приложил к замочной скважине магнит и осторожно повернул по часовой стрелке. Ключ, вставленный в скважину с той стороны двери, так же повернулся и встал бородкой вдоль отверстия. Привратник вынул из кармана дубликат ключа, и, постепенно вставляя в скважину, выдавил другой ключ наружу. Тот упал вниз на мягкий коврик. Привратник отпер замок, и, взявшись за ручку, толкнул дверь. Та чуть поддалась, но не открылась. Изнутри что-то мешало. Один из пришедших, тот, что подсвечивал фонариком, легонько коснулся плеча привратника, мол, в чём дело? Тот успокаивающе похлопал его по руке, приставил магнит к двери чуть выше замка, и, придавливая к филёнке, медленно потащил в сторону от косяка. С противоположной стороны двери, вслед за движением магнита, сдвинулся засов. Дверь отворилась. Мужчины быстро проникли в помещение. Привратник наклонился и выдернул из-под двери провод, который затем извлёк и из-под плинтуса. Провод заканчивался в выключателе, и командир группы догадался, что так привратник включил в комнате свет, уже после того, как жилец запер дверь и уснул. Трое убийц бесшумно подошли к кровати. Один вытащил пропитанный хлороформом платок и прижал к лицу спящего усача, остальные схватили того за руки и за ноги. Вскоре тело обмякло. Старший группы подошёл к столу и положил на него предсмертную записку. Бумага была выкрадена заранее, почерк подделан. Мужчина вернулся к кровати. В комнате потушили свет, раздвинули шторы и открыли окно. Спящего подняли и перенесли к окну, поставили вертикально, облокотив на подоконник. После этого все трое покинули комнату, спустились вниз. Двое вышли из дома, а привратник стал подниматься обратно на четвёртый этаж, тщательно вытирая за собой следы. В комнате он подошёл к окну, перекинул спящего через подоконник и быстро покинул комнату, заперев дверь с помощью ключа на замок и с помощью магнита на засов. Вернулся в привратницкую, где с облегчением перекрестился.

Его сообщники убедились, что выброшенный из окна Энвер-паша мёртв, и поспешили прочь. В соседнем переулке их ждала машина. Только начав движение, они позволили себе заговорить.

— Всё прошло прекрасно, господин полковник! — возбуждённо произнёс один.

— Да, господин капитан – подтвердил Зверев, — мы всё сделали чисто, не подкопаешься!

— Лишь бы Лемке не заподозрили, — продолжил капитан. — Он ведь совсем недавно устроился в этот пансионат привратником.

— Ну это навряд ли, — уверенно произнёс Зверев. — Не забывайте, он ведь по национальности немец.

* * *

Всё указывало на то, что произошло самоубийство. Предсмертная записка, написанная рукой погибшего, запертая не только на ключ, но и на засов комната. Наконец, отсутствие следов проникновения и борьбы, и следов насилия на теле покойника. А тут ещё и свидетель отыскался. Жилец из дома напротив, показал, что страдает энурезом и каждые два часа вынужден покидать постель. Так вот, он обратил внимание на то, что в доме напротив, на четвёртом этаже в эту ночь долго горел свет. Он ещё посочувствовал фрау Эльзе, что у неё такой проблемный жилец, который не желает экономить электричество.

— Вот видишь, — сказал один полицейский чин другому, — всё сходится. Долго не спал, всё никак не мог решиться. Потом написал предсмертную записку, потушил свет и выбросился из окна. Что тут тебя смущает?

— Пожалуй, ничего, — ответил другой полицейский чин. — Кроме личности погибшего.

— Это да, — согласился первый, — личность известная. Но, кажется, газеты писали, что этот турок в последнее время пребывал в глубокой депрессии?

— Я сам про это читал, — подтвердил второй.

— Ну так спрашиваю ещё раз: что тебя смущает?

— Уже ничего, — вздохнул второй, направился к выходу, посмотрел на ключ, лежащий на столике возле двери.

— Разве что…

— Что «разве что»? — чуть раздражённо спросил первый.

— Ключ. Он не оставил его в замочной скважине когда запер на ночь дверь, я всегда так делаю.

— А я всегда вынимаю и кладу на столик, ведь есть ещё и засов. Хватит. Пошли!

— Пошли… — согласился второй.

НИКОЛАЙ (продолжение)

На следующий день встреча началась с того, что лорд Кёрзон протянул Виноградову бланк телефонограммы.

— Это мне предали утром из Лондона, — сказал он. — Прочтите и скажите, что вы по этому поводу думаете?

В телефонограмме говорилось о самоубийстве в Германии Энвер-паши.

Возвращая бланк, Виноградов слегка пожал плечами.

— Я думаю, что Господь прислушался к вашему совету.

Кёрзон промолчал. Но в этот день всё прошло без проволочек, и секретное соглашение между Россией и Великобританией было подписано.

1918 год

ГЛЕБ

— Спасибо, дорогой друг!

— Та нема за що! — тут же откликнулся Макарыч.

Честно говоря, я его мову воспринимаю когда как, в зависимости от настроения. Сегодня совсем никак. И я, чтобы не начать хамить, промолчал. Макарыч хмыкнул:

— Понял. Это для тебя сложно. Ну если совсем по-простому, тогда так: за что ты меня благодаришь?

— Да вот, спустили сверху очередную директиву, — стараясь говорить спокойно, ответил я, — в основе которой лежит одна из твоих гениальных идей. Сижу вот, читаю, радуюсь!

— Ох, чую, хороша была инициативка, — хохотнул Макарыч. — Я к тому, что по плохой директиву бы не издали, верно? Можешь не отвечать. А вот инициативку-то озвучь, я ведь их пачками выдаю, интересно, какая сработала?

Чувствовалось, что моему другу никто ещё настроение с утра не испортил. Счастливчик!

— Я тебе сейчас зачитаю одну строчку из директивы, и ты всё поймёшь. — И я зачитал: «…развернуть в Центральном военном округе учебные центры по подготовке рядового и сержантского состава для Туркестанской Народной Армии (ТуНАр)».

— Хорошая новость! — обрадовался Макарыч. — Меня Духонин заверил, что проволочек не будет, но чтобы так быстро…

— Сука ты, Макарыч! — не сдержался я. — У друга горе. Нет, что бы посочувствовать, так он ещё и радуется!

— Что за горе? — проигнорировав «суку» встревожился Макарыч. — Говори толком!

От возмущения я чуть не задохнулся. Ну и брякнул:

— А ничего, что у меня всего одна рука-то?

Имел-то я в виду, конечно, обилие дел, и что ещё одна забота мне совсем ни к чему. Но Макарыч понял всё иначе.

— Рана открылась?! — Всю весёлость из его голоса выдуло разом. — Ты врача вызвал?!

— Нет. — Я понял, что переборщил, и стал резко сдавать назад. — Не нужен мне врач. И рана меня не беспокоит. То есть, беспокоит, конечно, но так, как обычно. И я совсем не то имел в виду. Просто дел невпроворот, а тут новая забота…

Я замолчал, и в разговоре установилась пауза, поскольку Макарыч только сопел в трубку, видимо слова подбирал.

— Дурак ты, Васич, — наконец произнёс он как-то очень буднично. — Напугал…

Он – «сука», я – «дурак». Квиты! А Макарыч меж тем продолжил:

— Ну чего ты так всполошился? Чем эта директива тебя так напугала?

— Напугать меня, как тебе известно, непросто, — я начал вновь закипать. — Другое дело, я понятия не имею, как эту директиву исполнять…

— С этого и надо было начинать, — укорил меня Макарыч, — а не закатывать истерику по телефону. Ты вот что, сегодня давай не заморачивайся, а завтра я направлю к тебе человека, который поможет разобраться в этом и правда непростом вопросе.

* * *

Забыть про директиву я, конечно, не забыл, не в моих правилах, просто отставил в сторону и занялся не менее насущными, а главное, более понятными делами. Потому, когда адъютант доложил, что прибыл некий имам Рашид Турани, я не сразу просёк: кто это.

— Какой имам? Я его что, вызывал?

— Никак нет, — ответил адъютант, — вы его не вызывали. Но он говорит, что прибыл от товарища Жехорского.

Ясно. Прибыл специалист по туркестанской армии. Только почему имам? Ладно, разберёмся.

— Проси!

Мой ночной кошмар во плоти в моём кабинете. Бородатый тюрок в военной форме с чалмой зелёного цвета на голове. Замер у порога. Похоже, выражение моего лица его смутило. Однако доложил:

— Здравия желаю! Комиссар Туркестанской народной армии Рашид Турани. Прибыл в ваше распоряжение!

Теперь разглядел, что на прибывшем форма военного комиссара ГПУ. Комиссар армии? Значит, в одном со мной звании. Неудобно получается. Придётся вновь прикрываться несуществующей рукой.

— Здравствуйте, товарищ Турани! Прошу извинить, если показалось, что неласково вас встретил. Кольнуло в плечо, — встряхиваю пустым рукавом, — от резкой боли не совладал с лицом. Проходите, присаживайтесь!

Надев на лицо улыбку, иду навстречу, жму руку, указываю на стул. Прежде чем присесть, Турани вежливо интересуется:

— Может, отложим разговор, вам, наверное, врач нужен?

— Благодарю за заботу, но уже отпустило. — Возвращаюсь на место. — Так какое у вас ко мне дело?

А он не молод. Вон сколько седых волос в бороде. И морщины. Верно, ему за пятьдесят.

Турани улыбается и мягко говорит:

— Товарищ Жехорский сказал, что у вас возникли вопросы по формированию Туркестанской армии…

Это он так тонко намекнул, что не у него ко мне дело, а у меня к нему. Что ж, он прав.

— Да, — киваю, — есть такое дело. Хочу услышать ваше мнение о том, как нам лучше обустроить учебные центры, где будут проходить подготовку бойцы будущей армии.

Глядит на меня, как мудрый учитель на любимого, но непонятливого школяра. Говорит всё так же мягко:

— Простите, товарищ генерал…

Предлагаю:

— Зовите меня Глеб Васильевич.

— Хорошо. Глеб Васильевич, мне кажется, начать надо не с этого. Вас ведь интересует, почему решать армейские вопросы к вам прибыл имам?

Неопределённо передёргиваю плечами.

— Понимаю, — тонко улыбается Турани. Улыбка вообще не сходит с его лица, разве что оттенки её меняются. — ГПУ не ваша, так сказать, епархия. Ну так я вам скажу, что споры о том, кого назначать комиссарами в мусульманские части, не утихают до сих пор. Товарищ Троцкий продолжает настаивать, что это должны быть представители исключительно большевистской и эсеровской партий.

— А вы считаете, что в этом нет резона? — поинтересовался я.

— Нет, я так не считаю, — пальцы имама неторопливо перебирают чётки. А я даже не заметил, когда они появились у него в руках. — Просто давайте разберёмся, в чём состоит этот резон?

— Давайте, — мне становилось всё интереснее.

— А резон – поправьте меня, если я ошибаюсь, — заключается в приведении солдат к повиновению командирам. И кому этим заниматься, как не тем, кто этих солдат, в своё время, из повиновения и выводил, коли теперь власть у них в руках? — Турани посмотрел на меня, и я кивнул в знак одобрения его словам. — Потому резонно предположить, — продолжал ободрённый моим кивком имам, — что когда будет создана новая армия – а именно этим вы сейчас и занимаетесь – потребность в комиссарах постепенно отпадёт.

Тут я кивать не стал, хотя ход мыслей Турани мне определённо нравился. А имам, похоже, больше и не нуждался в моём одобрении.

— Другое дело, части сформированные только из мусульман. Они-то как раз из повиновения ни разу и не выходили?

Чёрт. Не помню. Не важно!

— И зачем козе баян?

Это чисто русское выражение, прозвучавшее из уст бородатого абрека, пусть и очень хорошо говорящего по-русски, вызвало у меня нервный смешок.

— Не лучше ли направить в такие части комиссаров из числа приверженцев новой власти, но состоящих в организации, более близкой по духу мусульманам?

— И что это за организация? — спросил я.

— На русский язык её название переводится как «Красный ислам», — ответил Турани.

— А я думал, что «Красный ислам» – одно из религиозных течений, — искренне удивился я.

— И это тоже, — кивнул Турани. — Но так мы назвали и свой мусульманский боевой союз.

— Боевой? — имам удивлял меня всё больше и больше.

— Именно так! На сегодняшний день «Красный ислам» исключительно боевая организация, ставящая целью установление народной власти в Туркестане.

— Так ведь там вроде… — начал я, но Турани меня перебил:

— Ничего там не вроде, и вы это знаете не хуже меня!

Ну да, пожалуй…

— Но, если я правильно понял, «Красный ислам» не только боевая, но и религиозная организация?

— Это так, — вынужден был согласиться Турани. — Но иначе нельзя. Туркестанцы не пойдут за безбожниками!

И тут он прав.

— Но ведь ислам проповедует джихад, священную войну против неверных, в частности против нас, русских.

— Кто вам такое сказал? — спросил Турани. — Вы знаток Корана?

— Вообще ни разу не открывал, — признался я.

— Так зачем судите о том, в чём не сведущи? Джихад – это усердие на пути Аллаха. Война против «неверных» – всего лишь часть этого пути. Мусульманин встаёт на этот путь лишь тогда, когда его Родине грозит опасность именно от «неверных». Вы собираетесь нам угрожать?

— Да вроде нет… — несколько растерялся я.

— Зато нам угрожают полчища стяжателей и властолюбцев, которые, прикрываясь именем Всевышнего, грабят и угнетают собственный народ, нарушая при этом многие заповеди, оставленные нам Аллахом. Вот против них мы вскоре объявим в Туркестане джихад!

— То есть, «Красный ислам» – религия угнетённых мусульман? — уточнил я.

Турани снисходительно улыбнулся.

— Религия у всех мусульман одна – Ислам. А «Красный ислам» позволяет всего лишь правильно толковать оставленное нам Всевышним учение.

Красиво поёт товарищ! За таким народ точно пойдёт. Вопрос: куда он его, в конечном итоге, приведёт?

— Вот вы говорите, что являетесь приверженцем новой власти. Но ведь эта власть – светская.

— Я понял, что вы имеете в виду, — кивнул Турани. — Я родился в Туркестане. Давно. Тогда у меня было другое имя. Волею Аллаха с юных лет я включился в революционную борьбу. Тогда-то и назвался Рашидом. Я много путешествовал по свету. Много учился, много воевал. Правильнее сказать: только учился и только воевал. Учился в Иране – стал имамом. Учился в Европе – получил хорошее светское образование. Воевал в Турецкой армии – дослужился до полковника.

— Вы воевали на стороне турок? — я был поражён. — Против нас?

— Нет, — покачал головой Турани. — Мне довелось воевать в Месопотамии, на Синае, потом в Сирии. Я лично знаком с генералом Мустафой Кемалем. Именно беседы с этим незаурядным человеком окончательно сформировали меня как личность, хотя я разделяю не все его взгляды.

Скитаясь по миру, я думал о том, как сделать народ Туркестана счастливым. И понял главное: создать полностью независимое государство при таких соседях, которые есть у Туркестана, не удастся. Уйдут русские – придут англичане, персы или китайцы, которые сейчас слабы, но их много, и будущее за ними. Одно время я склонялся к союзу с Турцией, но им теперь со своими бы проблемами разобраться. А хочется ведь построить государство европейского типа, но с туркестанским менталитетом!

— Это как? — не удержался я от вопроса.

— Точно пока не знаю, — признался Турани. — Хочется, чтобы было красиво, чтобы жизнь шла в ногу со временем. Чтобы народ был образованный. Хочется, чтобы не было неравенства. Хочется быть хозяином на своей земле! Но не хочется, чтобы на благословенной земле Туркестана расцвели все те пороки, которыми так богата западная цивилизация. Потому я и говорю: государство должно быть светским, но с опорой на исламские ценности!

Ну-ну, мечтать не вредно! Это я подумал, а спросил, разумеется, про другое:

— Так кого вы определили в союзники Туркестану на пути в это светлое будущее?

— А я разве не сказал? — удивился Турани. — Россию, конечно!

— Почему, если не секрет?

— Во-первых, потому что вы и так уже в Туркестане, — начал перечислять Турани. — И добровольно оттуда не уйдёте, ведь так?

— Так! — подтвердил я.

— Сменить вас, по нынешним временам, можно разве что на англичан, раз турки нам пока не в помощь, — продолжил Турани. — Но на англичан я насмотрелся, они колонизаторы до мозга костей! А вы не улыбайтесь, — посмотрел на меня имам. — Вы тоже колонизаторы, правда, иного рода.

— Вот так так, — опешил я. — Мы-то вам чем не угодили? Веру вашу не трогаем. Людей в рабство не забираем. Ишачим на своей работе, может, ещё и почище вашего!

— Ну это вопрос спорный, — не согласился Турани. — Что-то я вашего брата на хлопковых полях не наблюдал. Так что насчёт того, кто больше ишачит… — Тут он осёкся. — Впрочем, согласен: русские работать умеют, и других вместо себя это делать не принуждают. Но ведь живёте-то вы в Туркестане, а работаете исключительно на себя. Какая от вас польза моей Родине?

— Стоп! — воскликнул я. — Вы, товарищ, часом ведомства не попутали? Здесь не ГПУ, а штаб Центрального военного округа!

— Но ведь я на ваш вопрос отвечаю? — возмутился Турани и тут же остыл. — Впрочем, вы правы. Тем более всё, о чём я тут говорил, осталось в прошлом, верно? Теперь политика России в Туркестане станет иная, и заживём мы в мире и согласии, вот только порядок у себя наведём, и вы нам в этом поможете!

Чёрт, а Макарыч, похоже, прав! Если к власти в Туркестане допустить таких ребят, как Турани, то, пожалуй, жить с такими соседями будет приятно, или, на худой конец, терпимо.

— И ваши первые шаги в этом направлении, — продолжил Турани, — мы считаем правильными. Я имею в виду формировании Туркестанской народной армии. Только такую армию народ примет и не станет вести против неё партизанскую войну. Теперь позвольте высказать несколько конкретных соображений?

— Сделайте милость, — я был сама любезность.

НИКОЛАЙ

Заседание «большой тройки» – я, Васич, Шеф – проходило на квартире Абрамовых. Ольга, когда по просьбе Васича объявляла по телефону большой сбор, добавила от себя:

— И где вы этого «духа» откопали? Мне Васич про него все уши прожужжал.

— Ты про Турани? — уточнил я. — Так это, Оленька, не ко мне. Этого кадра Шеф где-то надыбал.

— И кто бы сомневался! — Сарказма в голосе Ольги было хоть отбавляй. А потом она положила трубку.

Положить-то положила, но тема её чем-то зацепила. Потому, накрыв нам в кабинете, она против обыкновения не ушла, а села скромненько в сторонке и приготовилась слушать.

Шеф, когда узнал какие «обвинения» против него выдвигаются, сразу ушёл в отказ.

— Да вы что, братцы? Я с Турани только третьего дня познакомился. А до того слыхом о нём не слыхивал!

— А тебе не кажется это странным? — спросил Васич. — Я имею в виду, что ты, уроженец Туркестана, и ничего не слышал о таком выдающемся земляке?

— Сам диву даюсь, — признался Шеф. — Видно в ТОМ времени судьба Турани сложилась как-то иначе. Скорее всего, он тогда до этих дней не дожил, погиб в каком-нибудь сражении.

— Всё равно не сходится, — покачал головой Васич. — Не мог человек – тем более имам со звучным прозвищем Турани – сгинуть, не оставив следа в истории.

— Имам Турани не мог, — согласился я. — А вот какой-то полковник по имени Рашид, а может и не Рашид, он ведь на турецкой службе мог взять себе и какое-то другое имя, верно? — такой полковник вполне мог сгинуть безвестным. Так что я в этом вопросе полностью на стороне Шефа.

Вы думаете, Шеф обрадовался моей поддержке? Как бы не так! Вперил в меня проницательный взгляд, и проговорил, как изобличил:

— Сдаётся мне, Ёрш, ты про этого тюрка знаешь поболе любого из нас.

— А вот в этом вопросе уже я на стороне Макарыча! — воскликнул Васич. — Давай, Ёрш, исповедуйся.

— Облегчи душу, Коленька, чистосердечным признанием, — посоветовала Ольга. Голос её звучал ласково, а в глазах плясали весёлые чертенята.

— Ну не настолько и много я против вашего знаю, — предупредил я. — Но коли вы того хотите – слушайте. Началась эта история прошлым летом, во времена третьего Временного правительства. Правда, узнал я об этом с неделю назад, и совершенно, скажу вам, случайно. Бокий был в нашем ведомстве по каким-то своим делам, ну и заглянул на огонёк. И вот тогда он поведал мне начало истории появления на свет имама Турани. Было это, как я уже говорил, прошлым летом. Объявился на территории Туркестана турецкий эмиссар, в задачу которого, по разумению нашей контрразведки, входило прощупать почву на предмет грандиозного восстания, или, на худой конец, какой иной заварушки. С арестом турка решили не спешить, а попытаться взять его на чём-нибудь «горячем», заодно и связи выявить. Потаскал фигурант за собой «топтунов» с месячишко, а потом возьми да и исчезни. И было ему в этом исчезновении единственное на тот момент утешение, поскольку в миссии своей он не преуспел. Встречи с лидерами националистических группировок желаемого результата не принесли. Кто-то, как Чокаев, ратовал за автономию исключительно в составе России, кто-то был не прочь и отделиться в самостоятельное государство – но воевать с Россией не пожелал ни один. Ещё круче обошлись с турецким эмиссаром при Бухарском и Хорезмском дворах: там он не удостоился даже высочайшей аудиенции. После исчезновения, эмиссара объявили во всероссийский розыск, а дело его кочевало по кабинетам, пока не легло на стол Бокию. Тот поморщился очередному «висяку», но с розыска фигуранта снимать не стал. Каково же было его удивление, когда буквально в канун нашей с ним встречи ему доложили, что фигурант объявился в Петрограде. А ещё через пару дней получаю я вызов в ГПУ к Дзержинскому. Явился. Доложился. Попросили подождать. Сижу, жду. Через некоторое время выглядывает из кабинета Феликс: что-то ему там надо было с секретарём перетереть. Увидел меня, спрашивает:

— Ты чего тут сидишь?

— Жду, когда примешь, — отвечаю.

Феликс метнул на секретаря недобрый взгляд, а мне говорит:

— Заходи!

Проходим в кабинет. Там за столом двое сидят: Бокий и незнакомый мне тюрок.

Спрашиваю у Глеба:

— Тот самый?

Он кивает.

— Сам, — говорит, — пришёл!

Вот так я познакомился с Турани, кстати, он это прозвище взял себе только накануне. А к нам пришёл и вроде как с повинной, и, одновременно, с предложением. Повинился Турани в том, что служил в турецкой армии, хотя против русских и не воевал. А единственная его вина в отношении России заключается в том, что тайно посещал прошлым летом Туркестан в качестве турецкого эмиссара. Как он сказал: «Тогда у меня глаза окончательно открылись. Ни с кем Туркестан не обретёт большую независимость, как в союзе с Россией. Потому решил я покинуть турецкую службу и предложить услуги новому российскому правительству: свои и созданной мной боевой организации «Красный ислам». Вот, собственно и всё.

— И Дзержинский сразу решил сделать его комиссаром ТуНАра, — как бы рассуждая, произнёс Васич.

— Не сразу, и не он один, — со значением произнёс Шеф, явно намекая на свою причастность. — Но долго, действительно, не думали. Услугами таких людей, согласитесь, грех манкировать.

— Соглашусь, — кивнул Васич, потом обратился ко мне. — Так этот Турани, выходит, из турецкой армии дезертировал?

— Ты знаешь, говорит, что нет, — ответил я. — Говорит, Мустафа Кемаль подписал ему рапорт об отставке.

— Во время боевых действий? — усомнился Васич. — Ну-ну…

ОЛЬГА

— И нафига вам это надо?

Такой вопрос я задала мужу, когда он объявил мне, что Асламбек Буриханов на несколько месяцев поступает под моё командование, поскольку зачислен в группу разведчиков-диверсантов возглавляемых мной курсов. Воспользовавшись тем, что Васич по своему обыкновению не спешил с ответом, я продолжила развивать мысль:

— Нет, но я действительно не понимаю, какого рожна будущему командарму учиться на диверсанта? Ты бы его лучше в Генеральный штаб определил.

— Я его в свой штаб определю, — сказал Васич. — Хочу лично проследить за его подготовкой. Но это после. А пока пусть пару месяцев с твоими ребятами лиха похлебает. Во-первых, это полезно командиру любого ранга. Во-вторых, это его личное пожелание.

— Да ну… — не поверила я. — Шутишь?

— Ничуть. — Муж стоял ко мне спиной, и выражение его лица я не видела. — После того, как ты его победила, он себе места не находит. Хочу, говорит, научиться всему, что умеет эта женщина, иначе не будет мне покоя!

Я с подозрением посмотрела на мужнину спину. Ёрничает определённо, но так и врёт, небось? Потом сама себе возразила: скорее привирает слегка. В любом случае чего-то обиделась, потому сорвалась на грубость:

— Ладно, коли ему так неймётся. Конечно, за пару месяцев он всего не освоит, но жрать за собой дерьмо мы его научим!

Перво-наперво я приняла все меры к тому, чтобы у курсанта Буриханова не было доступа к боевому оружию, кроме как на занятиях. Никаких личных ножей, не говоря о пистолетах. Естественно, этот запрет я распространила на всю группу. А командира группы предупредила особо:

— Проследи, чтобы Буриханова никто не задирал, может плохо кончится!

Не помогло. Нашёлся шутник, хорошо – отделался лёгким сотрясением мозга. Отчислять я в этот раз никого не стала. Заменила командира группы. Шутника навестила в лазарете и сделала последнее серьёзное предупреждение, отнюдь не китайское. Потом вызвала в кабинет Буриханова.

— Вы хотели научиться тому, чем владею я? Так вот, начните с того, что учитесь держать себя в руках в любых жизненных обстоятельствах. Хладнокровие – очень сильное оружие диверсанта!

Что-то у него в тот момент в глазах промелькнуло, надеюсь, что понимание. Так или иначе, но с дисциплиной с той поры у курсанта Буриханова был полный порядок.

До того момента я его никогда живьём не видела, а как увидела – поняла: этому у меня учится нечему. Тогда зачем пришёл? Скажу честно: из его соплеменников у меня друзей было крайне мало, зато те, кого я к таковым причисляла, были настоящими мужиками. Вот и Турани был из таких, настоящих. Это я поняла с того же первого взгляда. И ещё у меня тогда мелькнула шальная мысль: он же свой! Господи, неужели ещё один попаданец? Уже потом, когда я поделилась с ребятами этой мыслью, они только заулыбались, а Мишка, как самый умный, разъяснил:

— Понимаешь, Оленька, есть люди, которые рождаются как бы раньше своего времени. Турани как раз из таких. Ему, по-доброму, следовало появиться на свет чуть позже, где-то вместе с нами. Вот тебе и почудилось. Ты ведь у нас имеешь самую тонкую душевную организацию.

Умеет Мишка мягко стелить, этого у него не отнять.

Но это было потом, а тогда я просто поинтересовалась у Турани о цели визита.

— Хочу, с вашего позволения, посмотреть на курсанта Буриханова, — с мягкой улыбкой ответил бородач.

— Отчего нет? — голосом радушной хозяйки ответила я. — И посмотреть можно, и пообщаться…

— Извините, Ольга Владимировна, — остановил мои словоизлияния Турани, — но общаться мне с Бурихановым или нет, я решу после того, как его увижу. Если вы, конечно, не против…

— Я не против, — стараясь скрыть раздражение, ответила я. — У их группы сейчас занятия по рукопашному бою. Пойдёмте, посмотрим?

Надо сказать, Буриханов успевал по многим предметам, в том числе и по этой дисциплине. Вот и сейчас он побеждал в одном спарринге за другим. Закончив последнюю схватку, Асламбек замер посреди ковра с улыбкой на лице. Инструктор хотел объявить об окончании занятий, когда вперёд выступил Турани.

— Можно мне выступить против вашего чемпиона? — попросил он, и добавил: – Если уважаемый Асламбек не очень устал.

А тот впился в лицо соплеменника цепким взглядом. Улыбка постепенно стала сходить с его – чего уж там таить? — красивого лица.

Это был один из самых опасных бойцов, — я имею в виду Турани – которых я встречала за свою жизнь. Может быть, даже самый опасный. На ковре он играл с Бурихановым, как кошка с мышкой. Наблюдавшие за схваткой курсанты притихли, а инструктор то и дело покачивал головой. Буриханов прекрасно понимал всю обречённость своего положения, но хладнокровия – молодец! — не терял и упорно искал свой шанс на победу. И нашёл-таки! Турани, делая шаг назад, неожиданно оступился, стал терять равновесие и на миг ослабил концентрацию. Асламбек этим тут же воспользовался и под одобрительные крики товарищей провёл блестящий приём. Интересно, кроме меня кто-нибудь заметил, что Турани оступился нарочно? Отдав победу на ковре, он выиграл в главном: заручился дружбой своего будущего командира. Стратег, Ёшкин каравай!

Потом они, с моего разрешения, уединились и проговорили без малого три часа.

ГЛЕБ

В своё время Николай II взял да и лишил коренных жителей Туркестана избирательного права. А тут война. В армию лишенца не призовёшь, не положено-с! А вот привлечь к разнообразным тыловым работам – это можно, это запросто! Что и было сделано, притом со всей российской дурью. Туземцы возмущались, даже бунтовали, но государственную бюрократическую машину это, понятно, не остановило. Так появилась в ближнем тылу наших войск армия тюрок, вооружённая не винтовками, а шанцевым инструментом. Потом власть переменилась, но трудовую армию никто распускать не спешил. И только в начале 1918 года СНК издал одновременно два декрета: один об отмене царского оргнабора на тыловые работы, другой о формировании Туркестанской народной армии, небезызвестной вам ТуНАр. Туземцы, прознав про первый декрет, скоренько собирали пожитки и бежали к воротам, где попадали в руки вербовщиков, действующих во исполнение декрета второго. Представители «Красного ислама», надо отдать им должное, в качестве вербовщиков в новую армию преуспели пуще остальных. Благодаря их усилиям контингент для учебных центров набрать худо-бедно удалось. Другой разговор, что это был за контингент…

В крупный фильтрационный лагерь, который острословы при моём штабе окрестили «Чистилище», я прибыл в сопровождении Турани.

Промозглое весеннее утро, пустынный плац, унылые бараки, из которых то и дело доносились невнятные звуки, издаваемые одновременно сотнями мужских глоток.

— Что тут у вас происходит? — спросил я у коменданта лагеря после того, как принял рапорт.

— Утренний намаз, товарищ командующий! — доложил тот.

Я кинул взгляд на Турани, тот оставался невозмутим. Ну-ну…

Уже к середине дня мне страшно захотелось отсюда уехать. И дело совсем не в том, что в лагере творились какие-то безобразия. Нет. Распорядок дня соблюдался строго в соответствии со мною же утверждённым планом. Просто вид дикой причудливо одетой орды отвращал от любой мысли о возможности создания на её основе полноценного воинского подразделения.

Осмотр лагеря закончили кухней. Оценили уровень приготавливаемой пищи – вполне сносно, — но предложение остаться отобедать отклонили категорически. Если быть более точным – отклонил я, сославшись на нехватку времени.

Уже за воротами лагеря Турани, сидевший рядом со мной на заднем сидении, спросил:

— Ты разве ожидал увидеть что-то иное?

К сведению: мы давно перешли на «ты».

— С чего ты взял? — сделал я неуклюжую попытку соскочить с неприятной для меня темы.

— Когда б ты мог видеть себя со стороны, то не задал бы сейчас этого вопроса, — ответил Турани.

Чёрт! Неужели моё недовольство было выражено столь явно? А я ведь старался не подавать виду.

— Не волнуйся, — как бы прочитал мои мысли Турани. — Тебе вполне удалось остаться в рамках. Ведь никакого разноса ты никому не учинил. Что до кислого вида, так он вполне приличествует твоему положению. Так что будь спокоен: твоё разочарование было очевидно только мне!

— Спасибо, утешил! — буркнул я и отвернулся от соседа, надеясь, что он от меня отстанет. Не тут-то было!

— Ещё нет. — Эта непонятая мной фраза заставила меня повернуть голову в сторону Турани. Он лукаво улыбался. — Я имею в виду, что утешение для тебя ещё не наступило. Но я постараюсь это исправить. Если я, конечно, правильно понял, что тебя встревожило. Ты увидел толпу, орду, дикую и непонятную в плане её армейской будущности, так?

Я не ответил. Сидел, поджав губы и глядя прямо перед собой.

— А я, — продолжил Турани, — видел соплеменников, растерянных и напуганных новыми для себя обстоятельствами. И что же мы имеем? Верхи готовы командовать, но не знают, кем и как. Низы – раз согласились служить добровольно – готовы подчиняться, но тоже не знают, как. Возникает извечный русский вопрос: что делать?

Я невольно хмыкнул, и Турани сразу откликнулся:

— Верно! Верхам можно использовать старый проверенный метод: начать вбивать в головы низов непонятную им военную науку. Рано или поздно, но результат будет! Скажу больше, так бы оно и было, не окажись между двумя сторонами конфликта мы (в данном случае я имею в виду не только «Красный ислам», но и остальных посредников).

Ишь ты, посредники! Второй раз слышу это непривычное для офицерского уха слово (оба раза от Турани) и пока не могу привыкнуть.

Тем временем мускулы моего лица расслабились, я вновь повернул голову в сторону собеседника, хотя и продолжал молчать. А Турани нет, он говорил:

— И тут нам, посредникам, надо понять, кого к кому подтягивать, или надо тянуть обе стороны одновременно? Ответ прост. Верхам, в вашем лице, товарищ генерал, это всё не очень-то и надо. Туземная армия для вас, скорее, обуза. А вот низам, в лице моих соплеменников, это жизненно необходимо. И они это понимают, пусть пока и не до конца осознают – и такое бывает! И я, в своём лице, ставлю перед посредниками задачу: низы должны быть приведены к такому состоянию, когда верхи смогут начать делать из них солдат!

Внутри себя я зааплодировал, но внешне виду не подал.

— Так вот, дорогой товарищ Глеб Васильевич, — Турани накрыл ладонью моё колено, — именно этим мы, посредники, в фильтрационном лагере и занимаемся. Не думайте об этом объекте, как о военном… — Я кинул на Турани предупредительный взгляд, и он поспешил поправиться: – Отставить! Объект, контролируемый военными, невоенным быть не может по определению. Тогда считайте, что ваши люди охраняют там склад с заготовками под будущих солдат!

«Склад с болванками», — тут же подумал я, и на душе сразу полегчало. А Турани меж тем продолжал:

— Что должен знать будущий солдат в первую очередь? Он должен знать язык, на котором будут отдаваться команды, в нашем случае русский, в пределах, достаточных для их понимания, верно?

— Это как минимум, — кивнул я.

— Вот этим минимумом мы в фильтрационных лагерях и занимаемся, и это вам известно. Если новобранец таким минимумом владеет, его отправляют дальше, в учебную часть. Если нет – он остаётся в фильтрационном лагере до тех пор, пока его, минимум, не усвоит. А вот и учебная часть!

Мы миновали КПП и въехали на территорию воинской части. Ну это уже на что-то похоже! Здесь нет толпы, а есть строй солдат, одетых в приятную моему глазу форму защитного цвета. Пусть неуклюже, но маршируют по плацу, и даже что-то на полосе препятствий изображают. Сержанты, заметив начальство, проявляют дополнительное усердие – всё, как положено. Добавлю только, что многие сержанты – единоверцы будущих солдат. Правда, они не из Туркестана, из других регионов России, но это не страшно.

В этой части задержались подольше и покинули расположение только под вечер. Турани, гладя на моё довольное лицо, поинтересовался:

— Полегчало?

— Отчасти… — Обнадёживать комиссара было, на мой взгляд, рановато.

МИХАИЛ

В боевых действиях на Восточном фронте ТуНАр, как тактическая единица, участия не принимала. Но отдельные подразделения (до батальона) были включены в состав мусульманских частей русской армии, где дрались храбро. Потому к окончанию боевых действий среди туркестанских воинов было немало обстрелянных бойцов, некоторые имели правительственные награды. Полковник Буриханов в осеннюю кампанию находился при штабе Абрамова, и, со слов моего друга, был вполне готов занять зарезервированную за ним должность. Я, как исполняющий обязанности наркома обороны, подготовил все необходимые бумаги и передал их во ВЦИК и Совнарком. Но наша национальная привычка «долго запрягать» сыграла и на этот раз почти роковую роль. Сначала было «не до того». Потом Буриханову присвоили-таки генерала, но в должность командующего ТуНАр он так и не вступил – опять стало не до того. А потом пришёл новый нарком обороны товарищ Троцкий и вообще решил похоронить, как он выразился, «туркестанский проект», похоронить за ненадобностью. Сначала он захотел сделать туркестанские части интернациональными. Не лишая их статуса национальных, Троцкий попытался включить в состав туркестанских полков по нескольку батальонов, составленных из представителей других народностей, населяющих Россию и не имеющих к Туркестану никакого отношения. Когда это не прошло, попытался вообще расформировать ТуНАр, которая и так существовала только на бумаге. Это чуть не привело к мятежу в некоторых частях, что дало повод говорить о ненадёжности туркестанских формирований. В итоге было принято половинчатое решение. Несколько полков, включая конный Текинский, были отправлены в Туркестан для плановой замены находящихся там частей. Однако в отдельную армию они сведены не были, растворившись среди частей Туркестанского военного округа. Оставшиеся на территории Центральной России туркестанские части были сведены в отдельную бригаду, командиром которой был назначен генерал Буриханов. Местом дислокации бригады была определена Самара. Было очевидно, что рано или поздно Троцкий вернётся к вопросу о её расформировании. Мы, со своей стороны, делали всё, чтобы этого не допустить. В расположении бригады был создан учебный центр, который действовал по принципу, предложенному ещё Турани: сначала фильтр, потом КМБ. Будущих солдат набирали в Туркестане и везли под Самару. Это требовало огромного напряжения сил, поскольку Троцкий, а потом и Тухачевский, всячески нам мешали.

Всё переменилось в лучшую для осуществления наших панов сторону после подавления мятежа 1920 года. Но я узнал об этом только после выздоровления…

1920 год

Ленин не забыл своих слов, сказанных мне при расставании в поезде Москва-Петроград. Очень скоро он пригласил меня для беседы.

Судя по всему, Ильич полностью восстановился. Был свеж и энергичен. Меня встретил приветливо, но был не на шутку озабочен состоянием моего здоровья. А что поделать? Чувствовал я себя на тот момент действительно неважно. А тут ещё охрана трость отобрала – знающие парни попались. Я и не противился: заходить в кабинет пред. Совнаркома с запрятанным в трость клинком и правда не следовало. Вот только без трости моя походка сразу потеряла твёрдость, плюс внешний вид… Короче были у Ленина основания расспрашивать про моё здоровье, были. Вот только у меня эта тема положительного отклика не находила, так что когда вступительная часть беседы подошла к концу, я разве что не вздохнул с облегчением.

— Чем теперь планируете заняться? — вопрос заданный Лениным означал, что пришла пора серьёзного разговора. — Или работа во ВЦИК отнимает все ваши силы?

Ленин, конечно, знал о том, что я принял предложение Александровича стать его заместителем в «Комиссии по подготовке Союзного Договора» (другим заместителем был Сталин).

Пока я размышлял, что ответить, Ленин, продолжая заглядывать мне в лицо, сказал фразу, которая стала ключевой в определении моей судьбы на ближайшие два года.

— Мы тут, в Совнаркоме, решили вновь плотно заняться Туркестаном, — вопрос, как вы понимаете, давно перезрел – в связи с чем учредили должность зам. пред. Совнаркома по Туркестанскому краю. Вот я и подумал, а не занять ли эту должность вам? Что на это скажете?

А что тут сказать? Что всю жизнь об этом мечтал? Так совру. Что никогда об этом не думал? И опять ведь совру! Ответил осторожное:

— Мне надо подумать…

Мой ответ Ленина определённо разочаровал. По лицу пробежала тень неодобрения. Он даже рукой хотел взмахнуть с досады – удержал на полпути.

Не тот, не тот стал Жехорский. Раньше он такие вопросы на раз решал! Так он, верно, подумал, а сказал, разумеется, иное:

— Подумайте. Недели вам на раздумье будет достаточно?

— Достаточно, Владимир Ильич!

— Вот и хорошо… — Ленин сделал пометку в настольном календаре. — Значит, ровно через неделю жду вас в этом кабинете. Очень рассчитываю на то, что ответ будет положительный!

* * *

— Странно, что ты сразу не согласился, — сказал Васич после того, как я рассказал друзьям о предложении Ленина. — О чём размышлять, если и так ясно: должность под тебя заточена!

— Я, честно говоря, тоже думал, что сегодня мы обмоем твоё новое назначение, — поддержал Васича Ёрш.

Привычные интерьеры. Уютные кресла. Наша беседа проходила в кабинете на втором этаже квартиры Ежовых – с недавнего времени я даже в мыслях перестал называть её своей. Я смотрел на двух наркомов, для которых всё было просто, и которым всё было понятно, кроме одного: как столь очевидное может быть непонятно мне. И та половинка моего «я», которая помнила меня уверенным и всё понимающим, была с ними солидарна. Но там, в кабинете Ленина, этой половинки хватило лишь на то, чтобы не сказать «нет», о чём просила вторая половинка.

Что может расколоть «я» пополам? Да много чего. Например, маленький кусочек свинца весом каких-то девять грамм, выпущенный злодейской рукой точно в сердце любимого человека. И неважно, сколько таких кусочков вонзится потом в твою спину, если этот попал в цель. Потом ты приходишь в себя в больничной палате, и первое, что хочешь узнать, это удалось ли тебе стать героем? Тебе не смотрят в глаза и качают скорбно головой. Дзинь! Тебя целого больше нет. В одном теле поселяются два разных человека. Один – тот, кем ты был раньше. Он мужественно переносит боль и страдания, а главное, старательно прячет от окружающего того, второго – нытика и пораженца, который скулит, забившись в дальний угол сознания, и мало во что верит. Чаще всего у первого всё получается, потому что он сильнее. Однако когда надо принимать важное решение, он не может этого сделать, не договорившись со вторым.

Слушай, Жехорский, а ты, случаем, не бредишь? Со стороны выглядит очень похоже. Согласен. Потому и не обсуждаю это с ребятами.

А друзья тем временем продолжают критиковать мою нерешительность.

— Я не понимаю, в чём тут можно сомневаться? — возмущается Васич. — Тем более что ты сам всё время носился с Туркестаном, как с писаной торбой.

— Действительно, Шеф, — вторит ему Ёрш. — Ты был настроен куда решительнее, когда дело было на нуле. Теперь, когда по линии обоих наших наркоматов в Туркестане подготовлена такая шикарная почва, ты проявляешь нерешительность. Что за дела?

— О какой почве ты говоришь? — Я не просто тяну время, мне действительно интересно.

— Мы в наркомате обороны решили все технические вопросы, касающиеся комплектования ТуНАр личным составом и вооружением. — Васич явно гордился достижениями своего ведомства. — Под Самарой теперь сосредоточена уже не бригада, а почитай, целый корпус! Другой корпус можно легко сформировать из уже отправленных в Туркестан частей. Вот тебе и армия! Не хватает только подписи и печати.

Замечательная новость! Мой интерес растёт и ширится. А тут ещё Ёрш масла в огонь подлил.

— Турани помнишь?

— Конечно, помню! — обрадовался я напоминанию о старом знакомом. — Как он? Где?

— Вскоре после упразднения института военных комиссаров перешёл в наше ведомство. С недавних пор возглавляет НГБ Туркестана. — Ёрш внимательно следил за изменениями выражения моего лица. — Ты, я вижу, не удивлён?

— Не очень, — подтвердил я. — Хорошие новости. Спасибо, ребята!

— Что-то мало у тебя радости на лице, — покачал головой Васич. — Об Анютке, наверное, беспокоишься?

— И это тоже, — машинально ответил я, думая совершенно о другом. — Как её в такую даль везти?

Занятый своими мыслями, я не сразу обратил внимание на то, что атмосфера в комнате изменилась. Поднял глаза на друзей. У обоих был какой-то странный вид.

— Нет, он точно не в себе, — сказал Ёрш.

— Полностью с тобой согласен, — кивнул Васич.

— Да что случилось-то? — воскликнул я.

Друзья переглянулись.

— Похоже, правда не понимает, — произнёс Васич.

— Ты куда Анюту везти собираешься? — спросил Ёрш.

— Как куда? Если приму должность, с собой, конечно, в Ташкент. — Я уже начал кое-что понимать, но с выбранного пути сойти сразу не мог. — Найму няньку. Хватит злоупотреблять вашей добротой…

— Ну, сам напросился… — Васич поднялся с места и вышел из комнаты.

Пребывать под укоризненным взглядом Ерша мне пришлось недолго. Васич вскоре вернулся, и не один: вслед за ним спешили Ольга и Наташа – Багира и Ракша, у которых собирались отнять Маугли.

Что произошло дальше, я думаю, долгих пояснений не требует? Женщины успокоились только минут через пятнадцать, после того, как взяли с меня слово, что на время длительной командировки – если таковая состоится – дочь останется на их попечении…

* * *

Первым из знакомых мне сотрудников, кого я встретил в «Главтурке», был Куропаткин. Я только вошёл в вестибюль, а старик спускался по главной лестнице. Был он чем-то крайне огорчён, никого вокруг не замечал, весь в себе. Пришлось его окликнуть:

— Алексей Николаевич!

Куропаткин поднял голову, ища глазами того, кто его окликнул. Увидев меня, явно обрадовался – и меня это тронуло, — шагнул было навстречу, но замешкался, видать, моя «свита» его смутила. Я сам подошёл к нему, протянул руку. Ладонь старика была тёплой и крепкой.

— Душевно рад видеть вас, Михаил Макарович, во здравии, — очень искренне произнёс Куропаткин. — Когда до меня дошла весть о постигшей вас утрате, поверите ли, скорбел вместе с вами.

— Спасибо, — поблагодарил я. — Вы-то как, здоровы?

— Благодарствую, здоров, слава богу, — с какой-то затаённой печалью в голосе ответил Куропаткин.

— Но я вижу: вы чем-то озабочены. Расскажите, что вас так огорчило?

Куропаткин грустно улыбнулся.

— Вы ведь, наверное, в курсе, Михаил Макарович, что «Главтурку» закрывают?

— Не закрывают, а реорганизуют, — поправил я старика. — Теперь здесь будет размещаться резиденция заместителя председателя Совнаркома по Туркестанскому краю.

— А мне так всё едино, — вздохнул старик. — Мне только что сообщили, что в моих услугах больше не нуждаются.

Моя вина! Отдавая распоряжение оставить в новом аппарате на треть сотрудников меньше, я как-то упустил из виду, что для штатных сотрудников, согласно трудовому законодательству, место подыщут, а тех, кто за штатом, просто уволят.

— Вот что, Алексей Николаевич, — приступил я к исправлению собственной промашки, — вчера я был назначен на должность зам. пред. Совнаркома по Туркестанскому краю.

— Так вы теперь, как это по новому уложению, Действительный государственный советник 1 ранга будете?

— Точно так, — кивнул я.

— Поздравляю, ваше высокопревосходительство! — очень серьёзно произнёс Куропаткин.

— Ну что вы, Алексей Николаевич, — укорил я старика, — нет больше таких обращений, забудьте вы их. Да и не для того я вам о своём назначении сказал. Хочу предложить вам должность внештатного консультанта при моей, так сказать, особе. Согласны?

— Почту за честь! — поспешил ответить Куропаткин.

— Так я прямо сейчас и распоряжусь!

1921 год

Назвал бы это дежавю, когда бы чувство не было связано с конкретным моментом моей прошлой жизни. Я уже стоял когда-то на перроне железнодорожного вокзала, а передо мной на пути стоял бронепоезд. На этом, впрочем, сходство моментов и заканчивалось. Бронепоезд «Товарищ», на котором мы с Васичем когда-то доставили Ленина из Пскова в Петроград, лишь отдалённо напоминал того красавца, что радовал мой глаз теперь. Основной состав (без платформ прикрытия и «чёрного» паровоза) состоял из восьми бронированных вагонов и двух покрытых броневыми листами паровозов. Два вагона в середине состава были явно пассажирскими, притом самого высшего класса. Вооружению бронепоезда мог позавидовать и крейсер: две вращающиеся орудийные башни чего стоили! А ещё он был красив. Вот было видно, что над проектом стального монстра поработали не только инженеры, но и дизайнеры, и даже художник: на борту пассажирских вагонов были нарисованы государственные символы России, а на обоих головных вагонах – гвардейские знаки.

— Как тебе? — раздался над ухом голос Ерша.

— Красавец! — моё восхищение было неподдельным. — Твоя работа?

Ёрш усмехнулся.

— Скажем так: я приложил к этому руку.

— Спасибо! — с чувством сказал я.

— Да нема за що! — вернул должок возникший рядом с нами Васич. — Тем более что первоначально он тебе не предназначался.

Ну вот что за человек?! Как будто я сам до этого не допёр. Я ведь далеко не первая спица в колесе, чтобы для меня специально строили бронепоезда.

— Просто Ленин, если куда выезжает, предпочитает использовать дирижабль, а Иосиф Виссарионович на свой Кавказ, после того как там понастроили аэродромов, летает на самолёте.

— А бронепоезд за ненадобностью решили передать мне?

— Ну да, — кивнул Васич.

— Да не слушай ты его, — сказал Ёрш. — Просто Ильич, как увидел этого красавца, так сразу заявил, что не сядет в него ни за какие коврижки. Слуга покорный, сказал. Я, сказал, в бронепоездах на всю оставшуюся жизни наездился. Если так надо, сказал, цепляйте бронированный салон к литерному составу, а бронепоезда, коли они так необходимы, пусть катят отдельно. А Сталину бронепоезд никто и не предлагал. Его ведь совсем недавно построили, Сталин успел на самолёт пересесть. А как тебя на должности утвердили, так Ильич сразу сказал: закрепите бронепоезд за Жехорским, он ему солидности прибавит. Нет, правда, хорош?

— Хорош-то хорош, — ответил я, — вот только…

— Что не так? — всполошился Ёрш. — Ты ведь им только что восхищался.

— И продолжаю восхищаться, — заверил я друга. — Но ты погляди на эти окна, — указал я на пассажирские вагоны. — К чему броня, если окна стеклянные?

— Во-первых, стёкла в вагонах пуленепробиваемые, — сказал Ёрш. — Во-вторых, на окна сверху можно быстро надвинуть бронированные шторы с отверстиями под бойницы.

— Так что, — закончил за Ерша Васич, — можете быть надёжны, ваше высокопревосходительство!

Я бросил на друга укоризненный взгляд: какое, мол, высокопревосходительство, показывая при этом глазами на стоящего неподалёку Куропаткина, который всё, разумеется, слышал, но деликатно делал вид, что увлечён разглядыванием бронепоезда.

Васич от моего укора небрежно отмахнулся.

Если не так давно Куропаткин поименовал меня «высокопревосходительством» на полном серьёзе, то Васич, разумеется, шутил. В моду среди моих друзей эта шутка вошла после того, как мне на заказ сшили вицмундир, полагающийся по рангу. До того из всех членов правительства вицмундир был только у Виноградова. Ленин настоял на том, чтобы такой же мундир сшили и для меня, объяснив это тем, что на Востоке до таких вещей падки.

* * *

Первую остановку по пути в Ташкент сделали в Самаре. Не в самом городе, а рядом, на ближней к месту расположения корпуса Буриханова станции. Станция была тупиковая и находилась несколько в стороне от основной железнодорожной магистрали, идущей из Центральной России через Самару на Оренбург и далее в Туркестан.

То, что на этот раз я не беру его с собой, Куропаткин воспринял спокойно, только посоветовал надеть вицмундир. Я отрицательно покачал головой – не тот случай! — и облачился в военную форму, где плечи грели генерал-полковничьи погоны, а грудь украшал орден Боевого Красного Знамени. В таком виде я и появился перед выстроившимися для встречи старшими офицерами Первого Туркестанского корпуса. Приняв рапорт от Буриханова, прошёл обязательную для подобных случаев процедуру представления, и мы направились в сторону здания вокзала, где должно было состояться оперативное совещание…

— Товарищи офицеры! — произнёс я, встав перед офицерским собранием. — Я знаю, вы готовились к строевому смотру. Так вот – смотра не будет! — Подавив властным движением руки начавшийся ропот, я продолжил: – Не будет сегодня. Но смотр обязательно состоится. Через месяц. — Здесь я сделал театральную паузу и с нажимом произнёс: – В Ташкенте!

Поднявшийся после моих слов гвалт я не пытался останавливать, предоставив это командиру корпуса. Буриханов справился с задачей блестяще. Гаркнул во весь голос:

— Встать! Смирно!

В помещении, где проходило совещание, моментально установилась мёртвая тишина. Вытянувшиеся в струнку офицеры «ели» глазами начальство. Буриханов выжидательно посмотрел на меня. Я только усмехнулся:

— А у меня, собственно, всё. Приказ о передислокации корпуса вами, товарищ Буриханов, получен, действуйте! — И добавил: – Вольно!

— Вольно! — повторил за мной Буриханов. — Разойтись по подразделениям! Командирам бригад прибыть в штаб к 17-00 для получения инструкций!

Когда в помещении, кроме меня, остались только Буриханов и начальник штаба корпуса, я спросил:

— А успеете подготовиться к 17-00-то?

— А у нас всё уже готово, — хитро улыбнулся Буриханов. — График погрузки частей в эшелоны составлен.

— Как так? — удивился я. — До получения приказа? Объяснитесь!

— Дело в том, товарищ генерал-полковник, — выступил вперёд начальник штаба, — что ещё два дня назад нами было получено от железнодорожников уведомление о том, что с 22-00 сегодняшнего числа они готовы начать поставлять нам составы под погрузку. Тогда же они попросили уточнить количество составов, необходимых для погрузки личного состава и имущества корпуса, а также согласовать с ними график поставки вагонов.

Ну да, всё очень просто. Военные играют в тайны, а железнодорожникам работать надо.

— Так что, Михаил Макарович, — прервал мои размышления Буриханов, — у нас достаточно времени, чтобы пригласить вас с нами отобедать. В вашу честь нашими лучшими поварами приготовлен настоящий узбекский плов. Просим не отказать!

— И не подумаю! — улыбнулся я. — За обедом заодно обсудим некоторые текущие вопросы. Надеюсь, вы не будете против, если трапезу с нами разделит мой консультант, бывший генерал Куропаткин? Старик, я думаю, соскучился по восточному гостеприимству.

— Будем только рады! — заверил Буриханов.

Стол был накрыт по-восточному щедро. Присутствовало даже вино. Буриханов, после того как вернулся в магометанскую веру, полностью отказался от употребления спиртного. Так что ни он, ни начальник штаба корпуса к зелью не притронулись. В знак уважения к хозяевам не пригубил рюмки и я. А вот Куропаткин оскоромился. Наливая вина, старик смущённо пояснил:

— Привычка, знаете ли. Без этого кусок в горло не лезет.

Куропаткин был одет в генеральский мундир, только без погон. Это я ему разрешил одеваться подобным образом. А вот запрет на ношение орденов не давал, полагая: заслужил – носи! Куропаткин их не надевал по собственной инициативе. Вряд ли из скромности. Скорее, чтобы не затмевать своим «иконостасом» мой единственный орден. Соблюдал, так сказать, субординацию.

Во время обеда, против моего желания, нужного разговора не получилось. Уж больно всё было вкусно приготовлено! Как дошли до бронепоезда, пришлось пригласить провожатых в свой салон, чтобы уже за чаем провести обстоятельную беседу…

— Хочу сообщить вам, товарищи, приятную новость, — сказал я после того, как гости отпили по глотку свежезаваренного чая. — Хотя, говоря «новость», я оказываюсь как бы и не совсем прав… — плёл я интригу в лучших восточных традициях. — Наверное, лучше сказать «давно ожидаемое событие». — Лица моих визави меж тем уже сочились томительным ожиданием. — Да, так будет правильнее, сказать: давно ожидаемое вами событие практически свершилось! У меня с собой подписанный указ – осталось проставить дату – о создании Туркестанской Народной Армии!

Оба тюрка разом просветлели лицами, и, не сговариваясь, и не во весь голос, прокричали троекратное «Ура!».

— Дату мы проставим в Ташкенте, — продолжил я. — Тогда же обнародуем указы о присвоении некоторым офицерам корпуса очередных воинских званий. Вас, друзья, это коснётся в первую очередь, — заверил я Буриханова и начштаба. — Теперь от стихов перейдём к прозе. Размещать в Ташкенте корпус целиком, конечно, не станем. Достаточно будет одной пехотной бригады и комендантского полка. Комендантский полк начинайте формировать прямо сейчас. Пока на бумаге. Отнеситесь к этому ответственно. В полку должны служить самые достойные солдаты и офицеры, представители всех народностей, населяющих Туркестан. Так же в Ташкенте останется учебный центр. Остальные части будут размешены поблизости от столицы автономии. Чтобы к прибытию первых эшелонов места для размещения были подготовлены, квартирьеров отправите самолётом. Он ждёт на аэродроме Самары. Кстати об авиации. Вблизи Ташкента подготовлено лётное поле. Принято решение о включении в состав ТуНАр авиационного полка. Первая эскадрилья прилетит сразу после объявления о создании армии. Пока лётный состав будет укомплектован не туркестанцами. Но командующий ВВС республики генерал-полковник Алехнович обнадёжил, что в их учебном центре, что под Петроградом, проходят обучение несколько весьма перспективных лётчиков как раз из Туркестана. Так что не за горами тот день, когда в небо над Ташкентом поднимется первая национальная эскадрилья! Это же касается и моторизованных войск. Скажу больше. Среди экипажей танков и бронемашин, которые, как вам известно, в ближайшее время будут приданы вашему корпусу… теперь, пожалуй, уже армии, есть и представители Туркестана…

Примерно через час тюркские командиры покинули бронепоезд, и, весьма довольные, отправились восвояси, а я отдал команду на отправление. Нас ждал Оренбург…

* * *

Бронепоезд медленно полз вдоль перрона Оренбургского вокзала. Глядя на почётный караул, составленный из разодетых в парадную форму казаков – у всех грудь в орденах! Слыша звуки Встречного Марша, видя расфуфыренную толпу, состоящую отнюдь не из рабочих, я подумал: «А, пожалуй, прав был Куропаткин, когда уговорил меня надеть вицмундир»…

Шитый золотом, строгий и одновременно элегантный, вицмундир сидел на мне, как влитой. Об этом мне говорили друзья в Петрограде. Придав лицу надменное выражение, я сошёл с подножки на перрон. Встречающий меня атаман Оренбургского казачьего войска Дутов был явно шокирован и подавлен. Наверное, ожидал прибытия обычного пассажирского состава, когда из вагона к нему выйдет некий шпак в плохо сшитом гражданском костюме. А тут… Шикарный люксовый вагон в обрамлении грозных, но и не лишённых изящества броневагонов, ощетинившихся пушками и пулемётами. Щегольски одетая охрана, состоящая из нескольких дюжих молодцов тюркской наружности, которая высыпала на перрон в преддверие выхода главного лица.

Ах, да! Я ведь ничего не рассказал вам про свою охрану. Простите, запамятовал. Мигом всё исправлю!

— …И вот что я решил, ребята. Уж коли предстоит мне стать кем-то вроде временного правителя Туркестана, — сильно, конечно, сказано, но среди своих чего стесняться? — то будет политически верно, если моя личная охрана будет состоять преимущественно из туземцев.

Я ожидал возражений, на крайний случай – вопросов, но обломился по всем пунктам. Ёрш меланхолично пожал плечами, а Васич со словами «я сейчас!» шмыгнул за дверь. Вернулся он вместе с Ольгой, которая, по обыкновению, нашу посиделку игнорировала.

— Повтори при ней всё, что только что сказал, — потребовал Васич, обращаясь ко мне.

Я из вредности повторил слово в слово. Ольга слушала, вытирая одновременно руки о фартук: она на кухне стряпала пельмени. Когда я закончил, кивнула, и очень буднично произнесла:

— Да не вопрос! Кандидаты в твою личную охрану сейчас несут службу в «девятке». — Я посмотрел на Ерша, тот важно кивнул. — Все они представители коренных народов Туркестана, — продолжала Ольга, — все окончили курсы «Штык», и за всех я могу ручаться. Я вам больше не нужна, могу идти?

— Один вопрос, Оленька, — попросил я. — Как ты до этого додумалась?

— Было бы время, — усмехнулась наша боевая подруга, — я бы доставила тебе удовольствие: спросила бы «до чего до этого?» и так далее. Но времени изображать дурочку у меня нет, потому отвечу сразу на все возможные вопросы. Когда курсы «Штык» стали в числе прочих готовить специалистов для работы в 9-м управлении НГБ, отвечающем за охрану первых лиц государства я – их начальник – не могла не учесть многообразия наций, населяющих нашу страну. Поэтому наряду с украинской, финской, прибалтийской, кавказской группами набрала и туркестанскую: мало ли какие первые лица у нас появятся, и в каких регионах им придётся обретаться. Держала ли я при этом в уме конкретно тебя? Да, держала. А теперь пойду. Пельмени будут готовы через полчаса, к этому времени прошу закруглиться!

Так у меня появилась туземная охрана. Не сплошь одни тюрки, трое русских в ней тоже было. В том числе командир, против кандидатуры которого мне возразить было нечего. Помните Ивана, он был помощником Васича в группе, которая приехала с ним в Петроград из Каинска в начале 1917 года? Теперь это был закалённый боец. Прошёл революцию. Принимал участие во многих диверсионных операциях. А с недавнего времени работал в «девятке». Кстати, он уже полковник. Вот его-то, при участии моих друзей, и назначили начальником личной охраны зам. пред. Совнаркома Жехорского. Осталось добавить, что у моих архаровцев имелось несколько комплектов форменной одежды, которую они надевали в зависимости от случая. В том числе и очень модная, та, в которой несколько молодцов оказались на перроне Оренбургского вокзала. Шаровары заправлены в начищенные до зеркального блеска яловые сапоги. Сверху офицерская гимнастёрка, туго перетянутая портупеей. Вся одежда из чистой шерсти тёмно-зелёного окраса. На широком офицерском ремне кобура с пистолетом и кинжал в ножнах. Но главное новшество – головной убор. Лихо заломленный берет с гвардейской кокардой (красная звезда на георгиевской ленте) того же материла и цвета, что и гимнастёрка.

… Итак, я сошёл с подножки вагона и встал впереди охраны. Дутов поспешил навстречу. Вся дальнейшая церемония: прохождение мимо строя почётного караула, представление первых лиц тутошней власти, обмен рукопожатиями с представителями различных слоёв оренбургского населения – всё проходило в лучших дореволюционных традициях. Или, всё-таки, худших? По крайней мере, так наверняка думали представители рабочих, которые, оказывается, тоже присутствовали на церемонии, просто я их из окна вагона не заметил. Они неохотно жали мне руку, были кто хмур, кто раздосадован, а кто и просто зол. Надо будет это потом поправить. Пока же мы с Дутовым сели в дожидавшийся на привокзальной площади автомобиль, моя охрана лихо вспорхнула на подножки, и мы поехали в сопровождении казачьего конного эскорта.

Спросите, зачем мне понадобился весь этот цирк? Дело в том, что до Петрограда доходили упорные слухи, что Дутов – а атаман располагал на своих землях немалой властью – к центральному правительству, мягко говоря, холоден. Вот и пришлось мне показать, кто в доме хозяин, наиболее понятным атаману способом. И скажу без ложной скромности: мне это удалось! Правда, когда от обсуждения общих вопросов, где атаман проявил похвальную лояльность, перешли к конкретике, Дутов попытался артачиться. Дело касалось неприятных для атамана тем: сосуществования казаков и туземного населения в приграничных с Туркестаном районах, и отношения самого Дутова с мятежным атаманом Анненковым, который, будучи атаманом Сибирского казачьего войска, поднял вослед московско-петроградским событиям мятеж, но был выбит из Омска следовавшими на восток войсками Слащёва. Почти сразу после этого Анненков был смещён с должности, однако оружие не сложил. С верными ему казаками и примкнувшим к его отряду разноплемённым сбродом отступил в Туркестан, занял Семипалатинск и удерживал город и его окрестности до сей поры.

— …Я понимаю ваши опасения, Александр Ильич, — внушал я хмурому Дутову, — я даже признаю, что они отчасти обоснованны. Но лишь отчасти! Потому как казаки так же повинны в той напряжённости, что существует теперь на границе подконтрольных вам земель с Туркестаном. И не смейте возражать! В Петрограде, в Государственной прокуратуре, тому собрано немало доказательств! — Я посмотрел на побледневшего Дутова, и решил сбавить тон. — Не волнуйтесь, я не прибыл кого-то здесь карать, да и не наделён я такими полномочиями. Но как лицо, ответственное перед государством за положение дел в Туркестанском крае, должен вас предупредить: любое разбойное нападение на туркестанские земли впредь буду расследовать со всей тщательностью. Обещаю: последствия будут самыми тяжёлыми. Для этого у меня достаточно полномочий и воинской силы!

Лицо Дутова окаменело, и я вновь смягчил тон.

— Не подумайте, атаман, что я вам угрожаю. Ни в коей мере. Но прошу: держите границу – для того вы тут и поставлены. Дальше ни ногой, ни копытом! Договорились?

Я требовательно смотрел на Дутова. После недолгих колебаний тот неохотно кивнул.

— Вот и славно! — Я облегчённо вздохнул. — Теперь перейдём к другому, не менее важному вопросу. Государство не намерено далее терпеть существования на своей территории бандитской шайки бывшего атамана Анненкова. — Дутов опять насупился. — Для полного уничтожения этого бандформирования создаётся оперативная группа, состоящая из частей Сибирского военного округа, Сибирского, Семиреченского и Оренбургского казачьих войск. От Сибирского военного округа в оперативную группу входит отдельная пехотная бригада, усиленная артиллерией и бронетехникой. Два конных полка от Сибирского и по одному конному полку от Семиреченского и Оренбургского войска.

Дутов резко встал.

— Что такое?! — грозно поинтересовался я.

— Мне будет трудно исполнить такой приказ, — глядя прямо перед собой, чётко выговорил Дутов.

— Почему? Извольте объясниться! — потребовал я.

— Атаман Анненков мне лично известен, — сказал Дутов. — Я считаю его добрым казаком и… своим другом! К тому же он пользуется популярностью среди оренбургских казаков.

— Тогда посмотрите, что вытворяет на захваченной территории эта популярная личность, и, как вы изволили выразиться, добрый казак!

Я швырнул на стол несколько фотографий. Дутов подошёл, стал брать снимки в руки. Разглядывал, переворачивал и читал сопроводительные надписи, заверенные подписями работников прокуратуры и гербовыми печатями. Я представлял, что он сейчас испытывает. Снимки были ужасными. Особенно шокирующей выглядела фотография, на которой была изображена мёртвая женщина без одежды, с отрубленными грудями и вырванным глазом. Рядом на кол был посажен грудной ребёнок, изо рта которого торчала отрубленная материнская грудь. Закончив разглядывать снимки, атаман, не спросив разрешения, тяжело опустился на стул и расстегнул верхнюю пуговицу на воротнике кителя: ему стал душно.

— Вы исполните приказ, атаман! — жёстко сказал я. — Иначе я буду расценивать ваш поступок как одобрение действий Анненкова. А чтобы вам было легче справиться с популярностью этого бандита среди ваших казаков, опубликуйте эти снимки, пусть их увидят во всех станицах!

* * *

До отъезда из Оренбурга я успел посетить Главные железнодорожные мастерские, где пообщался с рабочими. На мне был надет, разумеется, не вицмундир, и даже не мундир генеральский, но и под простого работягу тоже рядиться не стал. Надел щегольскую форму, как у моих охранников – я вам её уже описывал – на которой генеральские звёзды на погонах были мало различимы. Прицепил к гимнастёрке орден Боевого Красного Знамени – знал: среди рабочих он пользуется особым уважением.

По случаю моего прихода собрался митинг – пролетариату без этого никак! Когда меня объявили, и я вышел на трибуну, из разных уголков цеха, где проходил митинг, послышался свист.

— Чего свистите, товарищи? — весело спросил я. — Или не по душе я вам?

Стоящие ближе к трибуне от столь откровенного вопроса вроде смутились. Только старый рабочий с обвислыми седыми усами пробурчал под нос:

— Чёрт тебе товарищ…

Сказал он это негромко, но я услышал и попытался поймать его взгляд, но рабочий тут же опустил глаза. В это время из дальних рядов послышалось:

— А чего ж ты, мил человек, к нам не в той одёже пришёл? Али запачкать побоялся?

— Не в той, говоришь? — я пошарил в толпе глазами. — А в какой надо было? Где ты там прячешься? Выходи вперёд, не бойся, потолкуем!

— А я и не боюсь! — Через толпу стал протискиваться крепкий мужчина средних лет в промасленной спецовке. Встал перед трибуной, посмотрел мне прямо в лицо, усмехнулся.

— Вот он я, весь перед тобой!

— Так в какой одежде я должен был к вам придти? — ещё раз спросил я.

Ничуть не смущаясь, рабочий ответил:

— Ты, товарищ – или может, господин? Как нам тебя правильно величать? — ты тут перед нами дурочку-то не валяй. Слыхали мы, как ты в шитом золотом мундире перед местными буржуями да казаками кренделя выписывал! Скажешь, не было этого?

— Почему не было? — пожал я плечами. — Было.

Рабочие зароптали, и мне пришлось повысить голос.

— Этот мундир, товарищи, ко мне, стоящему на этой трибуне, отношения не имеет…

— Как так? — воскликнул рабочий. — Чужой, что ли, надевал? Вот потеха!

Возникший смех перекричать было ещё труднее, мне пришлось поднапрячь связки.

— Да ты дослушай сперва, а уж потом зубы скаль!

Рабочий повернулся к толпе, поднял вверх обе руки и громко прокричал:

— Тише, товарищи, он, оказывается, ещё не всё сказал!

Шум и смех пошли на убыль. Рабочий повернулся к трибуне и предложил:

— Говори!

— Спасибо, — поблагодарил я и вновь обратился ко всей аудитории: – Товарищи, с атаманом Дутовым я общался как представитель государства – нашего с вами государства! И мундир мне нужен был для того, чтобы атаман знал своё место и отнеся ко мне с должным уважением!

— И что, получилось? — спросил рабочий. — Испугался атаман мундира?

— По крайней мере, главенство моего мундира над собой признал!

— Слышь, братва, — повернулся рабочий к товарищам, — Дутов перед позолоченной тряпкой спасовал!

Я смеялся вместе со всеми, а когда смех стал стихать, вновь обратился к рабочему:

— И всё-таки ты неправ, товарищ. Дутов спасовал не перед мундиром, а перед властью, которую он – этот мундир – олицетворяет. Перед той властью, которую мы с вами установили в 1917 году! Перед нашей с вами властью!

Наконец я дождался оваций. Теперь на меня смотрели вполне доброжелательно, и говорить мне стало намного легче.

— К вам же я пришёл в своей повседневной одежде потому, что вас, товарищи, мне на место ставить не надо. Это вам позволено ставить на место таких, как я. Что сегодня вы наглядно и продемонстрировали!

Встреча прочно встала на дружеские рельсы, и то, что начиналось «за упокой», благополучно завершилось «во здравие»…

* * *

Заполучить во время «чаллы» капельку тени считается в Ташкенте большой удачей. (Не знаешь, что такое «чалла»? Счастливый человек, да?) А коли в твоём распоряжении целый тенистый парк, то ты уже не просто человек, который на «ты» с удачей, ты Полномочный представитель ВЦИК и СНК в Туркестанском крае, о чём оповещает вывеска перед входом в резиденцию. Впрочем, в самое пекло, спасение лучше искать не в тени деревьев, а в доме, где для такого случая припасено оборудованное под жильё подвальное помещение. А чтобы вас оставили последние сомнения, скажу, что дом этот – двухэтажное здание из обожжённого серо-жёлтого кирпича – и по сей день жители Ташкента именуют не иначе как «Великокняжеский дворец». Ну а для царского родственника, пусть это и опальный князь Николай Константинович (из «Великих»!), как попало строить не будут, верно?

Спросите, почему я выбрал для резиденции «Великокняжеский дворец» а не «Белый Дом» – резиденцию туркестанских генерал-губернаторов? А вот Куропаткин такого вопроса задавать не стал, а очень обрадовался моему выбору (хотя и удивился поначалу, по-моему, тоже). Сейчас сидим мы с ним, оба два, в парковой беседке, поскольку уже вечер, и на улице даже лучше, чем в прохладном помещении. Благоухания тут всякие и лягушки свистят.

К беседке подходит Иван – всех охранников начальник и спецназа командир. Встал молча, выжидательно поглядывает на Куропаткина. Старик всё понял, не впервой. Скоренько откланялся и пошёл к дому. Иван проводил его взглядом, потом доложил:

— Турани прибыл.

— Давай его сюда, — распорядился я.

Турани, скажу я вам, это отдельная песня!

Если Буриханов, как и я, живёт открыто (кстати, в «Белом Доме»), щеголяет в генерал-лейтенантском мундире, командует ТуркВО, а по совместительству ещё и ТуНАр, то начальник Туркестанского НГБ живёт, мягко говоря, странной жизнью. То разъезжает в открытом авто, а то начинает «шифроваться» почище любого британского агента. Это ведь у них в моде – рядиться не пойми под кого, включая дервишей. Вот и Турани туда же. В защиту друга скажу: есть у него основания так поступать. Во-первых, он ведёт охоту за всякого рода внутренними и внешними врагами, и «под прикрытием» ему это делать сподручнее. Во-вторых, на него самого идёт охота, и так ему легче стряхивать недругов с хвоста. В-третьих, ему постоянно приходится мотаться по всему Туркестану и окрестностям, и есть много мест, где за его голову отвалят немалый бакшиш. Вот и теперь он предстаёт передо мной в национальной одежде, простой такой узбекский хлопец.

Как и положено, сначала предлагаю гостю чай. Две пиалы осушил, одну за другой, с третьей в руках приступил к докладу.

— Гилянской республике скоро кирдык придёт. После того, как Закавказская федерация отозвала оттуда своих добровольцев, тамошние правители опять власть делят, вот-вот друг дружке в глотки вцепятся. И как только это произойдёт, шахские войска быстро там порядок наведут!

— Откуда заешь? — спрашиваю. — Ты, случаем, не в Решт ездил?

Турани делает очередной глоток из пиалы и утвердительно кивает.

— Зачем?

— Агентурную сеть налаживал. Должен же я знать, что у соседей творится?

— Так там наверняка у закавказцев свои агенты есть, — говорю.

— И что? — недоумевает Турани. — Прикажешь по каждому пустяку с Баку связываться?

Такую глупость я ему действительно приказать не могу. Тем более: дело сделано.

— Ладно, проехали. Докладывай дальше.

— А дальше всё очень интересно, — сказал Турани. — Грядёт на тебя большое покушение.

Грудь слегка сдавило. Не от страха. Просто неприятно про себя такие вещи слышать.

— Когда? — спрашиваю. Вопрос глупый, но ответ я получаю незамедлительно.

— Во время твоего визита в Бухарский эмират.

— Погоди, погоди, — пытаюсь вникнуть в ситуацию. — Программа визита ведь согласована. Переговоры пройдут в Новой Бухаре в салоне моего бронепоезда. И где тут покушение?

— А прямо на бронепоезд и нападут, — очень будничным тоном ответил Турани, — сразу после того, как ты тронешься в обратный путь.

— Ну тогда это не просто покушение, а целая войсковая операция, — возразил я.

— По терминологии Буриханова, наверное, да, — согласился Турани. — А по моим понятиям – покушение, раз целью акции являешься один ты.

— Пусть так, — решил прекратить я совершенно бесполезный спор. — Меня, если честно, интересует иное: неужели эмир решился на подобный шаг?

— Ещё не решился, и, по моему разумению, не решился бы никогда, кабы его к этому усиленно не подталкивали, — уверенно ответил Турани. — Он хоть и не трус, но так и не дурак?

— Что-то я тебя, корова, толком не пойму…

Турани поморщился. Он знал происхождение этой присказки, но не очень любил, когда я использовал её против него. А я специально. Нечего туман напускать!

— На эмира давят, — сказал Турани, — притом с двух сторон.

— Это интересно, — подбодрил я гэбиста. — Давай-ка поподробнее!

— Одной из сторон, как ни покажется тебе странным, являются младобухарцы.

— Им-то какой резон? — удивился я. — Они же наши союзники.

— Это так, — кивнул Турани. — Но они ждали, что мы сразу пойдём на Бухару войной, а мы затеяли переговоры.

— Ишь ты, войной, — хмыкнул я, — а повод?

— Вот и я им говорю: нужен повод…

— Дальше можешь не продолжать, — сказал я. — Они решили дать нам этот повод. Через своих сторонников в окружении эмира склонить того к нападению на мой бронепоезд.

— Как-то так, — одобрил ход моих мыслей Турани.

— А вторая сторона – кто? — спросил я.

— Джунаид-хан, — ответил Турани, — фактический правитель Хорезма. Он, как тебе известно, от всех переговоров с центральной властью отказывается, требует независимости для Туркестана и собирает силы для войны с нами. Бухарская армия ему ой как не помешает!

— И у него при бухарском дворе тоже немало сторонников. — Вот теперь мне стало ясно всё, кроме одного. — И что ты мне посоветуешь в этой ситуации делать?

— Ничего, — пожал плечами тюрок. — Я имею в виду, делай то, что уже наметил: отправляйся на переговоры.

— А гарантии моего благополучного возвращения обеспечишь ты, я правильно понял?

— Слушай, откуда ты всё знаешь? — деланно изумился Турани. — Потому что умный, да?

— А ты думаешь, почему меня к вам прислали? — усмехнулся я. — Должен же кто-то вас уму-разуму учить.

Турани чуть не поперхнулся последим глотком чая, отставил пустую пиалу в сторону и спросил:

— Хочешь, расскажу, как я собираюсь обеспечить твоё возвращение?

— Валяй, — разрешил я.

— Что за слово такое «валяй»? — поблёскивая весёлыми глазами, как бы возмутился Турани. — Кого валяй, зачем валяй? — Потом резко сменил тему. — Ладно, слушай… После того, как переговоры между тобой и эмиром завершатся ничем… Я ведь правильно понимаю: вы вряд ли договоритесь?

— Скорее всего, не договоримся, — подтвердил я.

— Эмир будет очень зол и даст команду напасть на бронепоезд. И вы, конечно, отобьётесь без особого труда, при условии, что не будет повреждён путь. Верно?

— Если со стороны нападающих не будет использована тяжёлая артиллерия, так оно и будет, — подтвердил я.

— За это можешь не волноваться, — заверил меня Турани. — Дальше обычной полевой артиллерии дело не пойдёт. А на ходу она вам не очень-то и страшна. Ход же мы вам обеспечим: подрыва полотна не будет! Как тебе план?

— Неплохо… — На этом я решил закрыть тему – У тебя что-то ещё?

Турани помрачнел лицом.

— Дурные новости у меня есть.

— Говори!

— В Текинском полку брожение. Посланцы Джунаид-хана подбивают полк к мятежу.

— Это серьёзно, — согласился я. — Буриханову сообщил?

— Ещё не успел. Завтра сообщу. Только это не все плохие новости.

— Что ещё?

— Я располагаю абсолютно достоверной информацией, что Джунаид-хан приказал своим агентам, которые у него имеются на нашей территории, оберегать Буриханова от покушения.

— Что, вот так в открытую и приказал? — спросил я.

— Намекаешь на то, что Буриханова хотят подставить? — догадался Турани. — Всё, конечно, может быть. Только информация эта не открытая, как ты предположил, а секретная, и я заплатил за неё жизнями двух своих агентов.

— Вот что, — твёрдо сказал я. — Проверить информацию, конечно, необходимо. Только имей в виду: я в предательство Буриханова не верю!

* * *

Легче всего было сказать «не верю!», а потом полночи ворочаться в кровати терзаясь сомнениями. Для начала я (мысленно) обратился за советом к друзьям.

Ёрш. — Буриханов убеждённый сторонник «Единой и неделимой». К сепаратизму не склонен. Искренне желает счастья своему народу. Эрго: будет отстаивать автономию Туркестана в составе России.

Васич. — Буриханов честный офицер, не склонный к интригам. В спину бить не станет. Правда, вспыльчив.

Ольга. — Был вспыльчив. Теперь научился держать себя в руках. Хороший парень, без гнильцы.

Так отзывались мои друзья о Буриханове накануне отъезда. И моё мнение от их не отличается. Тогда всё верно? Можно засыпать? Погоди, Жехорский. Вспомни, с кем ещё ты говорил о Буриханове?..

Львов. — Поручусь ли я за Бека головой? Да. Но только пока он здесь, в России. Предугадать, как он поведёт себя, когда окажется в родных местах – не берусь. Бек потомок очень древнего тюркского рода. Может даже тимурид, или его род ещё древнее, я в такие подробности не вдавался.

Вот! Вот, Жехорский, что не даёт тебе уснуть. Буриханов, очень может быть, прямой потомок тюркских царей. И что в таком случае может ему предложить (или уже предложил?) Джунаид-хан? Корону правителя Туркестана? Вероятно… и армию в придачу! Вместе с теми войсками, что находятся в подчинении у самого Буриханова и (не стоит себя обманывать) пойдут за ним, это внушительная военная сила. Если Буриханов предаст – разразится страшная война, конца которой ты, Жехорский, не увидишь, потому что пустишь себе пулю в лоб, поскольку Буриханов и его ТуНАр – это твой проект! А теперь, спокойной ночи!

БУХАРСКИЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ

На переговоры в Каган (Жехорский по «старой» памяти так называл Новую Бухару) полпред ВЦИК и СНК в Туркестанском крае прибыл в дурном расположении духа, что было обусловлено целой россыпью причин. Во-первых, Михаил Макарович не ждал от встречи в верхах обнадёживающих результатов. Во-вторых, после того, что Турани сообщил о Буриханове, генерал-полковник Жехорский не был на все сто уверен в командующем ТуркВО и ТуНАр – и это на пороге масштабной войны! В-третьих, произошла размолвка с Куропаткиным. Последнее было особенно досадно, ибо случилось по причине того, что Жехорский, памятуя о готовящемся на бронепоезд нападении, решил оградить своего внештатного помощника от опасности. Куропаткин же, узнав, что его не берут на переговоры с эмиром, с которым был лично знаком, надулся, и все последующие дни старательно избегал общения с шефом, кроме как по службе. «Ну и хрен с ними обоими!» – решил раздосадованный Жехорский, имея в виду Куропаткина и пока ещё ни в чём не повинного эмира, перед тем как начал облачаться в вицмундир, в то время как влекущий его состав уже отстукивал приветствие на входных стрелках Кагана.

Его Высочество Сейида Алим-хана, эмира Бухары, дорога от Арка (главной цитадели эмирата) до железнодорожной станции также не радовала. Утром в тронном зале он внимал последним перед отбытием на переговоры советам своих приближённых. И ни один не посоветовал искать мира. Наоборот, все склоняли его к войне. Кое-кто даже советовал вообще не ездить в Новую Бухару самому, а отправить туда лишь войска. Шакалы. Глупые, жадные, трусливые шакалы! Они ещё пресмыкаются у его ног, но служат ли они ему так же ревностно, как и прежде? Нет! По крайней мере, не все…

Погружённый в свои мысли эмир даже не заметил, как его кортеж обогнал свернувшую на обочину артиллерийскую батарею.

А ведь поначалу, когда в России произошла эта проклятая революция, показалось, что, хвала Аллаху, всё не так уж и плохо. Первое Временное правительство подтвердило статус Бухарского эмирата и Хивинского ханства, и даже откликнулось на просьбу вывести с их территории все русские войска. Правда, Асфендиар-хану это, в конечном итоге, вышло боком. Налетел из пустыни чёрный смерч и унёс хивинского хана прямиком в объятия райских гурий. А этот выскочка Джунаид-хан обтёр о халат убитого обагрённую царственной кровью саблю и отдал трон слабохарактерному Сеиду Абдулле. И не спрашивайте, кто теперь на самом деле правит в Хорезме! В Бухаре же до времени жизнь текла своим, веками устоявшимся порядком: богатые – богатели, нищие – нищали, придворные – воровали. Смутьянов, которых было в достатке и в прежние времена, и которые теперь именовались «младобухарцы», кидали в зиндон (тюрьму), публично казнили на площадях и резали втихомолку. И даже когда в далёком Петрограде сменилась власть, здесь, на южной окраине Туркестана, всё продолжало идти своим чередом. Скажу больше. И Хива и Бухара, глядя на то, как сидящая в Ташкенте власть продолжает корчиться в постреволюционных судорогах, стали с вожделением поглядывать на соседние земли. И кабы не русские гарнизоны, которые пусть и без особой охоты, но продолжали нести предписанную уставом службу, давно бы уже прирезали себе пару-другую лакомых кусочков. Когда же в прошлом году в центральной России вспыхнул мятеж, отголосок которого буквально разметал ташкентскую власть по разным городам и улусам, каждый из которых стал кричать о своём праве на независимость, стало казаться, что вожделенный час пробьёт со дня на день. Но центральная власть устояла, и даже победила в какой-то малопонятной на здешних землях войне. И тогда Россия сподобилась, наконец, повернуть голову в сторону Туркестана. Началось всё с того, что на всей территории Туркестана активизировались последователи «Красного ислама». Это вредоносное для истинной веры учение стало проникать во все уголки древнего Турана много раньше, но до поры приносило вреда даже меньше, чем те же младобухарцы и младохивинцы. А тут, подобно тому, как безобидные ручейки весной превращаются в бурлящие потоки, «Красный ислам» стал набухать и разливаться, смущая чернь и толкая её на неповиновение. Думается, не случайно это горестное для истинных последователей Мухаммеда событие совпало с прибытием в Туркестан некоего имама Турани, который помимо того, что его называют главным проповедником «Красного ислама», ещё и представляет в крае службу, сменившую при новой российской власти ведомство генерала Джунковского. И они ещё говорят об отделении церкви от государства!

Когда же в Туркестан стали прибывать обученные в России, но состоящие в основном из уроженцев Туркестана части, от Джунаид-хана пришло возмутительное по своей дерзости послание, где тот прямо обвинил эмира Бухары в медлительности, которая поставила под вопрос объявление джихада и значительно сократила приток свежих сил в войска самого Джунад-хана. Впрочем, последнее обстоятельство Сейида Алим-хана скорее обрадовало: по численности бухарское войско по-прежнему превосходило отряды зарвавшегося туркменского хана. Но эта радость была недолгой. В Ташкент прибыл полномочный представитель центрального российского правительства, который сразу же сосредоточил основное внимание на укреплении властной вертикали, ось которой должна проходить через Ташкент. Хуже того. Вслед за ним прибыл новый командующий ТуркВО и привёл с собой полноценный армейский корпус, состоящий из уроженцев Туркестана. Это дало возможность объявить о развёртывании на территории края целой мусульманской армии, подчинённой центральной власти. Не радовала и личность нового командующего. Буриханов является прямым потомком очень древнего тюркского рода и по знатности не уступает роду Мангыты, из которого происходят эмиры Бухары. Русские вполне могут провозгласить Буриханова правителем всего Туркестана и потребовать от Сейида Алим-хана склонить перед ним голову, как предок эмира склонил голову перед русским царём.

Обуреваемый тяжёлыми мыслями, прибыл эмир к железнодорожному вокзалу, прошёл через здание на перрон и замер, поражённый в самое сердце. На первом пути стоял поезд его мечты: ощетинившийся стволами пушек и пулемётов бронированный джинн с двумя пассажирскими вагонами высшего класса посредине. Если бы у него был такой поезд… Вздохнув, эмир ступил на ковровую дорожку, которая была расстелена прямо до подножки салон-вагона.

— …Если вы желаете сохранить хоть какую-то власть, ваше высочество, примите совет: проведите в эмирате демократические реформы. Передайте бразды правления в руки Меджлиса, но не назначенного вами, а избранного народом. И тогда, может быть, вам будет позволено остаться номинальным главой государства…

Жехорский произносил тираду с некоторой ленцой, как бы и не рассчитывая на то, что визави воспользуется заложенным в ней советом.

Так оно и случилось.

Лицо тучного Сейида Алим-хана налилось багрянцем, он резко встал с места.

— Это всё, что вы можете мне посоветовать? — грозно спросил он.

Жехорский, понятно, не испугался, остался сидеть, ответил лаконично:

— Боюсь, что так.

— Вы не оставляете мне выбора! — рявкнул эмир заранее отрепетированную фразу, повернулся и вышел вон.

Жехорский тут же принялся стаскивать осточертевший вицмундир.

В здании вокзала царила суматоха. Рядом со входом, с привокзальной площади была разобрана часть стены, через образовавшийся проём в зал ожидания вкатывали пушки.

— Постарайтесь захватить бронепоезд с наименьшими повреждениями. Он мне ещё пригодится! — приказал эмир стоящему навытяжку офицеру и в сопровождении свиты покинул помещение.

Жехорский ещё не закончил переодеваться, когда вздрогнул от грохота, который раздался из коридора. Чертыхнувшись, он поспешно натянул гимнастёрку и выглянул за дверь. В коридоре бойцы охраны поспешно опускали на окна бронированные шторки.

— А вы не торопитесь? — спросил недовольный Жехорский у Ивана, который руководил работами.

— А ты глянь в перископ, что на вокзале делается, — посоветовал начальник охраны.

Перископом именовался оптический прибор, напоминающий тот, каким пользуются моряки на подводных лодках: окуляр находится внутри вагона, а объектив располагается на уровне крыши.

Жехорский воспользовался советом и навёл перископ на окна вокзала. Они были по-прежнему задёрнуты шторами, но не везде плотно, и различить с помощью оптики, что творится внутри помещения, было можно.

— Судя по тому, что в здании помимо пушек ещё и много солдат, они надеются захватить бронепоезд, — сказал Жехорский, отрываясь от окуляра.

— Точно, — кивнул Иван. — Видел я, как его недобитое высочество пялилось на нашего красавца. Завистливо так пялилось, нехорошо…

— А чего мы тогда стоим? — спросил Жехорский. — Выходная стрелка наша?

Когда прибывали в Каган, у одиноко торчащей в горловине станции будки стрелочника, прикрывшись корпусом бронепоезда, высадили маленький десант, который должен был обеспечить «зелёный» коридор. Что именно там происходило, Иван не знал, но в своих ребятах был уверен, потому ответил без колебания:

— Наша!

— Паровозы под парами? — продолжал допытываться Жехорский.

Из-за сложившейся ситуации «чёрный» паровоз в Каган брать не стали, оставили на ближней к границе с эмиратом станции, а сюда прибыли на «боевых» паровозах.

— Слышь, пыхтят? — ответил вопросом на вопрос Иван.

— Так чего стоим? — воскликнул Жехорский. — Давай команду на отправление!

— А с «гостеприимными» хозяевами рассчитаться? — спросил, как попросил, Иван. — Или ты хочешь, чтобы они нам вслед палили?

Соблазн проверить в деле всю огневую мощь бронепоезда разом был велик, и Жехорский решился.

— Ладно, командуй!

Иван включил внутреннее переговорное устройство.

— Приготовиться. Огонь по команде из всех стволов.

— Не жди, когда они начнут первыми, — приказал Жехорский. — Пали, как только в окне покажется первый ствол.

— Есть! — коротко отозвался Иван.

В будке обходчика устраняли последствия короткой схватки. Совсем недавно сюда пожаловал наряд бухарцев, чтобы проконтролировать правильное положение выходной стрелки, которая должна была запереть бронепоезд на пути. Десантники с бронепоезда наряд повязали. Поскольку команды убивать не было, пришлось повозиться, и как результат – один раненный ножом в руку.

Раздавшийся со стороны вокзала орудийный залп и дружный треск пулемётов заставил десантников метнуться наружу.

— Ни хрена себе… — сказал самый невыдержанный, остальные смотрели молча, поразевав рты.

На их глазах здание вокзала превращалось в ничто, в прах, в мусор. Крыша и стены складывались, как карточный домик, во все стороны летели осколки, а потом картину заволокло огромными клубами пыли.

— Рви стрелку, открывай семафор! — приказал старший группы, и вовремя. Из огромного облака пыли показался бронепоезд, который целый и невредимый катил в их сторону.

Эскорт эмира не успел ускакать далеко от станции, когда началась стрельба. Услыхав близкую канонаду, которая, впрочем, довольно быстро стихла, Сейид Алим-хан остановил скакуна. Эмир смотрел на поднимающиеся над Новой Бухарой клубы чёрного дыма, и, поигрывая кожаной камчой, ждал вестей. Ожидание не стало долгим. Запылённый всадник скатился с седла, резво подбежал к стремени владыки и торопливо заговорил. И без того невесёлое лицо эмира стало совсем мрачным. Не дослушав до конца, он со всей дури стеганул вестника камчой. Тот вскрикнул, и, закрыв лицо руками, повалился на дорогу. Эмир повернул коня, и, увлекая за собой конвой, поскакал в сторону Бухары. Сзади остались чёрный дым на горизонте, лежащий в дорожной пыли человек, да одинокий конь, стоящий на обочине с низко опущенной головой.

Кроме эмира, дым над железнодорожной станцией видел всадник, чей конь стоял на вершине холма. Отсюда была видна долина с протекающей по ней мелкой речушкой, насыпь железной дороги и наведённый над руслом речушки железнодорожный мост, небольшой, всего один пролёт. Где-то в километре от моста, если мерить в сторону Новой Бухары, насыпь уходила за поворот. И вот там показались два столба поднимающегося над паровозными трубами дыма. Несмотря на то, что сам состав был скрыт холмами, всадник без труда определил: приближается бронепоезд. Последовал сигнал, и от группы всадников, что гарцевали у подножия холма, отделился один и поскакал к мосту, размахивая над головой чем-то ярким. Два спешившихся всадника, которые до этого просто сидели на корточках невдалеке от ближнего к холму устоя моста, вскочили и побежали к тому месту, где на земле лежал конец бикфордова шнура. Расчёт был прост. Если взорвать мост – бронепоезд застрянет здесь надолго. За это время можно подтянуть артиллерию. Ну а дальше, как говорится, «дело техники». А ведь Турани твёрдо обещал Жехорскому, что ничего подобного не случится. Потому и прозвучали со стороны противоположного устоя выстрелы, которые поразили сначала обоих взрывников, а потом и попытавшегося повернуть на скаку коня всадника. Командиру на холме даже не пришлось отдавать новой команды. Его люди замешкались лишь на какие-то секунды, а потом с яростными воплями поскакали к мосту. Одни, чтобы разобраться со стрелками, другие, чтобы поджечь-таки треклятый шнур. Выглядела атака внушительно, и была притом абсолютно бесполезна. Бронепоезд уже выкатил из-за поворота и быстро приближался к мосту. Вся кавалерийская лавина попала в зону поражения его орудий. Первые же разрывы легли среди всадников. Атака разом захлебнулась. Выжившие поворачивали лошадей и спешили в сторону холмов, а бронепоезд продолжал посылать им вслед смертоносные «гостинцы».

Когда бронепоезд, продолжая плеваться огнём, переехал мост, людей Турани возле него уже не было. О них напоминало лишь удаляющееся облачко пыли, выбиваемой копытами резвых коней…

ВОЙНА

Командующий ТуркВО генерал-лейтенант Буриханов докладывал Совету безопасности республики, стоя возле огромной занимающей почти всю стену карты.

— …После того, как территория Советской Федеративной Республики Туркестан декретом ВЦИК была значительно расширена за счёт включения в её состав большей части Уральской, Тургайской, Акмолинской и Семипалатинской областей, пропорционально возросла зона ответственности Туркестанского военного округа. Однако я бы сильно сгустил краски, если бы объявил в связи с этим о каком-то повышении военной опасности. Скажу больше, после проведения успешной войсковой операции по ликвидации бандитских формирований бывшего казачьего атамана Анненкова силами преимущественно самих же казаков, обстановка на северо-востоке республики пришла в норму. Полагаю, для поддержания должного порядка на всей территории к северу от Сырдарьи и от Семиречья до Алтайских гор достаточно воинских гарнизонов, размещённых по месту их постоянной дислокации, казачьих формирований и внутренних войск. То же самое можно сказать о регионе, тяготеющем к Ферганской долине. Крепнет наша пограничная стража, которая постепенно берёт под контроль внешние границы с Китаем и Ираном на всём их протяжении.

Всё, мною сказанное, в то же время не означает, что военной угрозы республике больше нет. Такая угроза существует. И она не столько внешняя, сколько внутренняя, поскольку исходит от государств, признавших в своё время над собой российский протекторат. Я имею в виду Бухарский эмират и Хивинское ханство. Вопреки воле собственного народа, который по-прежнему желает жить в мире с великой Россией, правители Хивы и Бухары в последние годы неоднократно грубо нарушали принятые на себя союзнические обязательства, а теперь усиленно готовятся к полномасштабной войне. Хотя тут я неправ. Война нам уже объявлена! После нападения на поезд Полномочного представителя ВЦИК и СНК по Туркестанскому краю это можно считать свершившимся фактом!

Никто из присутствующих на заседании к словам командующего претензий не предъявил. Все войны хотели, а раз появился повод, то и объявили, после чего вновь пригласили Буриханова к карте, чтобы тот доложил план военной компании.

— …Для наступательных действий штаб ТуркВО предлагает использовать исключительно части ТуНАр, из которых будут сформированы две группы войск: Западная и Восточная. Остальные части округа остаются на время проведения операции в оперативном резерве. В качестве вспомогательной военной силы будут задействованы суда Амударьинской флотилии, базирующейся в городе Чарджуй. На первом этапе операции предполагается захватить Бухарскую крепость. Эта задача возлагается на Восточную группу, которая будет вести наступление на Бухару со стороны Самарканда. В это время Западная группа занимает плацдарм севернее Бухары, обеспечивая прикрытие Восточной группы от флангового удара со стороны Хивы. На втором этапе операции Восточная группа будет вести наступление вглубь Бухарского эмирата с выходом на завершающей стадии на границу с Афганистаном. Западная группа поведёт наступление вглубь Хивинского ханства, продвигаясь по обоим берегам Амударьи, займёт Хиву и продолжит преследовать противника до его полного уничтожения…

* * *

— Вот это я понимаю: отсалютовали так отсалютовали!

Буриханов от души веселился, Жехорский делал вид, что к нему веселье никакого отношения не имеет. Дело происходило на перроне Ново-Бухарского вокзала. Территория вокруг бывшего станционного здания была расчищена, но само сооружение по-прежнему являло собой кучу мусора, в которую его превратил залп бронепоезда.

Подошёл Турани, и веселье тут же оставило Буриханова. Взаимоотношения двух силовиков откровенно беспокоили Жехорского. В своё время он запретил Турани публично выказывать недоверие Буриханову, но негласной проверки запретить, разумеется, не мог. Проверка связей командующего ТуркВО подозрений не подтвердила, но и не опровергла на полные сто процентов. Да и не могла, поскольку Буриханову по статусу приходилось встречаться с очень многими людьми, в том числе и с теми, кто не был замечен в добром отношении к новой власти. Буриханов о проверке, разумеется, узнал, и, как любой нормальный человек на его месте, был этим страшно возмущён. Чтобы не допустить публичных разборок, Жехорскому пришлось вмешаться. Откровенный разговор между Турани и Бурихановым состоялся в его кабинете в «Великокняжеском дворце» без лишних свидетелей. Выяснение отношений было бурным, закончилось всё, правда, примирением, но, по мнению Жехорского, примирением неполным.

— …Как говорят наши русские друзья, «Доверяй, но проверяй», — сказал Турани, обращаясь к Буриханову. — Как друг, я тебе доверяю. Но если на твоё имя упадёт хотя бы тень подозрения – будет новая проверка! Это я тебе как начальник НГБ республики обещаю. Да и как друг тоже!

Отношения между силовиками восстановились, но былая задушевность из них исчезла.

Обогнув развалины, генералы вышли на привокзальную площадь. Прямо посреди неё был разбит огромный шатёр, внутри которого располагался полевой штаб ТуркВО. У стола с картой их встретил начальник штаба, который доложил о последних изменениях в расположении войск.

— …В настоящее время войска Западной группы продолжают занимать позиции на плацдарме к северу от Бухары. Как только они завершат манёвр, войска Восточной группы начнут выдвижение на позиции для штурма Бухарской крепости.

— Покажите точное расположение каждой бригады и конной группы! — потребовал Буриханов.

— Слушаюсь! — коротко кивнул начальник штаба. — Начну с Восточной группы. Третья бригада находится здесь, в районе Новой Бухары. Здесь же сосредоточена вся тяжёлая артиллерия. Четвёртая бригада заняла позиции к северо-западу от столицы эмирата. Конная группа Юмашева, которая в штурме Бухары задействована не будет, дислоцирована южнее Самарканда. Теперь Западная группа. Большая часть Первой бригады и весь приданный ей отдельный танковый батальон заняли позицию на Северном плацдарме. Остатки бригады продолжают подтягиваться туда из Чарджуя. Эшелоны со Второй бригадой растянулись от Мерва до Чарджуя. Текинская конная группа находится в районе Лютфабада…

— А где находится авиация? — неожиданно вмешался в разговор Турани.

Начальник штаба покосился на Буриханова, тот кивнул.

— Первая авиационная эскадрилья в настоящее время базируется на аэродроме вблизи Самарканда, — доложил начальник штаба.

— А нельзя хотя бы один самолёт перебросить в Асхабад? — попросил Турани.

— Зачем? — удивился Буриханов.

— Есть сведения, что Джунаид-хан может предпринять поход на Асхабад, — ответил Турани.

— Это как, через Каракумы? — удивился командующий. — Бред!

— Погоди, — остановил его Жехорский. — Лучше ответь: насколько хорошо укреплён Асхабад?

— Достаточно хорошо! — уверенно ответил Буриханов. — В городе сильный гарнизон, есть бронепоезд. Нападение кочевников отобьют, я ручаюсь!

— Турки так же думали про Акабу, — заметил Турани, — однако Лоуренс, проведя арабов через пески, взял её.

— Джунаид-хан не Лоуренс, а Асхабад не Акаба! — раздражённо парировал Буриханов.

— Погодите! — прервал спорщиков Жехорский. — Появление в нашем тылу крупной конной группировки противника, в то время как мы убираем оттуда все мобильные части, опасно уже тем, что может спровоцировать восстание.

— Катера, — сказал начальник штаба.

— Что катера? — не понял Жехорский.

— Со дня на день в Красноводске закончится разгрузка доставленных по морю специальных мелкосидящих катеров для Амударьинской флотилии. Потом они будут отправлены по железной дороге в Чарджуй.

Буриханов нахмурился.

— Это серьёзно? — спросил у него Жехорский.

— Если катера не прибудут в Чарджуй к началу второй стадии операции? — уточнил Буриханов. — Как тебе ответить? Во всяком случае, это затруднит поход на Хорезм. Поступим так, — Буриханов повернулся к начальнику штаба. — Распорядитесь отправить в Асхабад звено самолётов. Пусть проведут авиаразведку в направлении пустыни. Сообщите также в Красноводск, чтобы усилили охрану состава с катерами. Перебросьте на ветку Красноводск-Асхабад два бронепоезда. И задержите Текинскую конную группу в Лютфабаде…

* * *

Жехорский наблюдал, как падает вниз знамя эмира, а над воротами Арка водружают флаг СФРТ, когда рядом остановился запыхавшийся Турани.

— Где Буриханов? — спросил он.

— Не знаю, — пожал плечами Жехорский. — Где-то здесь был. А что случилось?

— Отряды Джунаид-хана прошли через Каракумы и подходят к Асхабаду!

— Подумаешь, новость, — фыркнул Жехорский. — Об этом ещё вчера стало известно. Лётчики обнаружили в песках большой конный отряд. Тебе, кстати, спасибо, вовремя озаботился о проведении авиаразведки. Потому и состав с катерами задержали в Асхабаде, и все бронепоезда туда стянули. Если Джунаид-хан туда сунется – его встретят, как надо! И потом, туда ведь идёт Текинская конная группа.

— Никуда она не идёт! — сквозь зубы сказал Турани.

— Не понял? — нахмурился Жехорский. — Объясни!

— А чего тут объяснять! — воскликнул Турани. — Группа отказалась выполнять приказ и там вот-вот может начаться мятеж!

К Турани подбежал один из его людей и что-то зашептал на ухо. Выслушав сообщение, Турани жестом отпустил посланца, лицо его сделалось задумчивым.

— Новые неприятности? — поинтересовался Жехорский.

— Не знаю, — покачал головой Турани. — Может, да, а может, и нет… — Потом посмотрел на Жехорского. — Буриханов только что вылетел на посыльном самолёте в неизвестном направлении. Полагаю, он направляется в Лютфабад.

— И что это, по-твоему, может означать?

— Скоро узнаем, — усмехнулся Турани. — Или всё образуется, или тебе придётся подыскивать нового командующего ТуркВО.

— Почему ты так уверен, что нет какого-то третьего варианта? — спросил Жехорский.

— Потому что я принял необходимые меры, — ответил Турани.

* * *

На вершине минарета была оборудована снайперская позиция. Отсюда хорошо просматривалась площадь, которая теперь больше напоминала плац. В разных её концах стояли отдельные группы всадников, которые вместе должны были составлять Текинскую конную группу. В центральной части площади располагался самый многочисленный отряд. Это были ветераны Текинского конного полка, который составлял основу группы. От их решения зависело: пойдёт большая часть туркменских конников против Джунаид-хана, как того требовал приказ командования ТуНАр, или присоединится к его войску, ступив на путь измены. Когда на площадь влетел всадник в белой рубашке, снайпер навёл оптику на него. Это был Буриханов, возбуждённый и злой. Он встал напротив ветеранов и стал кричать им что-то отсюда неслышное, но, судя по лицам, на которые стрелок наводил прицел, весьма обидное. Потом из строя выехал всадник, который вступил с Бурихановым в спор. Снайпер его узнал. Это был главный подстрекатель, агитировавший в пользу Джунаид-хана. Ругались недолго. Всадники разъехались в противоположные концы площади и обнажили клинки. Конная группа сомкнула строй по периметру импровизированного ристалища, впервые за последние часы проявив единство. Снайпер понял: спор будет разрешён старым проверенным способом, на поединке.

Самого боя стрелок почти не видел, посматривал иногда: как там? Судя по тому, что ему удавалось увидеть, рубились поединщики отчаянно. В основном же снайпер наблюдал за строем ветеранов. Потому только он заметил, как один из бородачей незаметно для разгорячённых кровавым зрелищем товарищей потянул из деревянной кобуры маузер. Бросив взгляд на центр площади, снайпер определил, что побеждает Буриханов, потому сразу взял бородача с маузером на прицел. Взмах сабли – и противник Буриханова мешком валится на землю. Бородач тут же выхватывает маузер и берёт победителя на прицел, но выстрелить не успевает, сам падает в пыль с дыркой во лбу.

Вопреки ожиданиям, Джунаид-хан осмелился на штурм…

Цепь медленно приближалась к позициям защитников Асхабада, а те встречали атакующих только одиночными выстрелами. Джунаид-хан был столь же жесток и коварен, сколь и хитёр. Впереди цепи спешившихся всадников шла ещё одна цепь, состоящая из согнанных из ближайших кишлаков стариков, женщин и детей, связанных между собой верёвками. Потому-то и молчали и пушки и пулемёты защитников города. А в отдалении гарцевали на горячих скакунах бородатые всадники, в ожидании, когда их пешие товарищи завяжут драку на первой линии обороны, чтобы потом стремительным намётом самим бросится в атаку.

И тогда в небе появились три самолёта. То самое звено, что было отправлено в Асхабад для авиаразведки. Это были лёгкие самолёты – не «Невские». Без бомб, поскольку прилетели налегке. По одному пулемёту на каждом. Они не сильно испугали всадников, которые открыли по самолётам ответный огонь. Расстреляв боекомплект, два самолёта повернули в сторону аэродрома, а третий задымил, и, теряя высоту, полетел почему-то на восток, параллельно линии своих укреплений. Видимо, за дымом лётчик потерял ориентацию. Часть всадников с радостными воплями поскакали за ним. Самолёт снизился уже настолько, что чуть не задел колесом верхушку высокого бархана, но сумел перевалить за него. Всадники мчались следом. Доскакав до вершины бархана, они увидели самолёт лежащим на песке. Но это их совсем не обрадовало. Обтекая самолёт с двух сторон, на них двигалась большая конная группа, над которой развевалось знамя Туркестанской республики.

Когда защитники города увидели, как сошлись в тылу атакующих цепей две конные лавины, они в едином порыве поднялись и бросились в штыковую атаку.

В поход на Асхабад Джунаид-хан увёл половину своего войска. В Хиву он привёл лишь малую часть, и то только потому, что в пустыне их преследовать не стали.

1922 год

МИХАИЛ

Я показал Куропаткину депешу. Старик прочёл, поднял глаза.

— Отзывают, Михаил Макарович?

— Как видите, Алексей Николаевич. Да и то, загостились мы в дальних краях!

Тут я спохватился.

— Впрочем, вас эта депеша ни в коей мере не касается. Вы вольны остаться. Вас здесь уважают и найдут для вас подходящую службу.

Куропаткин печально улыбнулся.

— Спасибо на добром слове, Михаил Макарович, но, видно, службе моей конец. Пора на отдых, теперь уже навсегда. И поеду я с вами, потому как умереть хочу на Родине.

Перед отбытием на вокзал попрощался с охраной. Все ребята, кроме Ивана, оставались здесь, чтобы охранять теперь нового полпреда, который должен был прибыть завтра самолётом. Романтика бронепоездов уходила в прошлое. Думаю, я сам отправлялся на бронированном красавце в последнюю поездку.

На перроне выстроился почётный караул. Я обошёл строй, попрощался со знаменем республики. Пришла пора прощаться с друзьями. Не навсегда. Я верил: нам предстоит ещё не одна встреча, может даже и на этой земле.

Стоя у открытого окна, я смотрел на удаляющиеся фигуры Буриханова и Турани. Оба были облачены в парадную военную форму и держали ладони у козырька (военные ведь отдают воинское приветствие не только при встрече, но и при расставании).

Когда за окном замелькали пригороды, раздалось деликатное покашливание. Я повернул голову. Рядом стоял Куропаткин.

— Не изволите, Михаил Макарович, партию в шахматы?

Я улыбнулся.

— Изволю!

Часть третья

Всем сёстрам по серьгам

СОЮЗ СУВЕРЕННЫХ СОЦИАЛИСТИЧЕСКИХ РЕСПУБЛИК

1922 год. Декабрь

Москва. Кремль

НИКОЛАЙ

Забраться на Колокольню Ивана Великого была Ольгина идея. Ладно, температура на улице, несмотря на декабрь, была близка к нулю.

— И вот ведь что характерно, — ворчал Глеб, поднимаясь по крутым ступеням сразу за женой, дабы максимально усложнить нам задачу ненароком заглянуть ей под юбку, — пока водяру хлещет – в уме баба, вне зависимости от употреблённого евонного количества. Но стоит лишь пригубить шампусика, тут же её на подвиги тянет, притом самого дурного пошиба!

— Это не у меня, это у тебя с головой паршиво, — нёсся сверху весёлый голос Ольги. — Вон уже русский язык забывать стал. Каконного «евонного»? — передразнила она Глеба. — Тоже мне грамотей, даром что генерал…

— От такого слышу! — незлобиво отбивался Глеб.

В этом он был абсолютно прав. Трое из четверых, что теперь с идиотским упрямством преодолевали марш за маршем, были облачены в утеплённые кожаные куртки с генеральскими погонами на плечах. Трое – это я, Васич и Ольга. На Шефе была похожая куртка, но без погон.

Вот если скажу, что подниматься на колокольню мне совсем в тягость, — совру. На полосе препятствий, где я гоняю своё тело дважды в неделю, потяжелее будет. За вышеподнимающихся я тоже спокоен. Что Глеб, что Ольга – оба в хорошей физической форме. А вот за Шефа…

— Как ты там, — спрашиваю, — не притомился? А то, может, привал организуем?

Слышу в ответ:

— Ты не языком, ты ластами шевели. А то надоело твои портки нюхать!

Слава богу, Шеф в порядке! К слову сказать, из Туркестана он вернулся заметно посвежевшим, даже седины в волосах вроде как поубавилось.

Ещё не застроенная высотками Москва с высоты птичьего полёта просматривалась во все стороны аж до городских окраин.

— Что, и теперь скажешь, дура я у тебя? — посмотрела Ольга на Глеба.

Васич в ответ обнял жену и поцеловал прямо в подставленные губы.

Пока они миловались, я обратился к Шефу:

— Обозревай, князь, владения свои!

МИХАИЛ

Хорошо из посторонних на колокольне присутствовал лишь слабый ветерок, а он не станет разносить Ершовы слова по городам и весям. Иначе пришлось бы отвечать за «князя» и перед партией, и перед государством. Шутка. Но в ней, как и в шутливых словах Ерша, присутствует доля истины.

Предполагал ли я, возвращаясь из Туркестана, что, пусть на время, стану ответственен за огромную страну, раскинувшуюся с запада на восток от Балтики и Карпатских гор до Тихого океана, а с севера на юг от Ледовитых морей до Балкан? Отвечу честно: нет, не предполагал! Хотя, работая в «Комиссии по подготовке Союзного Договора», немало сделал для того, чтобы такая страна возникла на месте бывшей Российской империи. Даже сидя в далёком Ташкенте, я ни на один день не выключался из крайне кропотливой и ответственной работы. Сделанные наработки отправлял фельдъегерской связью, тем же путём получал материалы Комиссии. Что-то показывал Куропаткину. Старику идея казалась абсурдной, и он спорил со мной до хрипоты. Парадокс, но несколько дельных соображений я из его возражений выудил. Нынче он в Москве. Это я пригласил Куропаткина на подписание Союзного Договора, чтобы он смог лично убедиться: мы сделали невозможное возможным!

Это я что, проговорился? Хотел преподнести в более торжественной форме и на тебе… Теперь чего уж. Да, сегодня в Георгиевском зале Большого Кремлёвского дворца было провозглашено о создании нового государственного образования: Союза Суверенных Социалистических Республик.

То, что мы совпали по срокам с ТЕМ временем – чистейшей воды совпадение. Где-то помешал мятеж, а в основном увязли в согласованиях. Очень многие хотели видеть вторым в названии Союза слово «советских». Против этого решительно возражала Финляндия, которая провозгласила себя парламентской республикой, пусть, по сути, и просоветской. В конце концов, сошлись на том, что суверенитет более важен, чем советизация. И как только на этом сошлись, так сразу получили неожиданный (для меня уж точно) бонус. В Союз запросилась Болгария. Потом каждое государство занялось утряской своего внутреннего устройства, чтобы сделать своё пребывание в Союзе более комфортным. Закончилось всё референдумами по вопросу о вхождении в Союз. К декабрю 1922 года как раз со всем и поспели.

Церемонию подписания Союзного договора поручили провести «Комиссии по подготовке», а поскольку ваш покорный слуга на тот момент являлся секретарём этой комиссии, то я и стал главным церемониймейстером.

Договор о создании Союза Суверенных Социалистических Республик подписали. Со стороны Российской Федерации – Председатель ВЦИК и главы ЦИК всех входящих в Федерацию республик: Прибалтийской республики (столица Таллин), Карело-Поморской республики (столица Архангельск), Республики Великороссия (столица Рязань), Поволжской республики (столица Самара), Уральской республики (столица Екатеринбург), Северо-Кавказской республики (столица Ростов), Республики Крым (столица Симферополь), Западно-Сибирской республики (столица Новосибирск), Восточно-Сибирской республики (столица Иркутск), Дальневосточной республики (столица Хабаровск), Республики Туркестан (столица Ташкент). Со стороны Закавказской Федерации – Председатель ЗакЦИК и главы ЦИК Грузии, Армении и Азербайджана. Со стороны Украинской Федерации – Председатель УкрЦИК и главы ЦИК Украины, Молдавии и Западной Украины. Со стороны Белорусско-Литовской Федерации – Председатель ЦИК Белоруссии и Президент Литвы. Со стороны Финляндии – Президент Финляндии. Со стороны Болгарии – Президент Болгарии. Ниже всех стояла моя подпись: Секретарь Государственного Совета СССР Жехорский.

Спросите, откуда взялся Госсовет? Образовали ещё до подписания Союзного Договора из расчёта: два представителя от каждого государства-подписанта.

Смекаете, сколько представителей России оказалось в Госсовете? На пост секретаря Госсовета Александрович тут же предложил мою кандидатуру, которая и прошла на «ура». Так моя подпись появилась на документе о создании СССР.

Думаете, Госсовет стал высшим органом власти СССР? Ничуть не бывало! Высшим законодательным органом власти СССР должен стать Союзный парламент после его всенародного избрания. А главой союзного государства – так вообще президент, которого должен тот парламент избрать. А Госсовет – всего лишь совещательный орган при президенте, правда, с правами «серого кардинала», если вы понимаете, о чём идёт речь…

Теперь смотрите. СССР есть. Парламент пока не избран. Президента нет. Члены Госсовета вот-вот разъедутся по своим вотчинам. Кому до окончания выборов сидеть в Москве? — Чуть не забыл: Москва определена столицей СССР. — Единственным на этот момент госчиновником высшего союзного звена является Секретарь Государственного Совета СССР, то есть я. Отсюда шутка Ерша насчёт князя. Нет, красиво он меня подколол! Знает ведь, что без денег и войска никакой я не князь. А денег мне выделили как раз на организацию и проведение выборов. Завтра же и займусь. А сегодня – гуляем!

ОЛЬГА

Мишкины апартаменты в Кремле мне понравились. Так ему и сказала. А он отмахнулся:

— Постоянно здесь будет жить президент, а я так, временный жилец.

— Ну так ты, — говорю, — не теряйся, пользуйся моментом. Присмотри себе на будущее рядышком хоромы.

— Нет, — качает головой, — общагу из Кремля мы делать не станем. Хватит тут одного президента!

— А ты куда, — спрашиваю, — на Кутузовский?

Опять смеётся.

— А ты его видела? На том месте пока сплошные кривоколенные переулки. Да ты не переживай. Найду подходящее жильё. Будет куда Анну-Марию перевезти…

— Но не раньше, когда ей пять лет исполнится!

Мишка морщится.

— Не надо меня постоянно в наш уговор носом тыкать! Помню я…

Одобрительно киваю.

— Вот и молодец, вот и помни. Слушай, а насчёт двойного имени для дочери ты твёрдо решил?

— А ты против?

Мотаю головой.

— Неа. Просто пока мы зовём её кто Анечкой, кто Анюткой. А как будем звать теперь? Не представляю…

— Да так же и будем, — это муж мой подошёл, — а ещё мне нравится Машаня.

— Машаня? — смотрю на него с одобрением. — Сам придумал? Молодец!

— А вот ты у меня что-то совсем не молодец, чуток расклеилась. — Обнимает за плечи. — Пойдём-ка я тебя в люлю уложу…

Едва касаюсь головой подушки, тут же проваливаюсь в сон…

Просыпаюсь в здравом уме и трезвой памяти. За окном темно. Так вроде когда ложилась, оно уже так и было. Не помню… Из-под закрытой двери пробивается свет, слышна неразборчивая речь. Значит, мужики, в отличие от меня, в осадок не выпали. Встаю с кровати, нашариваю выключатель. При свете быстро нахожу зеркало. Ёшкин каравай! Это кто? То, что «это» надо срочно приводить в божеский вид – понятно. Вот только как это сделать без косметички? А почему без, когда вот она, родимая, лежит на туалетном столике. Васич, ты чудо! И через свою догадливость удостоишься ты и респекта и уважухи прямо нынешней ночью, по полной программе, всё, как ты любишь!

Моё появление в комнате встречено одобрительным гулом. Пока подсаживаюсь за стол, на котором, кстати, всего ещё полно, мне уже набулькивают рюмку водки. Чуть сморщив нос, отодвигаю тару царственным жестом.

— Хочу вина!

— Не вопрос, — Мишка тянет руку к затейливой бутылке.

Интересуюсь:

— От Иосифа?

Мишка кивает.

Это хорошо. Товарищ Сталин всякую дрянь не презентует. Выпиваю и убеждаюсь: так оно и есть!

Какое-то время пытаюсь вникнуть в суть мужской беседы, потом произношу решительно:

— Эй, «канадские лесорубы», может, хватит о лесе, когда дама за столом?

Смолкают, переглядываются, потом супруг мой осторожно интересуется:

— Предлагаешь поговорить о бабах?

Остряки-самоучки, ишь, разулыбались! Ну я вам сейчас…

С самым невинным выражением лица произношу:

— Ага, о них.

От растерянности Мишка тупит:

— Ты это серьёзно?

Снисходительно улыбаюсь:

— Разумеется, нет. Как ни странно, тема леса меня нынче тоже интересует…

Таким ответом я их озадачила, по-моему, ещё больше. Последовала пауза, потом Ёрш спросил:

— И что конкретно тебя интересует?

— Да вот, хочу понять, что вы со страной сотворили? Столько кричали о «Единой и неделимой», а сами взяли и на куски порезали.

Мишка посмотрел на меня как-то подозрительно.

— Ты когда последний раз с Куропаткиным общалась?

При чём тут этот старый мухомор?

— Да я с ним за всё время знакомства и парой слов не перекинулась!

— А говоришь чуть ли не его словами. Вот скажи, у тебя курсанты как спят: вповалку в одном помещении?

Вопрос настолько глупый, что явно таит в себе подвох.

— Нет, — отвечаю, — мои курсанты живут по четыре человека в кубрике.

— И у каждого, — продолжает допытываться Мишка, — небось, отдельная кровать?

— Разумеется. По двое на одной не спят.

— И ведь так удобно и им, и тебе, верно?

— Верно. — Киваю, а сама уже начинаю догадываться, куда Мишка клонит.

— Вот и со страной так же. А то что получается? У финнов отдельный кубрик, у украинцев тоже отдельный, даже у азиатов своя комнатушка. А русские на такой огромной территории вповалку живут. Вот мы и решили русских тоже по отдельным кубрикам расселить. Теперь понятно?

— Вроде, да. А у каждого своя кровать, это…

— Области, национальные автономные образования, казачьи округа! — закончил за меня Мишка. — Умница! Ещё вопросы есть?

— А как же! Дальше-то что будет?

— Ты про Союз? — По лицу видно, Мишка оседлал любимого конька. — Замечательно всё будет, Оленька, вот увидишь! Проведём выборы в Собрание Народных представителей СССР, Собрание выберет Президента, сформируем органы исполнительной власти, и заживём, каждый у себя и все вместе!

Интересуюсь:

— А поконкретнее нельзя?

Мишка кивает.

— Можно и поконкретнее… Тебя, конечно, интересует, почему Собрание, почему не съезд Советов?

Конечно, меня это не интересует, потому что ответ кажется мне очевидным.

— Потому что не везде Советская власть, потому и Собрание, нет?

— И поэтому тоже, — кивает Мишка, — потом на секунду замолкает, — и этого, пожалуй, достаточно. Про Президента рассказать?

Отрицательно мотаю головой.

— Не стоит. Лучше расскажи, чем он будет заведовать?

Мишка смотрит на меня одобрительно.

— Хороший вопрос. Я бы даже сказал, ключевой. Ты уже, верно, догадалась: как кому жить в своих вотчинах Центр сильно голову греть не станет. Угадал?

Подтверждаю:

— А то!

Мишка доволен. То ли моей, то ли своей догадливостью, то ли и тем и другим.

— Что точно останется исключительно в ведении Центра, так это государственная безопасность, включая охрану общих границ.

Жду продолжения перечня, но Мишка молчит. Недоумеваю:

— Это что, всё?

— Всё! — кивает Мишка.

Смотрю на мужа и Николая. Непохоже, что меня разыгрывают.

— А как же армия?

— Васич, разъясни! — командует Мишка.

— Вооружённые силы СССР, товарищ генерал-майор, — (вы не забыли, что, кроме Мишки, мы нынче в форме?), — будут двойного подчинения.

Залпом опрокидываю в себя отвергнутую до того рюмку водки.

— Это как?

— Наркоматы и министерства обороны будут ответственны за оборону подконтрольных им территорий, — пояснил Глеб. — Помимо руководства своих стран, все они будут подчинены также Генеральному штабу СССР, в который будет преобразован нынешний Генеральный штаб России. Помимо этого, но уже исключительно в подчинении руководства СССР и Генштаба, будут находиться ударные войска: быстрые, маневренные, хорошо вооружённые, укомплектованные только контрактниками! Въезжаешь?

Признаюсь честно:

— С трудом. — Потом качаю головой: – Это ж сколько теперь в России наркомов обороны будет?

— Один, — улыбнулся Глеб. — В регионах создание оборонных ведомств не предусмотрено. А всего по СССР – шесть.

— А начальник Генерального штаба один… — Смотрю на мужа. — Ты, товарищ нарком, теперь как бы на понижение пойдёшь?

— Не нарком, а начальник Генерального штаба СССР, — поправляет меня Михаил. — Вопрос о назначении Васича на эту должность практически решён.

Ух ты! Глеба поздравлять впору, а я его как бы жалею. Хотя, с чем поздравлять? Вроде при своих остаётся. Даром что название должности другое. Хотя, нет. Лучше спрошу.

— Выходит начальник Генштаба – это заместо министра обороны СССР?

— Не совсем, — отвечает Мишка. — Насчёт министерства ты верно поняла: не будет союзных министерств, ни одного. Зато будут союзные комитеты, которые возьмут под своё начало сразу по нескольку наркоматов или министерств из всех республик. В частности, будет создан Государственный Комитет Обороны (ГКО). А это и министерство обороны, и министерство оборонной промышленности, и кое-что ещё. В одном ты права: начальник Генерального штаба является старшим над всеми войсками в мирное время.

У меня тут же вырывается:

— А во время войны?

Мишка пожимает плечами.

— Или Президент, или председатель ГКО.

Двигаю в его сторону рюмку.

— Налей ещё.

Уточняет:

— Водки или вина?

Вздыхаю.

— Чего уж там. Лей водку!

1923 год

Москва

НИКОЛАЙ

Виноградов выглядел уставшим. И ещё он был раздражён. Может, второе вытекало из первого? Пока же он просто поймал меня за рукав и оттащил в сторону.

— Ты когда в Петроград отбываешь?

— Сразу после банкета поеду на аэродром.

— Жаль.

«Жаль» было не только в слове, но и в интонации, и в выражении лица. Поэтому я спросил:

— У тебя что-то случилось?

Павел неопределённо повёл плечами.

— Не то, чтобы… — Посмотрел мне в лицо. — Поговорить бы надо…

— Так за чем дело стало? — Я посмотрел на часы. — До начала банкета ещё час. Давай, поговорим!

— Здесь? — Павел выразительно повёл глазами.

Надо сказать, что разговор наш проходил в Большом Кремлёвском дворце. Только что завершилась инаугурация первого Президента СССР (на этот пост был избран Ленин), и собравшийся по этому поводу элитный муравейник расползся, казалось, по всем помещениям дворца. Но так только казалось. Одно моё распоряжение – и через пару минут я и Павел уже сидели в уютном кабинете, где мы были не только одни, но куда не долетал и дворцовый шум.

— Так о чём ты хотел со мной поговорить? — спросил я у Павла после того, как мы уселись в кресла возле низенького столика. — Причина, верно, серьёзная, поскольку вид у тебя, брат, прямо скажу, неважнецкий.

Виноградов слабо улыбнулся.

— Не трудись, Коля, всё я про свой вид знаю. Держусь, честно говоря, из последних сил. Боюсь, что ноша, которую вы на меня взвалили, мне не по плечу.

Так вот оно в чём дело… Понимающе киваю.

— Заместители достали? И это когда их ещё только шесть. А когда станет два десятка, что ты запоёшь?

— Не станет, Коля, — покачал головой Виноградов.

Так, так… Спрашиваю сурово:

— Всё-таки решили?

— Решили, Коля. На последней коллегии КИД (Государственный комитет по иностранным делам) было принято решение: наркоматов (министерств) по регионам не создавать, ограничиться назначением в федеральный наркомат по заместителю от каждого региона. Сегодня утром Госсовет это наше решение утвердил.

Значит Шеф уже в курсе облома. И ничего мне не сказал. Впрочем, когда ему было, если заседание Госсовета закончилось как раз перед инаугурацией?

— А как решили поступить с заявками в Лигу Наций?

— Тут всё остаётся без изменений, — ответил Павел. — Заявка будет подана от каждой республики, подписавшей Союзный Договор.

Ну хоть так. А с МИД в каждой республике мы, верно, и впрямь погорячились. Спрашиваю у Павла:

— Так что там замы. Заклевали?

— Не то слово, — вздохнул Павел. — Они ведь все искушённые дипломаты, не чета мне. Трудно мне их в ежовых рукавицах держать…

Я усмехнулся.

— А знаешь, почему трудно? Да потому, что тебе мои рукавицы велики, с рук сваливаются.

Подождав, пока до Виноградова дойдёт смысл сказанной мной двусмысленности (Смысл двусмысленности – красиво!), я продолжил:

— Так что изобретай, брат, другие методы воздействия на подчинённых.

— Да были бы они подчинёнными – я б на них управу нашёл! — вырвалось у Павла. Потом он смутился своей горячности и стал оправдываться: – Нет, правда. Это двойное подчинение – сплошная головная боль. У каждого моего зама параллельный начальник в Госсовете сидит.

— Ничего, — стал я успокаивать друга, — Это пока механизм новенький – сплошной скрип да скрежет. А когда притрётесь друг к дружке, то всё у вас пойдёт, как по маслу. Да и, к слову сказать, в других комитетах та же фигня, не один ты страдаешь.

— Во всех, кроме твоего, — заметил Павел.

— Так это понятно. Государственную безопасность дробить никак нельзя. А то мы вместо того, чтобы страну охранять, и будем только в своём ведомстве шпионов отлавливать.

— Кстати, о твоём ведомстве. Хочу тебя, Николай Иванович попросить, ты урезонь Турани-то. А то англичане нам постоянно пеняют на нарушение стокгольмской договорённости.

— Англичане, брат Павел, они ведь не меняются. Им сколько ни уступай – всё мало будет. Они, верно, опять на «Красный ислам» сетуют? Так Турани к нему давно никакого отношения не имеет. По крайней мере, формально. Так им при случае и передай.

— Да я-то передам… — Виноградов махнул рукой. — Ладно, это и в самом деле пустяки по сравнению с мировой революцией.

Однако! Такая шутка имела хождение в ТОМ времени, откуда она взялась теперь? Оказалось, что это вовсе и не шутка. Павла всерьёз беспокоила активность Коминтерна.

— Из-за их неуёмной деятельности мне на заседания Лиги Наций хоть не появляйся, — жаловался Павел. — И откуда в вас, коммунистах, столько классовой ненависти?

— Ты, пожалуйста, не обобщай, — попросил я.

— Ну да, — согласился Павел. — Вы в РКП поспокойнее будете. Хотя, не будь в правящей коалиции нас, эсеров, вы бы делов натворили!

Я промолчал. Не объяснять же непосвящённому в наше попаданство Павлу, насколько он прав? А Виноградов продолжал витийствовать:

— Нас, эсеров, и в Социнтерне уважают. Нет, там, конечно, тоже спорят, но такого ора, как в Коминтерне, нет. И ладно бы на горло брали. А то, чуть чего – сразу за винтовки хватаются. Это я сейчас про Германию. А нам потом отход побитых «спартаковцев» в Пруссию организуй! В итоге, страшная головная боль. С одной стороны, коммунисты у власти в Пруссии вроде как на законных основаниях: избраны всенародным голосованием, с другой стороны, Германия де-факто на две части расколота. Как мне такое в Лиге Наций объяснять?

— Потерпи, — успокаиваю я Павла. — Скоро многие в твоей Лиге Наций станут терпимее к прусскому режиму относиться.

— Это ты опять про фашистов? — небрежно интересуется Павел. — Да не придут они к власти в Германии, никогда не придут! Я тебя наслушался: побывал на одном из их митингов, инкогнито, разумеется. Гитлер, скажу я тебе, оратор классный, но ведь откровенную чушь несёт! Кто за ним пойдёт? Результаты последних выборов мои слова только подтверждают.

— Не зарекайся, — предупреждаю я Павла. — Послушаем, что ты скажешь лет этак через десять.

— Да то же и скажу, — отмахивается Павел.

Ловлю себя на мысли «А хорошо было бы, если бы Виноградов оказался прав!». Вслух же произношу:

— Выходит, всё так плохо?

— Ты имеешь в виду внешнеполитическую ситуацию? — уточняет Павел. — А я разве произнёс слово «плохо»? Сложно, да – но не плохо. Взять наши отношения с США. Курс на сближение с этим динамично развивающимся государством, взятый с самого начала возникновения новой России, даёт положительные результаты. Особенно в сфере бизнеса – это их любимое словечко. Тут наши взаимные интересы проявляются наиболее ярко. Политические же интересы серьёзно рознятся. Поэтому друзьями наши страны назвать трудно, скорее партнёрами. Но и это нам ой как на пользу!

— Согласен, — сказал я, поднимаясь с кресла. — Нам пора. До банкета пять минут.

Петроград

ГЛЕБ

— Товарищ генерал армии! Генерал-лейтенант Буриханов по вашему приказанию прибыл!

Вот ведь, азиат чёртов! Вчера, когда вместе с Макарычем завалился к нам в дом с цветами, фруктами и прочими дарами туркестанской земли, был тих и ласков, как ягнёнок. Сейчас стоит передо мной по стойке «смирно», с твёрдой решимостью в глазах за рамки субординации не заходить. Видно, прав Макарыч: Ольгу он боготворит, а меня по-прежнему недолюбливает. Ну и чёрт с ним! Жму руку, предлагаю:

— Присаживайтесь, товарищ генерал-лейтенант!

Сидит, ест глазами. Честно говоря, слегка раздражает и сбивает с мысли.

— Хочу довести до вашего сведения, товарищ Буриханов, что, в связи с образованием СССР, задачи, стоящие перед военными округами, будут серьёзно скорректированы. Более подробно об этом мы поговорим чуть позже, в более широком составе, а сейчас я хотел услышать ваше мнение вот по какому вопросу. В рамках разделения вооружённых сил на «оборонительные» и «ударные» будут создаваться специальные воинские формирования союзного подчинения. Есть мнение развернуть одну из ударных армий на территории ТуркВО. Как вы на это смотрите?

Теперь, когда он думает, идиотское упрямство из его глаз исчезло начисто.

— Будет приказ – будем развёртывать, — отвечает, наконец, Буриханов. — Тем более что условия для этого есть. Скажу больше: считаю целесообразным развернуть, помимо армии, два конных корпуса центрального подчинения.

— Обоснуйте ваше предложение, товарищ генерал-лейтенант.

— Если я правильно понял, — говорит Буриханов, — войска центрального подчинения предназначены для ведения боевых действий преимущественно на территории предполагаемого противника?

— Точно так, — киваю я.

— Наиболее серьёзная внешняя угроза в настоящий момент исходит с западных рубежей Союза, — Буриханов взглядом попросил подтверждения своей мысли.

— Это так, — пошёл я ему навстречу.

— В случае военного конфликта особая армия из Туркестана будет переброшена в зону боевых действий.

— Вполне вероятно, — согласился я и с этим предположением Буриханова.

— Оставлять на территории Туркестана только войска обороны, которые в силу своей новой специфики утратят значительную часть мобильности, слишком рискованно.

Я задумался, потом кивнул.

— Ваши опасения мне понятны. Хорошо, мы обсудим и этот вариант. Хотите добавить что-то ещё?

— Да. — Буриханов посмотрел мне в глаза. — Особые войска, дислоцированные на территории Туркестана, не должны формироваться только из мусульман.

Уже интересно. Это тема для серьёзного разговора. Предлагаю:

— С этого места поподробнее, товарищ Буриханов…

На совещание в Генеральный штаб прибыл председатель ГКО Сталин. Для этого ему не пришлось приезжать из Москвы. ГКО было решено разместить пока по месту пребывания Генерального штаба, в Петрограде. Помимо командующих военных округов размещённых на территории Российской Федерации на совещании присутствовали: командующие флотами, командующий ВВС СССР генерал-полковник Алехнович, новый нарком обороны России генерал-полковник Слащёв, наркомы обороны Закавказья, Украины и Белоруссии, министры обороны Болгарии и Финляндии, другие приглашённые офицеры, среди которых выделялся только что вступивший в должность командующего Особым Балтийским укрепрайоном генерал армии Духонин.

Защите Петрограда с моря и с суши ГКО придавал столь огромное значение, что уже на первом заседании было принято решение о выделении из состава Центрального военного округа Особого Балтийского укрепрайона, на командование которого возлагалась основная ответственность за безопасность столицы России. После образования министерства обороны Финляндии, которое возглавил генерал-полковник Маннергейм, бывший командующий русскими войсками на территории Финляндии генерал-полковник Духонин недолго оставался без должности. Ему присвоили очередное воинское звание и поручили командовать ОБУкР. В состав укрепрайона вошли действующие укрепления на Моонзундских островах, морская крепость Кронштадт, крепость Свеаборг. В будущем предполагалось достроить Выборгский укрепрайон, построить фортификационные сооружения на Карельском перешейке, а также к югу и востоку от Петрограда. Защищать обозначенные рубежи должна Вторая Особая Балтийская Армия, находящаяся в стадии формирования. Командующий Первой Особой Балтийской Армией вице-адмирал Шишко также присутствовал на совещании.

ОЛЬГА

Меня тоже хотели затащить на то совещание. Еле-еле уговорила мужа этого не делать. «Ляжем вечерком рядышком в постельку, ты до меня, всё что требуется, и доведёшь». Честно сказать, редко Васич со мной на подобные компромиссы идёт, но тут чевой-то не устоял. Адмирал Берсенев, понятное дело, на подобное послабление рассчитывать не мог, потому отправился в штаб, как миленький. А жену оставил на наше с Наташкой попечение.

Любаня, жена Вадима, донская казачка, кровь с молоком! Фигурой дородна, в речах нетороплива. А что в меру образованна, так Вадим (как мы с Наташкой смекнули) брал её не языком мести, а веником. Чтобы дом блюла, в постели бревном не лежала, да детей рожала. Она и постаралась: троих ему родила. Старшенького сыночка Кириллом назвали, и две девочки-двойняшки: Сашенька и Наташенька.

В прошлый раз я Любаню толком и не разглядела. Было это в 1919 году. Вадим тогда спешил к новому месту службы, во Владивосток, и заехал в Петроград только за назначением.

Вот мы с Наташкой и решили: раз на курсах считают, что их начальник в Генштабе на совещании, то ни к чему мне подчинённых в этом разубеждать своим незапланированным появлением на службе. Потому надела я с утра вместо военной формы любимое платье, прихватила бутылочку «сталинского» винца и отправилась в нашу старую добрую квартиру, выходящую окнами на канал, который только-только переименовали из Екатерининского в канал Грибоедова.

В квартире последние годы всегда полно ребятишек, но сегодня было просто не протолкнуться. К четырём «ежатам», моему Глебушке и Машане Жехорской добавились трое «мелких» Берсеневых. На этот раз адмирал прибыл в Петроград с полностью укомплектованным экипажем, как он сам выразился.

Наташа кивнула в сторону лестницы, ведущей на второй этаж.

— Гулять сегодня будем там!

— А Николай Иванович ругаться не будут? — усомнилась Любаня.

Я уличила момент, когда Любаня оказалась к нам спиной, и шёпотом спросила у Наташи:

— Она что, Николая всё ещё по имени-отчеству кличет?

Та только выразительно повела глазами, мол, извини, такая уж мне невестка досталась!

Оставив детей на попечение воспитательницы и домработницы, мы, вооружившись подносами, поднялись в кабинет Ерша.

Любаня поначалу немного дичилась, но после второй выпитой рюмки личико её порозовело, а в чёрных бездонных, как омуты, глазах стали проскакивать весёлые искорки. Стало быть, для задушевной беседы наша сегодняшняя товарка созрела. Наталья меня предупредила заранее, что с основными фактами своей биографии невестку ознакомила. Пришлось, для примера, первой исповедоваться мне. Не вдаваясь в технические подробности, а больше давя на жалость, поведала я Любане душещипательную историю о своей нелёгкой героической судьбе. Начала, правда, со сказки о моём якобы участии в революции 1905 года, знакомстве через ту дурость с Глебом, нашем бегстве, которое закончилось аж в Мексике. Потом наврала про участие в заокеанской революции, о возвращении в Россию, после чего плавно перешла на правду. То, что Любаня слушала, раскрыв рот, меня шибко не удивило: первый раз такая занимательная история кого хошь заинтригует. А вот округлившиеся в самом начале повествования глаза Натальи стали для меня откровением. Неужели я ей ни разу эту сказку не сказывала? Так или иначе, но добралась я до дней наших и запила дозволенные речи добрым глотком вина. После чего пришёл черёд держать ответ Любане. Мы с Натальей навострили уши, но девушка начинать не спешила. Поначалу повздыхала, опустив глаза долу, потом подняла их на нас.

— То, что вы сейчас услышите, никто, кроме Вадима, до вас не слышал. Честно сказать, трудно мне на это решиться, но есть у меня теперь все основания считать вас людьми родными. А, коли так, слушайте…

Родилась я на Дону, в зажиточной казачьей семье. Отец мой, Родион Яковлевич, был казачьим есаулом, и до, и во время, и после Мировой войны служил при штабе атамана Каледина. После того, как в стычке с «мироновцами» Каледин был убит, отец мой вроде как пропал. Нам с мамой жить в станице стало худо. Сыновей бог родителям не дал, моя старшая сестра была замужем и жила далеко от нас. Прочей родни, правда, вокруг было превеликое множество, но почти все казаки к тому времени признали атаманом Миронова, а отец мой числился, стало быть, предателем. Никто нас не трогал, но косые взгляды на наш дом бросали многие. Не знаю, как бы всё кончилось, не объявись одной тёмной ночью отец. Мы бежали из станицы, за нами отрядили погоню. Нам удалось уйти, но одна пуля попала в маму, и та умерла на наших руках через несколько часов. Мы с отцом прибились к отряду таких же горемык и вместе с ними стали пробираться к морю, где ползком, где с боем. До моря мы-таки дошли. Там удалось договориться с контрабандистами. За немалые деньги женщин и детей приняли на фелюгу, которая взяла курс на Турцию, а мужчины остались на берегу прикрывать отход, поскольку преследователи были совсем близко.

— Так ты успела и в Турции побывать? — воспользовавшись паузой в монологе по причине очередного Любаниного вздоха, спросила я.

— Нет, Ольга Владимировна… — печально покачала головой казачка.

— Ольга или Оля, — поправила я её. — Мы же договорились называть друг друга по именам.

— Не могу я вот так сразу, — пояснила Любаня, — но я буду стараться. Нет, Оля, до Турции я так и не доплыла. А всё из-за моей любви к свежему воздуху, ну не могу я в духоте жить!

— Это ты сейчас, в иносказательном смысле про воздух сказала? — уточнила Наташа.

— Да нет, в прямом, — впервые с начала монолога улыбнулась Любаня. — Я и вправду духоту не терплю! А на фелюге нас держали в трюме и категорически запрещали появляться на палубе.

— Много вас там было? — уточнила я.

— Три женщины, пять девушек и столько же ребятишек. В трюме было очень душно, и я выбрала себе место возле люка, где посвежее. И вот ночью показалось мне, что мы вроде как перестали двигаться. Приоткрыла я люк и осторожно выглянула наружу. Фелюга точно была не на ходу, — как это у моряков говорят? — дрейфовала. Причиной тому, думаю, был опустившийся на море густой туман. На палубе никого не было видно, и я рискнула выбраться наружу. Было свежо, но я тому только радовалась. Вдруг мне показалось, что кто-то идёт, и я поспешно спряталась за чем-то, названия чему до сих пор не знаю. Но это не беда, главное, что вовремя успела. Двое вышли на палубу и остановились близко к тому месту, где затаилась я. Один остался стоять, а второй подошёл к люку и заглянул в трюм. Потом вернулся к товарищу.

— Что там? — спросил первый.

— Спят, — ответил второй.

— Пусть, — сказал первый, — всё одно им последнюю ночь на воле спать. Утром этот чёртов туман рассеется, и к вечеру мы будем в условленном месте, где передадим товар Каюм-паше.

— А что он станет с ними делать? — спросил второй.

— А тебе не всё равно? — усмехнулся первый. — Главное, что заплатит за них звонкой монетой!

Когда они ушли, я вернулась в трюм. Эти контрабандисты оказались ещё и работорговцами! Надо было что-то делать. Вступить с ними в схватку? Такой вариант подошёл бы, наверное, тебе, Ольга, но не нам. Оставалось одно – бежать! За кормой фелюги болталась на привязи лодка. Пока команда спит, это единственный путь к спасению. Будить всех было бессмысленно: поднялся бы такой шум, что нас сразу же поймали. Я разбудила только одну девушку, с которой успела подружиться. Рассказала ей о той незавидной участи, что была нам уготована жадными людьми, предложила бежать вместе. Но она только в страхе мотала головой. Еле-еле уговорила её не поднимать шума, пообещав, что если доберусь до «своих», — кого я тогда имела в виду? — то постараюсь прислать помощь. Пробравшись на корму, я отвязала лодку, потом тихо спустилась в воду, подплыла к лодке и забралась в неё. Вставила вёсла в уключины и стала осторожно грести прочь от фелюги. Вскоре та скрылась в тумане. Больше я её никогда не видела. Гребла я, верно, несколько часов. Стало совсем светло, а туман всё никак не хотел рассеиваться. Я очень устала. Убрала вёсла, легла и заснула. Когда проснулась, над головой ярко светило солнце, а вокруг был бескрайнее синее море. Весь день я всматривалась вдаль, надеясь увидеть хоть какое-то судно. Не зная, где берег, грести больше не пыталась. Очень хотелось пить, а пресной воды у меня с собой не было. К вечеру начался шторм. Вадим мне потом объяснил, что это был вовсе и не шторм, а умеренное волнение балла на три. Но мне с лихвой хватило и этого. Лодку стало захлёстывать, и мне постоянно приходилось вычерпывать воду, благо черпак в лодке был. Когда волнение улеглось, я, обессиленная, рухнула на дно лодки и уснула. Проснулась от того, что мне показалось: кто-то на меня смотрит. Открываю глаза и вижу над собой одни мужские лица. Я сжалась от ужаса, а ребята в морской форме меня успокаивают: мы, мол, российские военные моряки, и тебя, сестрёнка, не обидим. Я стала понемногу соображать и когда поняла, что рядом с моей лодкой пришвартована шлюпка, в которой те моряки и сидели, немного успокоилась. Села на скамейку – это я потом узнала, что на флотском языке она именуется «банка», — огляделась и увидела вблизи огромный военный корабль. И такой от этой громадины веяло мощью, что я тут же поняла: спасена! Пересадили меня в шлюпку и погребли матросики к кораблю. Теперь я смогла прочитать название: «Адмирал Александр Колчак». Моряки поднялись на палубу по штормтрапу, а для меня спустили специальное креслице. На палубе меня сразу укутали в одеяло и отвели в лазарет, где меня осмотрел судовой врач. Потом меня напоили горячим чаем, накормили вкусным бульоном и отвели в маленькую каюту, где и оставили одну. Не знаю, может мне в чай что и подсыпали, только я опять уснула. Проснулась оттого, что кто-то теребил меня за плечо. Это был матрос, который весёлым голосом сказал:

— Просыпайся, красавица, завтрак проспишь!

Оказывается, я так крепко уснула, что на ужин меня будить не стали, пожалели. Зато теперь я чувствовала себя прекрасно. На завтрак меня отвели в кают-компанию, где я оказалась в обществе офицеров. Старший помощник осведомился о моём самочувствии. Я поблагодарила за заботу и поинтересовалась, нет ли сообщений о фелюге? О своих мытарствах и коварных контрабандистах я поведала ещё тем матросам, которые подобрали меня в море, пока мы шли на шлюпке к линкору. Старший помощник ответил, что радио на берег ушло, но ответа пока нет. Забегая вперёд, скажу: фелюгу так и не обнаружили, и что стало с остальными пленниками, мне неизвестно по сей день. После завтрака мне сообщили, что со мной хочет побеседовать командующий Черноморским флотом контр-адмирал Берсенев.

Так я впервые увидела Вадима. — И голос, и взгляд Любани как-то сразу потеплели. — В тот раз я рассказала ему всё без утайки, и он мне поверил. Поверил в то, что я не считаю его врагом, и не виню ни его, ни остальных товарищей в тех бедах, что обрушились на мою семью. Просто так сложилось…

Любаня примолкла. Вот так сразу требовать от неё продолжение рассказа мы посчитали бестактным. Лишь после того, как выпили ещё по одной, я спросила:

— Тебе что-нибудь известно о судьбе отца?

— Да! — встрепенулась Любаня. — Но это случилось много позже, когда мы уже переехали во Владивосток. А тогда мы прибыли в Севастополь, и я поселилась в доме Вадима, на правах… да, пожалуй, без всяких прав и поселилась! Не знаю уж, кем меня считала обслуга, но обращались со мной подчёркнуто вежливо. Думаю, таково было указание Вадима. Виделись мы редко. Он вечно где-то пропадал: то в море, то в штабе. А если и приезжал ночевать, то за полночь. Я уже начала подумывать, чтобы съехать куда-нибудь, а то и вообще податься из города, когда Вадим появился дома днём, в парадной форме и с огромным букетом в руках. Вы уже, наверное, догадались: в этот день он сделал мне предложение, а я, наплевав на приличия, тут же его и приняла.

Вскоре Вадиму досрочно присвоили очередное звание и предложили принять командование над Тихоокеанским флотом.

Во Владик мы ехали на поезде. Девочки, как велика Россия! Вроде неделю ехали, а проехали только Байкал. А какая она, девочки, красивая! Нет, рассказывать об этом бесполезно – это надо видеть! Во Владике рельсы, в прямом смысле, упёрлись в океан, а точнее, в бухту Золотой Рог. Поначалу город мне не понравился. Теперь я, конечно, так не считаю, хотя, между нами говоря, до сих пор скучаю по Севастополю!

И началась у нас жизнь, полная хлопот. Легче было мне. Я всего лишь рожала детей – самое бабское, согласитесь, занятие.

— А Вадим разве не флотом командовал? — удивилась я.

— В том-то и дело, что нет! — воскликнула Любаня. — Как можно командовать тем, чего на тот момент не было.

— То есть… — не поняла я.

— Два крейсера, одна канонерка и два десятка эсминцев – это, по-твоему, океанский флот?

— Я… я не знаю, — растерялась я.

— Господи, Оленька, прости меня, пожалуйста, — стала извиняться Любаня. — Корчу тут из себя морскую волчицу. Я ведь тоже не сразу стала в этих вещах разбираться. Короче говоря, не было на Тихом океане до нашего приезда океанского флота, со времён Русско-Японской войны не было.

— А мой брат приехал – и флот появился, — с долей иронии рассудила Наташа, — так, что ли?

— Многие во Владике считают именно так, — сказала Любаня.

— Серьёзно? — удивилась Наташа.

— Кроме шуток, — подтвердила свои слова Любаня. — Хотя, конечно, на месте Вадима мог быть и кто-то другой. Создать на Тихом океане мощный военно-морской флот было решено на государственном уровне. Вадиму лишь поручили воплотить этот план в жизнь. Не буду вас утомлять рассказом о том, как он это делал. Вадим даже в Соединённые Штаты Америки ездил. Да-да! И договорился там о постройке для флота четырёх крейсеров. Более того, американцы помогут нам построить и оборудовать два судостроительных завода: один на берегу океана, один на Амуре. Площадки под строительство уже выбраны, к концу года начнём строить! А пока у нас корабли для флота строят только во Владивостоке и в Хабаровске. Но если в Хабаровске строят всякую мелочь, то на Дальзаводе (бывший Механический) уже спустили на воду четвёртый эсминец. А знаете, какой был в городе праздник, когда на рейд зашёл первый тихоокеанский линкор?! Мой, кстати, любимец, «Адмирал Александр Колчак», нам его с Черноморского флота передали. Сейчас в Николаеве заканчивают строить ещё один линкор для Тихоокеанского флота «Адмирал Степан Макаров». На этом, правда, говорят «шабаш», больше поставок кораблей пока не будет, управляйтесь, мол, своими силами. Но это ничего! Через два-три года заложим первый собственный линкор!

— Ты обещала рассказать про отца, — напомнила я Любане.

Та смутилась.

— Заболталась, да? А с отцом вот как вышло… Когда в 20-м у вас тут мятеж случился, у нас тоже кое-где буза началась. Нет, у нас на флоте только покричали чуток, а вот Амурская флотилия взбунтовалась по-настоящему. Пришлось Вадиму для наведения порядка отрядить пару эсминцев, да бригаду морской пехоты. Ей, кстати, командует ваш, балтийский, Кошкин. Может, кто из вас его знает?

Пришлось мне признаться:

— Я знаю Кошкина. Толковый морпех.

— И впрямь толковый, — согласилась Любаня. — Он на флотилии быстро бузу прекратил, почти без крови обошлось.

Но тут выступил казачий атаман Семёнов. Он со своими забайкальцами сначала в Читу сунулся, но оттуда его шуганули. Тогда он оседлал верхушку КВЖД, а к Харбину не полез, понял, что и оттуда шуганут. Но он и так неплохо устроился: отрезал КВЖД от России и перерезал Транссиб. Тогда из Петрограда…

— Стоп, подруга! — остановила я Любаню. — Если ты нам про отправку корпуса Слащёва поведать хочешь, то можешь времени попусту не тратить, мы про это лучше тебя знаем.

— Ну да, — смутилась Любаня, — конечно. Но только пришёл из Петрограда приказ: до прибытия корпуса Слащёва мятежников с железной дороги сбить!

— Вадиму, что ли, приказ пришёл? — спросила Наташа.

— Так а я про что? — воскликнула Любаня.

Наташа посмотрела на меня. Я сделала вид, что не понимаю причину этого с её стороны внимания, сама беру на заметку: надо Васича про эту директиву спросить, она мимо него никак проскочить не могла. А пока спрашиваю у Любани:

— Что дальше-то было?

— Дальше поехал Вадим в Хабаровск, созвал там совещание всех местных воинских начальников и пригласил туда же атаманов Амурского и Уссурийского казачьих войск. Он мне, когда то совещание описывал, сильно смешно у него получалось, только чую, там ему было вовсе не до смеха. Воинские начальники в один голос твердят: нет у нас в гарнизонах лишних солдат. Выделим – ослабим оборону. Вадим на атаманов: а вы чего примолкли? Те мнутся. Мы, мол, против власти не шли, когда нас Семёнов звал, но и против братьев наших тоже не пойдём. Ладно, говорит Вадим, поступим так. Вы, говорит он военным, как хотите, но бригаду, да с артиллерией, мне наскребите! А дыры, что в гарнизонах образуются, мы на время рабочими дружинами закроем. Теперь вы, повернулся он к казакам. Если считаете, что вольны отказаться воевать с забайкальцами – бог вам судья! Но только когда мы «братьев» ваших с железной дороги собьём, взять её под охрану вы будете обязаны! На том и порешили. Вскоре из Хабаровска в сторону Читы выдвинулся экспедиционный корпус, состоящий из двух полевых бригад: «кошкинской», и той, что вояки насобирали, при двух бронепоездах и с артиллерией. Стали забайкальских казаков с железной дороги сбивать, как в игре в городки фигуры битой сбивают. Собьют и дальше идут. А на их место амурские да уссурийские казаки встают. Воевать против них забайкальцы не посмели. Пробовали разагитировать, но успеха не добились. В общем, к прибытию корпуса Слащёва железная дорога на всём протяжении была взята под контроль. Ну а корпус Слащёва, когда выгрузился, начал наступление на казачьи станицы. А в корпус Слащёва входил ещё конный корпус, собранный из казаков Дона, Кубани, да Терека. Командовал тем корпусом Семён Михайлович Будённый. Мне про него ещё отец рассказывал. Нехорошо он о Будённом отзывался. Я в причину из вражды не вникала. Что-то они во время Первой мировой войны не поделили. Так вот, «будёновцы», сказывают, пуще остальных мятежников били. Выходит, не всякий казак казаку брат… Кончилось всё вблизи родной станицы Семёнова. Зарубил в бою атамана Будённый, своей собственной рукой зарубил. А потом приказал труп на станичной площади повесить, а рядом двух ближних помощников Семёнова. Больше никого из казаков не казнили. Некоторых, правда, арестовали, а в основном пороли и отпускали.

Когда корпус Слащёва двинулся в обратный путь, Будённый и сколько-то там казаков в Забайкалье остались. Чуть позже выбрали Будённого новым Забайкальским атаманом.

Всё, что я вам сейчас рассказываю, это я потом узнала, а тогда только краем уха про все эти дела слышала. Потому, когда Вадим меня упредил, что на обед у нас будет казачий атаман сотоварищи, я нисколько не насторожилась. Это уже за столом, когда увидела рядом с Будённым своего ближнего родственника, мне прям нехорошо стало. Извинилась я тогда перед гостями, сослалась на внезапную хворь, и ушла из-за стола.

А на следующий день опять Будённый явился, на этот раз один. Вадим его встретил. Я к гостю не вышла, осталась у себя. Через некоторое время заходит Вадим и говорит, чтобы я вышла к Будённому. Тот, мол, зла мне не желает, но хочет про отца рассказать. Как тут не выйти? Вышла. Поздоровалась. Будённый со мной ласково говорил, всё землячкой называл. А про отца сказал, что был он в том бою ранен и попал в плен. Его вылечили, потом судили. Приговорили к десяти годам лагерей. А про место, где отец свой срок отбывает, Будённый ничего не сказал, сослался на то, что сам этого не знает.

Тогда Вадим обратился к начальнику Приморского НГБ. Где-то через месяц иду я по улице, рядом притормаживает автомобиль. Открывается дверца, а из салона смотрит на меня тот самый, из НГБ. Что вы, говорит, Любовь Родионовна, ноги сбиваете, давайте я вас подвезу. Я смекнула, что к чему, и села в автомобиль. Оказалось: всё верно, «товарищ» завёл разговор об отце. Всё рассказал: и где сидит, и как себя чувствует, а потом попросил меня, пока отец в лагере, ни через Вадима, ни через кого другого, больше не пытаться влиять на его судьбу. Сказал, так будет лучше для всех.

— Так вот почему ты мне про это не рассказала… — произнесла Наташа. — Нынче же поговорю с Николаем!

— Не надо, — попросила Любаня.

— Не надо, — повторила за ней я.

— Ну с тобой, положим, ясно, — кивнула Наташа в сторону невестки. — А ты-то почему такое говоришь? — это уже мне.

— Да потому, — отвечаю, — подруга, что в чём-то тот «товарищ» из Владивостока прав. В этом деле не надо волну гнать. К нему требуется тихой сапой подбираться.

— А ты это сможешь? — спрашивает Наталья.

Ухмыляюсь: – Обижаешь, подруга! — И к Любане: – Выкладывай все данные, что у тебя на отца есть!

1925 год

Как и следовало ожидать, результат моих изысканий проявился не сразу. Лишь в апреле 1925 года в моём телефоне прозвенел нужный звонок…

— На Соловки? — удивился Глеб. — За какой надобностью?

— Да вот, понимаешь, выяснилось, что у меня неиспользованных отгулов поднакопилось, хочу их с пользой провести.

Глеб заглянул в мои невинно хлопающие ресницами незамутнённые глаза, не увидел там никакого двойного дна, исключительно по причине их бездонности, после чего пожал плечами.

— Дело, конечно, твоё, но если хочешь знать моё мнение, лучше бы тебе махнуть на юг!

— Почему? — поинтересовалась я.

— Там море теплее!

— А что мне это даст, если купаться всё одно нельзя?

— Разве? — удивился Глеб. — Хотя… начало мая… пожалуй, ты права! Ну тогда тебе точно одна дорога – на Соловки!

Катер пришвартовался у причала. Мне подали руку, помогая перейти по трапу на деревянный настил. Я не буду описывать здешнюю природу, на то без меня охотников пруд пруди. Замечу только, что она (природа) столь же сурова и прекрасна, как и я сама.

Настоятель Соловецкой обители архимандрит Вениамин принял меня без задержки, ждал, наверное. Разговор у нас получился коротким, в конце настоятель спросил:

— Вы, Ольга Владимировна, погостите у нас?

— Нет. Как только поговорю с человеком, ради которого сюда прибыла, сразу отправлюсь в обратный путь.

— В таком случае, Благослови Вас Господь!

Мужчина в монашеском одеянии встал передо мной, смиренно склонив голову.

— Здравствуйте, Родион Яковлевич! — произнесла я.

Весь обратный путь от Соловков до Петрограда я размышляла о том, что сообщить Любане об отце? Написать, что теперь он свободен? А смена лагеря на монастырь – это свобода? По мне так больше похоже на пожизненное заключение. А как она воспримет известие о том, что отец благословляет её и внуков, но видеться не желает. Мне он такое решение объяснил очень просто: боюсь навлечь несчастье на новую семью дочери. И, что самое обидное, есть, Ёшкин каравай, в его словах сермяжная правда!

Не знаю, сколько бы я так маялась, когда бы в процесс не вмешался Ёрш.

Председатель КГБ СССР Николай Ежов на правах друга семьи (фактически родственника) захаживал в наш дом без церемоний. Вот и сегодня явился не зван, но встречен был, как всегда, радушно. Пока я накрывала на стол, мужчины уединились в кабинете мужа, и, как я потом поняла, сплели против меня коварный заговор. Глебу в их плане отводилась простая роль: как бы само собой оставить меня с Ершом наедине. И когда такое случилось, Ёрш сразу взял корову (ну не быка же?) за рога.

— Ты же слышала о том, что я лечу в командировку во Владивосток? — спросил Ёрш.

— Разумеется, — ответила я, — я же не глухая.

— Значит, могу взять на себя миссию сообщить Любе об отце.

— Как ты… — начала я и осеклась. Вон оно, значит, что…

— А ты всерьёз полагала, что можешь втайне обтяпывать свои делишки за спиной Конторы? — поинтересовался Ёрш.

Честно сказать, я много чего о себе полагаю, но в данном случае о том лучше промолчу, насуплюсь и помолчу.

— И чего ты надулась, как мышь на крупу? — Ёрш смотрел на меня, как учитель смотрит на провинившегося школяра. — Никто ведь тебя ни в чём не обвиняет. Скажу больше, ты молодец!

Правда? Впрочем, это я и сама знаю, но приятно услышать лишний раз со стороны.

Увидев улыбку на моём лице, Ёрш облегчённо вздохнул.

— Другое дело! Теперь давай поговорим серьёзно. Ты тогда рассудила верно. Некоторые вопросы лучше начинать решать снизу. Когда инициатива карабкается снизу вверх, она приобретает статус народного мнения. И если в народе зародилось мнение о несовершенстве существующей пенитенциарной (уголовно-исполнительной) системы, то власти к этому следует, как минимум, прислушаться. И тут подворачивается под руку этот соловецкий монах – отец Вениамин, кажется? — который предлагает разрешить тем заключённым, которые того пожелают, часть срока провести за стенами монастыря. А почему нет? — решили мы. С уголовниками, пожалуй, погодим, а вот на политических вполне можно попробовать. Тем более что это выгодно и государству и церкви. В государстве сократится число политзаключённых, а церковь увеличит число монахов. И почему не начать с отца Любы? Тем более что половину срока он уже отсидел?

— Так вы что, ждали, пока он эту самую половину отсидит? — возмутилась я. — Да ты знаешь, какие в монастыре суровые условия? Любой лагерь обзавидуется!

— Не горячись, — стал гасить моё благородное негодование Ёрш. — Ничего мы не ждали. Просто шестерёнки в государственном аппарате крутятся медленно. Ты ведь не забывай, исполнение наказания к моему ведомству отношения не имеет.

— Ладно, — кивнула я, — считай, что оправдался. И что, теперь многие «политические» получат возможность уйти в монахи?

— Разумеется, нет, — ответил Ёрш. — Отец Любы возглавил этот список лишь благодаря твоей активности, считай, в качестве эксперимента. А теперь туда (в список) будут попадать только самые достойные.

Кто и как будет определять, кто достоин, а кто нет, я уточнять не стала…

КОДЕКС ЗВЕЗДЫ

1933 год. Москва

Воробьёвы горы

Петлявшая по лесу тропинка в этом месте заканчивалась. Если рискнёшь, сделаешь ещё хоть один шаг, можешь не удержаться на краю крутого обрыва, сорвёшься, полетишь вниз к Москве-реке, костей не соберёшь…

Вот только зачем куда-то идти, если ты уже пришёл, если открывается перед тобой простор необозримый, и весь он до самого горизонта заполнен одним только городом, имя которому Москва.

— Папка, как здесь здорово!

Жехорский посмотрел на счастливое лицо дочери, и уголки губ невольно раздвинулись в доброй улыбке. Им редко доводилось куда-то выбираться вдвоём. Этим летом так почти и не виделись. Сначала Анна-Мария гостила в Петрограде, потом подоспела путёвка в «Артек». Её отец, Секретарь Госсовета, в год Президентских выборов об отпуске вообще не помышлял. Но на этот день Жехорский заранее запланировал после обеда свободное время, которое без остатка и сожаления посвятил дочери.

Анна-Мария забрала из рук отца тяжёлый морской бинокль и стала рассматривать город в многократном увеличении.

«Когда же она успела вырасти? — думал Жехорский. — Вот и пионерский галстук сносила. Теперь носит на груди – Господи, у неё уже наметилась грудь! — «молодогвардейский» значок («Молодая гвардия» – молодёжная организация партии эсеров). Позади Средняя школа. Завтра первый день учёбы в Старшей школе. Инженером быть не захотела, выбрала гуманитарное направление. Ну и правильно!»

— Папка, а я нашу новую квартиру разглядела! — похвасталась Машаня.

— Молодец! — похвалили Жехорский, хотя прекрасно понимал: привирает. Нет, саму стройку в начале Кутузовского проспекта отсюда рассмотреть, да ещё в бинокль, конечно можно, но чтобы квартиру…

— Папка… — голос Анны-Марии чуть заметно дрогнул. — А мама любила здесь бывать?

Жехорский привлёк дочь, и та сразу к нему прильнула.

— Честно говоря, не знаю. — Жехорский невольно кинул взгляд на золотые купола Новодевичьего монастыря. — Боюсь, что она вообще про это место не знала. Мы ведь, когда её не стало, в Петрограде жили.

Какое-то время они стояли молча, любуясь открывающимся видом. Потом Машаня спросила:

— Папка, ты не знаешь, зачем по лесу геодезисты шастают?

— Если ты имеешь в виду тех, что попались нам по дороге сюда – знаю, — улыбнулся Жехорский. — Они площадку под строительство университета намечают.

— В Москве собираются строить ещё один университет? — удивилась Машаня.

— Нет, мы просто собираемся вынести существующий университет за пределы Садового кольца, — пояснил Жехорский. — Это место – одно из трёх возможных, куда он может быть перенесён.

— Хорошо бы – сюда, — мечтательно произнесла Машаня. — Я бы здесь училась…

— А вот это точно нет, — огорчил дочь Жехорский. — Строительство начнётся не скоро, и к тому времени, когда оно завершится, ты уже закончишь учёбу в университете.

— Жаль, — вздохнула Машаня. Потом как-то странно посмотрела на отца. — Можно, я у тебя спрошу?

— Спрашивай, — разрешил Жехорский.

— Правда, что ты пишешь все указы, а Вавилов их только подписывает?

— Откуда ты извлекла подобную глупость? — удивился Жехорский.

— Из Жанки Каганович! — рассмеялась Машаня. — Она меня ещё «кардинальшей» дразнит. Сказать, почему?

— Не надо, — отказался Жехорский.

О том, что заместитель председателя Государственного Транспортного Комитета СССР (ГТК) коммунист Лазарь Каганович в числе прочих недоброжелателей за глаза называет его «серым кардиналом» при Президенте СССР, ему было известно.

— Права твоя Жанка только в одном. — Жехорский взглянул на дочь. — Составлением текста указов занимается не один Президент. Для этого у него есть большая группа помощников, и я среди них. Но подписывает указы Николай Иванович сам, никто в это время у него за спиной не стоит, и уж тем более рукой его не водит. Усекла?

— Усекла! — кивнула Машаня.

— И давай-ка ты Жанку поменьше слушай, — посоветовал Жехорский.

— Так я и не хочу слушать, — вздохнула Машаня, — да приходится: она ведь за соседней партой сидит. Папка, ответь, почему её отец на тебя так сердит, вы ведь одно дело делаете?

— А с чего ты взяла, что он сердит на меня? — удивился Жехорский. — Нет, дочь, это он на себя сердит. Не понимает в полной мере Лазарь Моисеевич того дела, которое делает, а впотьмах-то работать кому уютно? Вот и сердится. А поскольку признавать этого не хочет, то и ищет виноватых вокруг себя. Не было бы меня, нашёл бы кого другого.

— А заменить его разве нельзя? — спросила Машаня.

— Вот вырастешь, выучишься и заменишь! — отшутился Жехорский. Потом решил сменить тему разговора: – Ответь-ка мне вот на какой вопрос, — обратился он к Машане, — что ты думаешь о Соединённых Штатах Америки?

— Это наш самый большой торговый партнёр и самый непримиримый идеологический противник! — не задумываясь, выпалила Машаня.

— Молодец, вызубрила, — похвалил Жехорский, — и в чём эта самая непримиримость состоит?

— В том, что у американцев на первом месте стоит жажда наживы, а у нас – жажда знаний. Папка, кончай меня экзаменовать!

— Уже кончил, — поспешил успокоить дочь Жехорский. — Тем более что ответила ты верно. То, что американцы – безусловно, великая нация – попутали приоритеты и поставили наживу впереди знаний – это их большая тактическая ошибка. Заметь, дочь, тактическая! А вот в стратегии мы с ними почти во всём совпадаем. И у нас, и у них основным государственным приоритетом является Кодекс Звезды.

— Кодекс Звезды? — удивилась Машаня. — Никогда не слышала…

— И ни от кого, кроме меня, не услышишь, — подмигнул дочери Жехорский, — потому что я его сам придумал.

— Расскажи! — попросила Машаня.

— Да там всё очень просто. Я имею в виду, Кодекс Звезды очень прост: светить всем!

— И это всё? — удивилась Машаня.

— А чего больше-то? В переложении на государство это означает предоставление равных прав и свобод всем, в этом государстве рождённым, всем без исключения!

Машаня задумалась, потом в сомнении покачала головой:

— Но ведь и у них – я имею в виду негров – и, если присмотреться, у нас, существует неравенство. Откуда оно в таком случае берётся?

— Вот! — поднял палец к небу Жехорский. — Откуда неравенство… Я ведь не зря давеча сказал «рождённый». Человек под Кодексом Звезды рождается свободным. Свободу он начинает терять потом. Против воли: из-за цвета кожи, классовой принадлежности, и т. п. Или добровольно: в основном, из-за лени, хотя тут можно долго спорить, и найти, в конце концов, ещё тысячи причин.

Но главная причина неравенства состоит в ненадлежащем исполнении основного закона государства, если этот закон соответствует Кодексу Звезды.

Машаня разочарованно вздохнула.

— Папка, я, честно говоря, не улавливаю разницу: с Кодексом Звезды, без Кодекса Звезды, если потом всё равно найдутся те, кто всё испортит.

— Не скажи, — покачал головой Жехорский. — Под Кодексом Звезды всегда остаётся шанс, что всё когда-нибудь наладится, а без него – полная безнадёга. Простой пример. Ты знаешь, что такое фашизм?

— Ну да – не очень уверенно ответила Машаня. — В Италии, и, кажется, в Германии…

— Добавь сюда ещё Японию, — посоветовал Жехорский. — там, если не по названию, то по сути, то же самое. А именно: превосходство одной расы над другими, неприятие всякого инакомыслия, идолопоклонничество и прочие антидемократические «прелести». О причинах возникновения этой плесени на теле человечества много говорить не буду, скажу только: они есть, они объективны, в них надо разбираться, чтобы они не возникали впредь.

— Но пока эта, как ты её называешь, плесень, только распространяется, или я не права?

— Права, дочь, права, — вздохнул Жехорский. — И, к сожалению, пик мощи фашизма ещё впереди. Но потом будет – и это неизбежно! — падение в пропасть. Жаль только, что эта «эпидемия» будет стоить человечеству миллионов жизней…

— Почему миллионов? — испугалась Машаня.

Жехорский опомнился. Как он сподобился втюхивать четырнадцатилетнему подростку мысли, до понимания которых не доросли многие весьма учёные дяди и тёти? Потому Жехорский постарался улыбнуться как можно беззаботнее.

— Я разве сказал «миллионов»? Извини, увлёкся. Всё это, дочь, не более чем теория, которую тебе лучше всего выкинуть из головы, потому что практика, вот увидишь, покажет совершенно иное! Ладно, давай полюбуемся ещё немного панорамой, да поедем домой. Не забывай, тебе завтра в школу!

МГУ

Встречу Президента со студентами и преподавателями Московского Государственного Университета пора было закачивать. Николай Иванович Вавилов второй час отвечал на вопросы аудитории, и было заметно, что он устал. Жехорский подал знак ведущему, и тот объявил:

— Ещё один вопрос и на этом будем закругляться!

Совершенно неожиданно это объявление послужило поводом для небольшого инцидента. В то время как большинство желающих задать вопрос Президенту понуро потянулись к своим местам, одна девушка решительно вышла вперёд, оттеснив стоявшего перед установленным в зале микрофоном юношу.

— Извини, но для меня это очень важно! — твёрдо сказала она.

Растерявшийся поначалу юноша попытался восстановить утраченный статус-кво.

— Для меня тоже очень важно, — заявил он, — к тому же я стоял первым!

Юноша попытался аккуратно оттеснить захватчицу от микрофона, но та, упрямо закусив губу, позицию не сдавала. В зале зашумели, послышались смешки. Ситуацию спас Вавилов, который обратился к юноше:

— Молодой человек, уступите девушке место, а я, со своей стороны, обещаю ответить и на ваш вопрос тоже.

После того, как порядок был восстановлен, ведущий предоставил девушке слово.

— Меня зовут Акгозель Мурадова, — Жехорский встрепенулся и стал присматриваться к девушке, — я студентка четвёртого курса филологического факультета.

— Я так понимаю, вы не москвичка, — сказал Вавилов, — откуда вы приехали?

— Из Туркестана, — ответила девушка, — из Амударьинского казачьего округа.

«Теперь понятно, почему я не сразу опознал в ней уроженку Туркестана, — подумал Жехорский. — Одежда, причёска – европейские, да и цвет кожи белее, чем у соотечественниц…»

— Издалека, — улыбнулся Вавилов. — Так что вы хотели спросить?

— Николай Иванович, — сказала девушка, — я прочла в газете, что готовится указ о выделении Туркестана из состава Российской Федерации, так я хочу вас попросить: не подписывайте этот указ!

Эти дерзкие слова вызвали ропот в зале. Вавилов поднял руку.

— Тише, товарищи! — Потом обратился непосредственно к Акгозель: – Признаться, барышня, вы меня удивили. Я бы даже сказал, немного смутили. — Вавилов сделал небольшую паузу. — Другое дело, мне легко пообещать то, о чём вы меня просите. И не потому, что я вот так сразу проникся сочувствием к вашим словами, — строго глядя на ошеломлённую привалившим счастьем девушку продолжил Президент, — а совершенно по иной причине. Не мешало бы вам знать, милая барышня, что подписание названного вами документа целиком и полностью прерогатива руководства Российской Федерации, а не Президента СССР. Вот когда придёт время завизировать изменение статуса Туркестана в составе СССР, вот тогда придёт мой черёд взять в руки перо. Или вы, — продолжая неотрывно смотреть на покрасневшую от досады за допущенную оплошность Акгозель усмехнулся Вавилов, — и этого предложите не делать? И не торопитесь с ответом! — предостерёг Президент открывшую было рот девушку. — Ибо любой ответ может оказаться ошибочным. Лучше вам вообще не отвечать на этот вопрос. А вот соображения относительно того, почему Туркестан не должен получить большую самостоятельность, я бы хотел от вас услышать!

Акгозель, которая успела взять себя в руки, смело посмотрела в лицо Президенту.

— Выделение Туркестана из состава России автоматически повлечёт передачу тех ключевых постов в руководстве республики, которые сейчас занимают ставленники Петрограда, ставленникам Ташкента.

— И что вас смущает? — улыбнулся Вавилов. — Или вы считаете, что среди туркестанцев не найдётся нужного количества достойных людей?

Вряд ли, задавая этот вопрос, Президент рассчитывал услышать:

— Да, я так считаю!

Вавилов на секунду растерялся, в зале поднялся ропот, послышались гневные выкрики в адрес Акгозель.

Вавилов поднял руку призывая соблюдать спокойствие.

— Вы, разумеется, вправе иметь собственное мнение по любому вопросу, — сказал Вавилов, обращаясь к Акгозель. — Но шум за вашей спиной, который подняли, как мне только что подсказали, как раз ваши соотечественники, говорит о том, что они вашего мнения не разделяют.

— Ещё бы, — усмехнулась Акгозель, — спят и видят себя в «высоких» креслах!

На эти слова аудитория отреагировала неоднозначно: кто свистел, кто аплодировал. Вавилов дождался, пока в зале установится относительный порядок, потом укоризненно покачал головой.

— Не следовало вам плохо отзываться о своих товарищах.

— Плохо? — изумилась Акгозель. — Разве нацеленность будущего чиновника на карьерный рост, это плохо?

— Если карьера делается исключительно ради карьеры, на что намекнули вы, то да, плохо! — твёрдо сказал Вавилов. — Но я очень сомневаюсь, что у вас были серьёзные основания делать столь далеко идущие выводы!

— Я на что-то подобное намекнула? — удивилась Акгозель. — Странно, не заметила… На самом деле я имела в виду несколько иное. Готова согласиться с вами, Николай Иванович, что все те «товарищи», о которых вы говорили, нормальные ребята. Но в том-то вся штука – это я так считаю, — что самые ответственные посты должны занимать люди пусть чуточку, но ненормальные…

— Это вы меня имеете в виду? — воспользовался случаем закончить сложный диалог в виде шутки Вавилов. — Ну спасибо!

* * *

— А ведь эта девочка права…

Президентский лимузин мчал по улицам Москвы. Сидевший рядом с Вавиловым Жехорский оторвал глаза от содержимого папки, которую ему передали несколько минут ранее. Он хотел убедиться, не ему ли адресованы слова Президента? Нет, Николай Иванович смотрел прямо перед собой, ответа от спутника не ждал, и продолжил:

— Насчёт ненормальности, я имею в виду. По крайней мере, в отношении меня точно права! Был бы я нормальным, никогда бы не согласился на предложение стать Президентом!

Тут Вавилов посмотрел на Жехорского: понял ли тот, в чей огород он только что камень кинул?

Жехорский, разумеется, всё понял. Вавилов – его кандидатура. Вот только слюнявчик он сегодня с собой прихватить забыл, а значит, надо отвлечь Президента от «сопливой» темы.

— Кстати о девочках, — сказал Жехорский, — Николай Иванович, мне тут передали очень любопытный материал на вашу сегодняшнюю оппонентку…

— На Акгозель? — удивился Вавилов. — Так быстро?

— Фирма веников не вяжет, — усмехнулся Жехорский, — особенно такая, как КГБ!

— Что-то вас, Михаил Макарович, на фразеологизмы пробило, — недовольно заметил Вавилов.

— Виноват, — тут же отреагировал Жехорский, — больше не повторится.

— Ладно, — сказал Вавилов. — Излагайте, что там у вас на нашу восточную красавицу.

— Акгозель Мурадова, — начал зачитывать Жехорский, — дочь полковника Амударьинского казачьего войска Амана Мурадова…

— Михаил Макарович, — прервал Жехорского Президент, — мне очень стыдно, но я почти ничего не знаю об Амударьинском казачьем войске. Вы меня не просветите на этот счёт?

— Охотно! — оторвался от папки Жехорский. — Тем более что я тоже приложил руку к его созданию.

— Действительно? — удивился Вавилов. — Как это случилось?

— Думаю вам известно, Николай Иванович, — начал Жехорский, — что с весны 1921 по осень 1922 года я представлял центральную власть в Туркестане. Довелось мне принимать участие и в походах Туркестанской Национальной Армии на Бухару и Хорезм. Победу нам тогда обеспечила высочайшая дисциплина и техническая оснащённость наших войск. Тогда в некоторых боях мы задействовали даже танки. Правда до столицы Хорезма Хивы – ох, и трудный, я вам скажу, был поход! — ни один танк не дошёл, все сломались в песках. Правда, конструкторы сделали тогда верные выводы и теперешние танки «пустынного» исполнения проходят через пески не хуже верблюдов. Но это так, к слову. А Хиву мы взяли и без танков. На этом поход, собственно, окончился. Остатки отрядов Джунаид-хана рассеялись по степям да пустыням, где их добивала наша конница. Сам Джунаид-хан ушёл в Каракумы, там и сгинул без следа. Так вот. Вечером того дня, когда мы взяли Хиву, я, Буриханов и Турани пили чай на веранде моей временной резиденции…

— Постойте, — перебил Вавилов. — Вы имеете в виду генералов Асламбека Буриханова, командующего ТуркВО и Рашида Турани, председателя КГБ Туркестана?

— Точно так, — подтвердил Жехорский. — И именно в том разговоре Буриханов поведал о своём желании создать на Амударье казачье войско, а Турани предложил привлечь в него сторонников «Красного ислама».

— Погодите… — наморщил лоб Вавилов. — Это что же получается: Амударьинское казачье войско состоит из одних мусульман?

— Примерно на две трети, — ответил Жехорский. — А ещё треть – казаки-переселенцы из других казачьих округов.

— И что, амударьинские казаки настолько лояльны к центральной власти, что не хотят выделения Туркестана из состава России? — спросил Вавилов.

— Уже сделали вывод из перепалки с Акгозель? — улыбнулся Жехорский. — Поняли, откуда ноги растут? Всё так и есть, Николай Иванович! Кстати, эта самая Акгозель до отъезда на учёбу в Москву была лидером молодёжного крыла «красноисламистов» Туркестана.

— Насчёт перепалки я с вами не соглашусь, я бы назвал это небольшим диспутом, — сказал Вавилов, — да и ноги у девушки растут оттуда, откуда надо, и не будем эту тему развивать! Лучше скажите, вы-то сами что думаете по поводу её слов?

— Начну с того, что девушка по-своему права. С её колоколенки всё выглядит именно так, как она сказала. Число образованных людей в расчёте на душу населения в Туркестане самое низкое на всей территории СССР. А процент выходцев из трудового народа среди этих образованных просто ничтожен. К слову сказать, Акгозель – единственная представительница трудящихся Туркестана, кто учится в МГУ. Остальные, как вы их назвали, «товарищи» – дети туркестанской знати или, в лучшем случае, тамошней интеллигенции. Так что если смотреть, повторюсь, с колокольни таких, как Акгозель, то нам действительно не следует отпускать Туркестан на вольные хлеба…

«Как же, «больше не повторится», — вздохнул Вавилов. — Вот любит Михаил Макарович пересыпать свои речи всякой шелухой – и всё тут! Одно слово, горбатого могила исправит! Тьфу ты! Вот и я туда же…»

— Но мы-то с вами, Николай Иванович, сидим много выше, — продолжал меж тем Жехорский. — Нам-то с вами известно, что чиновничьи кадры для нового Туркестана куются совсем не в кузне МГУ, верно? И мы твёрдо уверены, что на ключевых постах окажутся «наши» люди. С другой стороны, пора поставить многослойные фильтры на пути растущей трудовой миграции из Туркестана в другие регионы СССР, и это требование не только российских республик. Да и деньги Туркестану нужны свои, пусть и жёстко привязанные к рублю, а то уже вся мелочь туда ушла. Что касается экономики Туркестана, то с 17-го года она достаточно окрепла, чтобы не опасаться отцепить эту шлюпку от российского корабля – не утонет, да и мы по-прежнему рядом!

— Хорошо, Михаил Макарович, — остановил дозволенные речи Вавилов. — С девушкой мне теперь всё ясно, а убеждать меня в том, в чём я давно убеждён, далее не следует. Ответьте лучше вот на какой вопрос: Турани и Буриханов в новом правительстве Туркестана, видимо, могут рассчитывать на более высокие посты?

— Могли бы, когда бы захотели, — ответил Жехорский.

— Поясните! — попросил Вавилов.

— Турани, честно говоря, никуда двигать и не хочется. Уж больно хорошо он смотрится в кресле руководителя КГБ республики. Для пущей важности сделаем его ещё и заместителем председателя КГБ СССР, думаю, это устроит и нас и его. А вот Буриханов… — Жехорский посмотрел на Вавилова. — Он ведь после расформирования ТуркВО останется как бы без должности. Так мы ему предлагали подумать о самой высокой должности в республике. Подумал – отказался. Тогда предложили пост наркома обороны Туркестана – отказался! Назначьте меня, говорит, на должность командующего ударными силами Союза на территории Туркестана.

— Это он что, на понижение просится? — удивился Вавилов.

— Да нет, — ответил Жехорский. — Повышением это точно не назовёшь, но и серьёзным понижением, пожалуй, тоже…

— Так, может, удовлетворим просьбу заслуженного генерала? — предложил Вавилов.

СВАСТИКА НАПОЛЗАЕТ

Пруссия (подмандатная территория СФРР)

Кёнигсберг

В отличие от Анны-Марии Жехорской, которая – исключительно по дороге в школу и если пребывала в одиночестве – любила тихонько насвистывать, Эрих Кох в грехе воспроизводить мелодии посредством выпускания воздуха через вытянутые в трубочку губы замечен не был. Что, спросите, общего между московской школьницей и германским чиновником? Так, мелочь, пустяк… Просто в те погожие осенние деньки, когда новенькие туфельки Анны-Марии мерили дорогу от дома до школы, начищенные до блеска сапоги обер-президента Пруссии Коха мерили расстояние от трапа самолёта до ожидающего его автомобиля. Оставим на время Анну-Марию, пусть девочка спокойно учится, и сосредоточим всё внимание на событиях, в эпицентре которых вот-вот окажется… да нет, уже оказался, Эрих Кох.

Увы Николаю Ежову! Его надеждам увидеть председателя Государственного комитета иностранных дел Виноградова в роли провидца (помните заявление дипломата насчёт того, что нацисты никогда не придут к власти?) в конце января 1933 года пришёл кирдык. Маразматик Гинденбург трясущимися руками повесил цепь канцлера Германии на шею Адольфа Гитлера, тем самым наложив на великую нацию страшное проклятие, избавляться от которого ей придётся через кровь и страдания, и ладно бы только свои…

Но в тот день скорбно покачали головами разве что наши попаданцы. Остальной мир и ухом не повёл, кроме, разумеется, немцев, которые почти поголовно радовались, правда, по разным поводам. Ну, чему радовались сторонники Гитлера – понятно, а чему радовались остальные, те же коммунисты, например? Вот слова, сказанные во время митинга на одном из кёнигсбергских заводов лидером немецких коммунистов Эрнстом Тельманом. «Товарищи! Приход нацистов к власти лишь приближает нашу победу! Трудно найти для Германии более несостоятельное правительство. Очень скоро это станет ясно всем, и тогда власть естественным путём перейдёт в руки левых сил во главе с коммунистами!» Сомневаетесь, что он такое говорил? Ну не говорил, так думал, какая разница? Главное, что теперь, нервно расхаживая по кабинету в ожидании прибытия наместника Гитлера, министр-президент Пруссии Эрнст Тельман был настроен далеко не столь оптимистично.

«То, что Эрих Кох ещё и гауляйтер – не страшно. В нашем Гау как раз сторонников Рот Фронта в разы больше, чем нацистов. И это несмотря на то, что в последнее время на улицах города крепкие парни подозрительной наружности стали попадаться гораздо чаще, чем хотелось бы. Понаехали! Казалось бы, граница с Польшей наглухо закрыта, побережье патрулируется, а они лезут и лезут!»

Граница Пруссии с Польшей – вообще отдельная история. После войны 20-го года Польша получила выход к морю западнее Данцига, тем самым не только прирезав кусок Западной Пруссии, но и отрезав оставшиеся под надзором России прусские земли от остальной Германии. Если до этого «Польским коридором» называли разрешённый для поляков проход через немецкие земли к Данцигу, то теперь так стали именовать новые польские владения, отделяющие прусский прибрежный анклав от остальных германских земель. Полякам представилась отличная возможность поквитаться со своим извечным врагом за прежние унижения. Запретить сообщение между частями Германии они (поляки) не могли: не дозволял договор с Россией. А вот досматривать все грузы и запрещать транзитным пассажирам покидать вагоны на всём протяжении, пока поезд шёл по польской территории – это они вполне могли себе позволить.

Германию лихорадило. То в одном, то в другом месте левые, подстрекаемые Коминтерном, пытались захватить власть – и всякий раз неудачно. Побитые, из тех, что не были схвачены или убиты, частью рассеивались, а частью устремлялись в единственную германскую провинцию, где их товарищи пребывали у власти, придя к ней когда-то вполне законным путём. Полякам на соседские дрязги было плевать, они неплохо наживались на транзите. Так продолжалось до тех пор, пока пограничный переход контролировали «спартаковские» отряды. Когда же бои разгорелись вблизи границы, поляки тут же транзитную ниточку (с одобрения России) перерезали, от греха подальше. Теперь сообщение между анклавом и не-анклавом осуществлялось частично по воздуху, а в основном по морю. Население Пруссии прирастало преимущественно за счёт оппозиционеров, что раз за разом обеспечивало Рот Фронту устойчивый перевес на выборах всех уровней. Российские заказы обеспечили анклаву экономический рост, тогда как остальная Германия барахталась в кризисе. В Пруссию вслед за левыми потянулись и те немцы, что были далеки от политики, в основном квалифицированные рабочие, деятели культуры, инженеры, учёные. Властям Германии такое перераспределение людских ресурсов не нравилось. Они пеняли Польше – поляки разводили руками. Они пеняли России – русские разводили руками. Они пеняли Лиге Наций – весь мир разводил руками. Пруссия – часть Германии, отвечали немцам поляки, русские и Лига Наций. Миграция населения внутри страны – ваше внутреннее дело.

Немцы, и так на весь мир обиженные, стали обижаться на него ещё сильнее. Гитлер, придя к власти, пообещал нации обиду эту привести в исполнение. Начал новый канцлер с того, что вывел Германию за рамки Лиги Наций.

А затем Фюрер призвал Рёма.

— Скажи мне, Эрнст, — потребовал Гитлер, тыча пальцем в то место на карте Германии, где располагалась Пруссия, — кто здесь стоит во главе Sturmabteilungen (штурмовые отряды, СА)? Можешь не отвечать! — пресёк Гитлер попытку Рёма открыть рот. — Ибо мне неинтересно имя человека, бездарно провалившее важнейшее поручение партии! По его, и только по его вине, коммунисты чувствуют себя в Пруссии хозяевами положения, тогда как их место в концентрационных лагерях! Срочно найди замену этому неудачнику, Эрнст. Пусть тот, кто его сменит, немедленно отправляется в Пруссию. Пусть возьмёт с собой сотни, нет, тысячи проверенных бойцов! С режимом Тельмана должно быть покончено в самое ближайшее время! Ты меня понял, Эрнст?!

Главарь штурмовиков, чья красная рожа за время выволочки, которую устроил ему Гитлер, стала и вовсе цвета варёной свёклы, вскинул руку в нацистском приветствии и со всей дури рявкнул:

— Jawohl, mein Führer! (Что в русской транскрипции пишется как «Яволь, мой Фюрер!»)

Польские пограничники нервничали. Такого количества немцев призывного возраста на границе с «Польским коридором» не скапливалось даже во время повального бегства «спартаковцев» через транзит в Пруссию. Хотя, может, потому и не скапливалось, что транзит был открыт. Потом его (транзит) закрыли, и сделали это сами поляки. Теперь германское правительство требовало возобновления транзита. В Варшаве крутые политики чесали в затылке. С одной стороны, напрягать отношения с немцами ой как не хотелось. Да и англичане подзуживали: да откройте вы им этот чёртов транзит! С другой стороны, Петроград ясно дал понять: возобновите транзит – про добрые отношения можете забыть! Бедная Польша, как всегда, оказалась меж двух огней. Возобладал здравый смысл. Дело даже не в том, что немцев поляки недолюбливали всё-таки чуточку больше, чем русских. С русскими помимо этого можно ещё и торговать, а с немцами какая нынче торговля? Транзит решили не открывать. Но чтобы подсластить немцам пилюлю, Варшава негласно намекнула Берлину: мы, мол, дадим указание пограничникам закрывать глаза на переход границы, не всем скопом, конечно, а человек по десять за ночь. Дальше пусть себе тихонько пробираются в Пруссию, не тревожа местное население.

Гитлер был взбешён: очередное унижение от поляков! Десять человек за ночь, это что же получается: около четырёх тысяч в год, что ли? Пусть столько же удастся переправить морем. Всё равно, восемь-девять тысяч бойцов в год, когда требуется не менее сорока тысяч, чтобы организовать хотя бы подобие сопротивления коммунистическому режиму. Ждать и копить силы ещё в течение пяти лет? Нет, нет и нет! Гитлер вызвал Коха.

— Эрих, мне нужна Пруссия. Нужна немедленно, сейчас же, максимум через год! Назначаю тебя обер-президентом мятежной провинции, делай что хочешь, но Пруссию мне добудь!

Ну раз уж мы с вами про это узнали, то мимо глаз и ушей союзной разведки (союзное – всё, что имеет отношение к СССР) такая информация тем более не могла проскочить. «Наши» поделились разведданными с немецкими товарищами в Пруссии. Теперь понимаете, почему Эрнст Тельман нервно расхаживал по кабинету в ожидании приезда Коха? Ничего хорошего от прибытия нацистского эмиссара, который, к тому же, пусть и формально, являлся начальником Тельмана, лидеру коммунистического анклава ждать не приходилось.

1934 год

Германия. Свинемюнде

— Говорю тебе, Вильгельм, приезд Гитлера – это знак свыше.

Два офицера прогуливались вдоль берега моря в виду крепостных укреплений. Один – тот, что произнёс фразу о приезде Гитлера, — был одет в форму подполковника вермахта, другой был морским офицером в чине капитана цур зее (капитан 1 ранга) и являлся комендантом крепости Свинемюнде.

— Ах, Вальтер, — слабо улыбнулся моряк, — ты действительно полагаешь, что этот ефрейтор что-то смыслит в разведке?

— Я полагаю, что он ни черта не смыслит ни в разведке, ни ещё во множестве вещей, — рассмеялся Вальтер. — Но зато я знаю, — недаром я офицер абвера! — что Гитлеру позарез нужна Пруссия. Он и сюда-то едет только затем, чтобы быть ближе к предмету своих воздыханий. И если ты сумеешь предложить ему план, как приблизить осуществление его идеи фикс с помощью агентов абвера (Я считаю твои соображения по реорганизации нашей службы просто гениальными!), думаю, вскоре я буду трудиться уже под твоим началом!

— Ты действительно так думаешь? — спросил моряк.

Подполковник пожал плечами.

— Насчёт того, что ты сможешь вывести абвер на совершенно иной уровень – в этом я просто уверен. Что касается разговора с Гитлером… Скажу честно, Вильгельм, здесь моя уверенность колеблется в пределах фифти-фифти.

— Спасибо за откровенность! — поблагодарил моряк.

— Вы что, действительно думали, что это, — Гитлер потряс в воздухе листами бумаги, — может меня заинтересовать? Вы предлагаете провести реорганизацию абвера, и просите на это немалые деньги, и это тогда, когда мы используем все средства, чтобы поднять Германию с колен? А что взамен? — Гитлер вышел из-за стола и встал перед вытянувшимся по стойке «смирно» комендантом. — Вы обещаете преподнести мне Пруссию, как вы выражаетесь, на блюдечке, только через два года? Отвечайте!

— Для того, чтобы подрывная работа в тылу противника дала результат, требуется время, — ответил моряк.

— Вам требуется время и деньги! — с сарказмом в голосе вскричал Гитлер. — А вот Коху не требуется ни того ни другого, только люди. А людей у нас много! И сегодня, вы слышите, сегодня штурмовики Коха займут Данциг! А затем пройдут победным маршем по всей Пруссии! А вы с вашим предложением мне неинтересны. Убирайтесь! Прочь с глаз моих, Канарис!

Пруссия (подмандатная территория СФРР)

Сначала захватим Данциг, а потом очистим от коммунистической заразы всю Пруссию! Прямолинейно? — Да! Попахивает авантюрой? — Не без этого. Но кто сказал: неосуществимо? Тем более что, обвиняя нацистов в прямолинейности, мы, пусть самую малость, но погорячились. Некая хитрость в плане всё-таки присутствовала…

Второй день столица Пруссии Кёнигсберг был охвачен беспорядками. В том, что это дело рук нацистов, сомнений не было. Российские военные, в полном соответствии с мандатом Лиги Наций, взяли под охрану наиболее значимые городские объекты, все места, где работали и проживали иностранные граждане, полностью перекрыли дорогу от Кёнигсберга к военно-морской базе Пилау. Но в местные разборки русские не лезли: в своих делах разбирайтесь, немцы, сами! Разберёмся, бодро рапортовал начальник прусской полиции. Вот подтянем резервы из других городов и разберёмся!

Истинный ариец, член НСДАП с 1930 года, штурмовик СА – «Ночь длинных ножей» была ещё впереди – Хорст Лемке, прячась за углом пакгауза на одной из железнодорожных станций Данцига, наблюдал за погрузкой специального полицейского подразделения. Когда двери вагонов закрылись, и машинист паровоза, дав свисток, тронул состав с места, Лемке докурил папиросу, затушил окурок и направился в сторону станционного здания, где испросил разрешения сделать один телефонный звонок.

— Только недолго, — буркнул дежурный, пододвигая в сторону Лемке телефонный аппарат.

— Всего несколько слов, — заверил Лемке и не обманул. «Гвозди отгружены» – это всё, что он сказал в трубку.

Когда, примерно через полчаса (пока сообщение гуляло по инстанциям внутри Данцига, пока оно передавалось в Кёнигсберг…), про «отгружённые гвозди» доложили Коху, тот распорядился: «Пусть начинают!»

Существует множество способов захватить город. Самый продолжительный и нудный способ – это одержать победу на муниципальных выборах. Поэтому более нетерпеливые начинают с захвата мостов, почты и телеграфа. Штурмовики Коха решили начать с арсенала. Подъехали на четырёх грузовиках и потребовали впустить их на территорию особо охраняемого объекта. «Ребята, вы на экскурсию?» – спросил начальник караула, и, получив утвердительный ответ, велел открыть ворота.

Ну вот. Опять измена. Как это банально…

А начкар уже провёл «экскурсантов» в помещение, посреди которого громоздились длинные ящики, уложенные в штабеля.

«Можете осмотреть экспонаты», — предложил офицер. Штурмовики тут же стали открывать ящики и извлекать из них винтовки. Когда все вооружились, главарь штурмовиков поинтересовался: «А где патроны?» – «На соседнем складе», — ответил офицер. «Вы нас туда проводите?» – «Боюсь, что не получится, — покачал головой начкар. — На этом экскурсия окончена. Вам остаётся только положить экспонаты на место и сделать hende hoh! (руки вверх!)» – «Предатель!» – вскричал штурмовик и попытался замахнуться прикладом, но его остановил немигающий зрачок пистолета, который предупреждающе уставился на него из рук офицера, да лес ружейных стволов, который вырос за плечами начкара. А поскольку винтовки у солдат были заряжены (в отличие от тех, что находились в руках штурмовиков), то парням со свастикой на рукавах не оставалось ничего другого, как подчиниться и доиграть пьесу по чужому сценарию.

Пароход «Глория» уже который час болтался на внешнем рейде Данцига в ожидании лоцмана. Капитан, не покидавший всё это время рубку, находился в крайней степени раздражения. Настроение у капитана испортилось ещё в Штеттине, когда ему навязали принять на борт несколько сотен вооружённых штурмовиков. И хотя за то время, что Гитлер был у власти, капитан научился выкидывать руку в нацистском приветствии, в душе он одобрял далеко не все поступки «бесноватого». Вот и идея доставить в центр Данцига чуть ли не полк головорезов Рёма не вызывала у морского волка того восторга, который переполнял трюмы вверенного ему судна, где розовощёкие пассажиры всю дорогу горланили песни, подогревая свой патриотизм изрядным количеством спиртного. А тут ещё их командир нервно маячил у него за спиной, то и дело заставляя связываться с портом на предмет прибытия лоцмана.

Когда же лоцманский катер прибыл, но не один, а в сопровождении двух сторожевиков, у капитана возникло стойкое осознание того, что ближайшую ночь он вполне может провести не в своей каюте, а в тюремной камере. Дальше этого он даже боялся загадывать. То, что на мостик вместо лоцмана поднялся офицер-пограничник, лишь убедило капитана в том, что мыслит он в правильном направлении.

Капитан шагнул было навстречу прибывшему, но его опередил командир штурмовиков.

— Что всё это значит?! — прокричал он, обращаясь к офицеру. — По какому праву вы препятствуете заходу судна в порт? И где, чёрт возьми, лоцман?!

Офицер с невозмутимым видом дождался, пока мелкий фюрер угомонится, потом заговорил, обращаясь к шумливому штурмовику:

— Господин не знаю, как вас величать, если судно до сего времени не пустили в порт, значит, на то были весьма веские причины. Но и теперь, когда этих причин больше нет, прежде чем вы начнёте движение к входу на внутренний рейд Данцига, нам с вами предстоит утрясти ещё целый ряд формальностей, господин капитан должен всё это знать. Но… — в этом месте офицер сделал многозначительную паузу, потом продолжил: – Мы можем избежать всей этой утомительной процедуры, если вы соблаговолите выслушать следующее. Считаю своим долгом сообщить вам, господа, что не далее как сегодня днём группа молодчиков, одетых в такую же униформу как на вас, — офицер показал на штурмовика, — попыталась силой овладеть арсеналом. Скажу сразу: попытка провалилась. Мятежники арестованы. В настоящее время силы правопорядка вылавливают по городу остальных членов банды. Если вы, — офицер посмотрел на побледневшего штурмовика, — после услышанного не передумаете присоединиться к «веселью», то – милости просим! Мы дадим вам лоцмана, и он проведёт судно к причалу, где вас ждут усиленные наряды полиции. Прямо с судна вы пересядете в машины, которые отвезут вас за город, где для вас и ваших друзей оборудован концентрационный лагерь – всё, как вы любите. Но перед этим мы досмотрим судно и изымем всё имеющееся на борту оружие. Я всё сказал, господа, теперь слово за вами!

Капитан посмотрел на штурмовика и с удовлетворением отметил, что тот выглядит теперь, верно, не лучше его самого. Пауза длилась где-то около минуты, наконец штурмовик выдавил из себя, обращаясь к капитану:

— Мне нужна связь.

Капитан посмотрел на офицера, тот пожал плечами.

— Ничего не имею против.

— Проводите этого господина в каюту радиста, — распорядился капитан.

Когда через несколько минут штурмовик вновь оказался в рубке, бледности на его лице поубавилось, а вот расстройства, наоборот, прибавилось.

— Мы возвращаемся в Штеттин, — глядя в сторону, сказал штурмовик.

— Счастливого пути! — чуть насмешливо откозырял офицер и покинул рубку.

Германия. Свинемюнде

Гитлер сообщение о фиаско, постигшем Коха, выслушал на удивление спокойно. Немного помолчал, потом промолвил:

— Эрих не виноват, это всё Рём…

Потом фюрер вызвал к себе Канариса…

Петроград

— Первую битву у фашизма мы выиграли, выпьем за это!

Николай решительно двинул рюмку вперёд и вверх, Глеб и Ольга устремили свой хрусталь навстречу.

— Славная победа! — разливая по второй, заметил Глеб. — Может статься, на этот раз она будет решающей!

— Даже так? — удивилась Ольга, потом повернулась к Николаю: – Ёрш, теперь-то ты можешь рассказать, как там всё было?

Ежов, рот которого в этот момент закусывал, поспешно кивнул, и лишь протолкнув еду в желудок, заговорил, начав с ответа Глебу:

— Решающая, говоришь? Не знаю, не уверен… Впрочем, время покажет!

Потом он повернулся к Ольге.

— А вот насчёт того, что победа получилась славная, я с Васичем полностью солидарен! Затею с переворотом мы – под «мы» я подразумеваю и нашу разведку, и разведку наших немецких товарищей – просекли задолго до начала основных событий. К слову сказать, трудно такое не просечь! Фашисты пёрли в Пруссию и с суши и с моря. Мы достаточно активно этому проникновению препятствовали и своей активностью заставили наших врагов отважиться на самую настоящую авантюру. Кох с Рёмом ведь что удумали? За несколько дней до часа «Ч» штурмовики устраивают беспорядки в Кёнигсберге, в то время как в Данциге в то же время тишь да гладь. Тем самым они хотели создать впечатление, что все их силы брошены на то, чтобы захватить столицу Пруссии. Власти, купившись на эту уловку, стягивают большую часть полицейских сил и отряды своих сторонников в Кёнигсберг. И тогда настаёт черёд выступить штурмовикам в Данциге. Там уже всё должно было произойти по-взрослому, никаких уличных беспорядков. Захват с помощью предателей из числа военных арсенала, вооружение огромного числа штурмовиков, основные силы которых сосредоточены не в Кёнигсберге, а как раз в Данциге, высадка прибывшего из Германии десанта: ап! и город в наших руках. Я имею в виду: в руках фашистов.

— А почему ты назвал это авантюрой? — спросила Ольга. — Вполне жизнеспособный планчик…

— Ну да, — согласился Николай, — при условии, что мы бы про него ничего не знали и на их бы уловку купились. Но мы-то знали, потому и авантюра!

— Хорошо, — кивнула Ольга, — будь по-твоему. В конце концов, кто мне ближе: ты или фашисты? Лучше ответь: дальше-то что?

— С Пруссией? — уточнил Николай. — Думаю, всё будет в порядке. Дождёмся от фашистов очередной глупости и отделим Пруссию от Германии!

Как в воду глядел Ежов. Через месяц после неудачной попытки захватить власть в мятежной провинции с помощью штурмовиков, Гитлер подписал указ о смещении Тельмана с поста министра-президента Пруссии, назначив на этот пост Геринга, на что прусский парламент отреагировал моментально: Пруссия объявила о временном выходе из состава Германии. Лига Наций выразила по этому поводу единодушное сожаление (даже Россия не была против), признавать независимость Пруссии отказалась, но дальше слов не пошла, призвав немцев уладить свои внутренние дела за столом переговоров. Гитлер был в ярости, но что он мог поделать? О Drang nach Osten (Дранг нах Остен) в те дни он мог только мечтать…

1936 год

Петроград

ОЛЬГА

— Ты чего, мать?

Глебы, оба-два, смотрели на меня слегка недоумённо и чуть озабоченно. И в этом я их понимаю. Шла-шла, и встала посреди мостика. Чего встала? А ничего, Ёшкин каравай! Хочу и стою! Погода по питерским меркам хорошая: сверху не льёт, а наоборот, даже припекает. Под ногами гладь… Да нет! Какая, к чёрту, гладь? Под ногами мост, а вот под ним, можно сказать, гладь канала Грибоедова. А за каналом дом, откуда щурится на брызнувшее меж тучек солнышко свежевымытыми стёклами знакомая квартира. Так уж и свежевымытыми? И не сомневайтесь! Наташа Ежова такая аккуратистка. А уж по случаю праздника…

Смотрю на мужчин – своих мужчин. Тех, что нас охраняют, я уже привыкла, не в обиду ребятам будет сказано, не замечать. А моих – только слепой не заметит. Все встречные бабы, уверена, слегка окосели. И как за таких орлов хоть краешком глаза да не зацепиться? И красивы – даром, что похожи, — и военная форма им ой как к лицу. (На Глебе-младшем – курсантская с лётными петлицами, на Глебе-старшем – высшего комсостава с маршальскими звёздами). Улыбаются, черти. Поняли, что не хворь внезапная меня посреди мостика остановила, а блажь на бабу накатила, вот и радуются. И меня за компанию на улыбку пробило. Подхожу к ним и на полном серьёзе заявляю:

— Чего посреди дороги встали, аль притомились?

— Ах, так! — Глеб подморгнул сыну, они меня с двух сторон под руки подхватили, над мостовой приподняли и понесли прямиком к парадному.

Дверь отворила Ритка – младшенькая «ежиха». И целуется, и раздеваться помогает (больше, правда, под ногами путается), и тараторит – всё одновременно!

— Ой, тётечка Лёлечка, я в окошко видела, как вас дядя Глеб с Глебушкой через улицу несли – так здорово! А мама на кухне пироги печёт, а я ей помогаю!

Без неё бы не догадались: аромат на всю квартиру! Из кухни, по-хозяйски вытирая руки о фартук, показалась Наташа.

— Уймись, звонок! — не строго прикрикнула на Ритку, и стала с нами здороваться.

— Мужики что, в полном составе на вокзал укатили? — спросил Глеб после того, как уколол усами Наташину щёку.

— Ну да, — ответила она, потирая потревоженное место, — всё одно на двух машинах ехать пришлось.

ТАРЫ-БАРЫ ВОКРУГ ТАРЫ…

Курьерский из Москвы прибывал точно по расписанию. На перроне Московского вокзала четверо военных стояли особняком. Небольшая зона отчуждения образовалась вокруг них не из страха – из почтения. «Сам Ежов, — судачили в толпе, — с охраной!» – «Да нет, — отвечали им, — какая охрана? Это ж сыновья его. Видишь, на них форма курсантская?» – «А как же он, да без охраны?» – «А кого ему, чудак человек, в Питере опасаться? Тут за него любой горло перегрызёт!»

Обрывки пересудов долетали до Председателя комитета государственной безопасности СССР Николая Ежова, и ему – чёрт возьми! — было приятно такое слышать. И про сыновей – Наташка, умничка, родила ему тройню! — и про то, что не нужна для него в Питере охрана; хотя таковая была – куда ей деться? — разве что в глаза не бросалась.

«Вот ведь, год тот же, а Ежовы разные!» – усмехнулся маршал и шагнул к застывшему у перрона вагону.

Проводник споро протёр поручни и пригласил пассажиров на выход. Из «мягкого» люди выходили солидные, значимые. Все здоровались с Ежовым: кто раскланивался, кто козырял. Николай машинально брал под козырёк, и ждал, когда в дверях появятся те, ради кого он сюда и прибыл. Разумеется, место себе они выбрали в конце очереди. Первым в проёме встал его старинный друг Михаил Жехорский, Шеф, поседевший ещё тогда, в двадцатом, и с тех пор как-то и не изменившийся. Не успел Николай заключить друга в объятия, как на перрон выпорхнула Анна-Мария, дочка Макарыча, и повисла на шее. С улыбкой наблюдали за этой сценой и отец Машани, и сошедший на перрон адмирал Берсенев. А та, расцеловав «дядечку Колечку» в обе щёки, перепорхнула с криком «Привет, богатыри!» в сторону сыновей Ежова. Николай обнялся с шурином и спросил, заглядывая ему за плечо:

— А это, никак, Кирилл?

— Он самый, — улыбнулся Вадим.

— Ну здравствуй, племянник!

Только и успел что обнять, как вихрем налетела Машаня и оттащила Кирилла в сторону сыновей.

— Знакомьтесь! — звенело над перроном – Это Кирька, а это Петька, Сашка и Николка!

Парни, снисходительно поглядывая на бестию с косичками, которую они с малолетства привыкли считать сестрёнкой, степенно здоровались с двоюродным братом.

— Как на Машу похожа, — сказал Николай, становясь рядом с Михаилом.

Тот лишь коротко кивнул, не сводя любящего взгляда с вертящейся возле парней дочки.

К машинам шли двумя группами. Впереди четверо парней с вещами в руках и крутящаяся подле них Машаня. Среди них разговор шёл молодой, задорный, но скорее пустяшный. Старшее поколение отставало шагов на десять. Говорили здесь негромко, о вещах серьёзных.

— Что там японцы? — спросил Ежов у Берсенева.

— Готовятся, — ответил адмирал.

— А мы что?

— Так и мы готовимся, — усмехнулся Берсенев, — второй авианосец заложили!

Николай кивнул. В Берсеневе он не сомневался. Да и в курсе был, честно говоря. А вопросы задавал больше для разговору. Вот и теперь спросил о том, что ему было уже известно:

— Слышал, Президент тебе полномочий добавил? Ты у нас теперь вроде как адмирал-губернатор?

— Только вчера всё случилось, а вы уже прозвище придумали? — от души рассмеялся Берсенев.

— Случилось вчера. А указ о твоём назначении помимо командующего флотом ещё и на пост Полномочного представителя Президента в Дальневосточной республике был заготовлен давно.

— И не без твоего участия? — посмотрел на маршала адмирал.

— Не без этого, — не стал скромничать Ежов. — Но больше Шеф постарался. Ну так ему по штату положено.

Берсенев кивнул. О влиянии Жехорского на Президента ходили легенды. Теперь он (Жехорский) в беседе участия не принимал. Отстал, к разговору, казалось, не прислушивался, весь ушёл в себя.

— Не любит Шеф в Питер приезжать, — вздохнул Николай. — Говорит, что всё ему здесь о Маше напоминает.

— Что, с тех пор так ни с кем и не сошёлся? — полюбопытствовал Берсенев.

— Хреново ты его знаешь, — хмыкнул Николай. — Разве что год без бабы продержался. — И тут же поправился: – Но всё только здоровья для, каждый раз короткий роман, и в дом ни ногой!

— Ты и про это знаешь? — хитро прищурился Берсенев.

— Исключительно от него, — поторопился сказать Ежов. Кинул взгляд на хитрую физиономию шурина и решил слегка оскорбиться. — Ты что, думаешь, я другу в постель заглядываю?

— Что ты, что ты, — поспешил соскочить со скользкой темы Вадим.

— А вы, братцы, никак мои косточки перемываете? — раздалось за их спинами.

Жехорский нагнал друзей и втиснулся между ними.

— Как ты мог такое про нас подумать? — деланно возмутился Ёрш.

— Потому что знаю вас, чертей, как облупленных, да и не оглох ещё, — усмехнулся Михаил. — Да вы не тушуйтесь, — последнее относилось исключительно к Берсеневу, который и вправду испытал некоторую неловкость, — вам в этом вопросе дозволено многое, если не сказать всё! А Питер я не разлюбил, просто бывать здесь для сердца тревожно…

После этих слов меж них троих в речах наступила пауза. Теперь они просто шли рядышком, улыбались отдельным долетавшим до ушей фразам щебечущей впереди молодёжи, пока таким порядком не дотопали до ожидавших их авто.

Разговор продолжился в машине. Молодёжь (все пятеро) набились в первое авто. Ежов, Жехорский и Берсенев устроились на заднем сидении служебного автомобиля Председателя КГБ, машина с охраной замкнула кортеж.

Ежов нажал на кнопку, и поднявшееся стекло наглухо разделило салон автомобиля.

— А Машаня уже совсем невеста, — сказал Николай. — Вот только характер тот же: всё такой же «звонок»!

— Неправда ваша, — возразил Михаил. — Дочь у меня повзрослела не только внешне, она стала намного серьёзнее. А сегодня, это так, детство вспомнила!

— Как она окончила школу? — спросил Николай. — Медаль всё-таки профукала?

— Профукала, — рассмеялся Михаил, — на это у неё серьёзности не хватило. Но аттестат всё равно очень приличный!

— Но Кирилл-то, надеюсь, медаль не упустил? — обратился Николай к шурину.

— Не упустил, — подтвердил Вадим, в голосе его слышалась гордость за сына.

— Не передумал, куда поступать будет? — продолжил допытываться Николай.

— Не передумал, — подтвердил намерения сына Вадим.

— Кстати, почему Петроград? — вмешался в разговор родственников Михаил. — В Москве я этот вопрос задать не успел, спрашиваю сейчас. Ведь во Владивостоке, я слышал, очень приличное военно-морское училище?

— Так он у нас в подводники собрался, — пояснил за шурина Николай, — а такой факультет есть пока только в Петрограде.

— Понятно… — протянул Михаил.

— Ещё нет, — сказал Николай. — Я имею в виду, не всё тебе понятно в причине, побудившей Вадима привезти сына в Петроград. Есть один немаленький нюанс, но об этом он тебе сейчас расскажет сам.

Михаил посмотрел на Вадима.

— Понимаешь, — начал тот, — в Москве у нас действительно не хватило времени об этом поговорить… В общем, Миша, я хочу, чтобы Кирилл принял участие в разговоре, который вы наметили провести с детьми. Ты ведь не будешь возражать?

Михаил перевёл взгляд на Николая.

— Если я правильно понимаю, моё слово последнее?

Ежов мимикой лица подтвердил его догадку.

— Я не возражаю! — поставил жирную точку Жехорский. Потом обратился к Николаю:

— Твои-то почему в курсантской форме?

— А ты разве забыл? — удивился Ежов. — Они ведь Старшую школу с военным уклоном закончили.

— Это я помню, экспериментальный класс и всё такое. Но разве на поступлении в училище это отражается?

— А ты что, думал, я для них особые правила изобрёл? — обиделся Ежов. — Нет, Шеф, здесь всё по чесноку. После школы, если аттестат подходящий, зачисление автоматом в любое военное училище. Дальше – отпуск до начала занятий. Но мои парни от отпуска отказались, и уже службу тянут. Потому им форму и выдали, авансом. А сегодня они в увольнении.

— Вон оно как… — протянул Жехорский.

— Да, вот так! — сказал Ежов и тут же сменил тему разговора.

— Ты Крупскую когда видел?

— Да буквально вчера, — ответил Жехорский, — соседка, как-никак, а что?

— Просто хотел узнать, как она…

— Тебе привет точно не передавала, — усмехнулся Жехорский. — А так, ничего, держится бодрячком.

(Ленин, после того, как истёк второй и последний дозволенный Конституцией срок пребывания на посту Президента СССР (т. е. после 1933 года), никаких государственных постов больше не занимал, потому что много болел и прожил ещё только два года. В прошлом году его похоронили в Петрограде на Волковом кладбище со всеми причитающимися бывшему президенту почестями. Крупская и до, и после смерти Ленина, работает в газете «Правда»).

— А вы знаете, — после небольшой паузы, сказал Михаил, — я об этом раньше не рассказывал, но перед смертью он меня позвал в Горки.

Ни Ежов, ни Берсенев, не уточнили кто это «он», и так было понятно.

— О многом не говорили, — продолжил Михаил, — он вообще уже говорил с трудом. Попросил только, чтобы я проследил за тем, чтобы его похоронили рядом с матерью. Я пообещал…

— И слово своё сдержал, — сказал Николай, — хотя и ТЕПЕРЬ нашлись желающие упечь Ильича в мавзолей.

— Да уж, — передёрнулся Жехорский от неприятных воспоминаний. — Хорошо, Надежда Константиновна меня поддержала. Ей самой после смерти мужа из Горок пришлось уехать. А мы как раз первую очередь «золотого» квартала сдали, ну и пробил я ей там квартиру. Так и стали соседями…

— «Золотого», говоришь? — улыбнулся Николай. — И кто такое название придумал?

— Ну не я же, — вздохнул Михаил. — Народ. Он у нас, сам знаешь, языкастый.

— Это точно, — согласился Николай, — чего-чего, а этого у нашего народа не отнимешь… И как там? Шеф, расскажи!

— Ты же там был, — покосился Жехорский на друга.

— Только во время строительства, — быстро ответил Ежов.

— Пусть тебе твой шурин расскажет, — кивнул Жехорский на Берсенева. — Он буквально вчера всем там восхищался, а у меня, верно, уже глаз замылился.

— Ну давай, тогда ты рассказывай, — повернулся Ежов к Берсеневу.

— Я ведь в Москве редко бываю, — начал Берсенев, — да и то всё время проездом. Скажу честно: Питер мне ближе. Но в этот раз Москва меня удивила. Куда ни кинь взгляд – повсюду грандиозная стройка идёт! Где дома новые возводят, где в землю зарываются: метро строят. Это я всё из окна автомобиля видел, когда Миша меня в Кремль вёз.

— Ты его что, в аэропорту встречал? — посмотрел Николай на Михаила, и, не дожидаясь ответа, обратился к Берсеневу, правда, в шутливом тоне: – Ты это, брат, цени, сам Секретарь Государственного Совета СССР тебя у трапа встречал! Ведь у трапа, Шеф?

— У трапа, у трапа, — успокоил Жехорский Ежова. — И он, кстати, оценил это и без твоей подсказки: целый бочонок красной икры презентовал, не считая прочих подношений!

— Что, правда? — спросил Николай у Вадима. — Целый бочонок? А сюда-то икру везёшь, или всё на взятки пустил?

— И сюда везу, — улыбнулся Берсенев.

— Тогда, ладно, — успокоился Николай, — продолжай рассказ.

— Доехали мы до Красной площади, там Машаня и Киря из авто вылезли. Машаня сказала, чтобы мы за них не беспокоились. Они, мол, побродят, а потом домой на метро доедут.

— А разве входы на правительственную ветку в городе не заблокированы? — обратился Ежов к Жехорскому.

— Разумеется, заблокированы, — ответил тот. — Но Машаня имела в виду обычное метро, ветка которого, как ты знаешь, идёт параллельно правительственной и только под Садовым кольцом уходит немного в сторону. В том месте как раз расположена станция, с которой есть переход на правительственную ветку, и при наличии пропуска…

— Точно! — хлопнул себя ладонью по лбу Николай. — Вот ведь, запамятовал.

— В отличие от вас, — сказал Вадим, — я о том, что от Кремля к «золотому» кварталу идёт какая-то особая ветка метро, ничего не знал. Миша, после того, как аудиенция у Президента закончилась, повёз меня поверху. За что я ему благодарен, так было намного интереснее. Из Кремля мы выехали снова на Красную площадь, оттуда проехали на… на площадь…

— Манежную, — подсказал Николай.

— Точно, Манежную! От неё начинается широкая улица, Михаил сказал, что называется она Союзный проспект и проходит через место, где совсем недавно были старые арбатские переулки. О ней ничего доброго сказать не могу, кроме того, что там по обеим сторонам идёт строительство. А упирается эта улица в мост через Москву-реку. За мостом начинается уже Кутузовский проспект и сразу справа от него находится «золотой» квартал. Притом жилая часть расположена по левую сторону реки, а деловая – по правую. Между собой их связывают несколько пешеходных мостов. Жилой квартал построен полностью, но заселён, насколько я могу судить, едва ли наполовину. В некоторых квартирах ещё идёт отделка, остальные пустуют в ожидании хозяев. Правильно я говорю? — обратился Вадим за поддержкой к Михаилу.

— Истину глаголешь! — подтвердил тот. — Ты же помнишь, — повернулся Жехорский к Ежову, — жильё в госквартале строится опережающими темпами. Твоя квартира, кстати, уже готова.

— Знаю, — кивнул Ежов. — Квартира готова, а в здании комитета ещё отделка идёт.

— К осени обещают закончить, — заметил Жехорский.

— Вот к Новому году и переедем, — заключил Ежов. — Ты, Миша, лучше скажи, что с питерской квартирой делать думаешь? За собой оставишь?

— Хотелось бы, — вздохнул Жехорский. — Только как это сделать? Квартира в Москве, квартира в Питере, жирновато получается…

— Так в Москве-то у тебя квартира служебная, — напомнил Николай.

— Так-то оно так, — согласился Михаил, — но всё одно пойдут ненужные разговоры. Тем более с жильём в Питере напряг. Может, Васич с Ольгой в ней пока поживут?

— Они к своей квартире привыкли, — возразил Николай, — Да и есть ли смысл переезжать с места на место, когда через пару лет им тоже в Москву перебираться?

— Парой лет тут не обойдётся, — сказал Михаил, — под «Пентагон» ещё даже фундамент не залили. Думаю, раньше 39 года не возведут, а то и в 40–м…

— А почему «Пентагон»? — спросил Берсенев.

— Ты же вроде в Вашингтоне был, — сказал Ежов. — Здание Министерства обороны США видел? Оно, если посмотреть сверху, имеет форму правильного пятиугольника. Так у нас будет построен двойник этого здания, и там и там над проектом трудился один архитектор.

— Постой… — нахмурил брови Берсенев. — Что-то я ничего подобного в Вашингтоне не припомню…

— И неудивительно, — усмехнулся Жехорский, — нет там такого здания!

— Как это нет? — удивился Ежов. Потом до него дошло. — Вот чёрт! — воскликнул он. — Получается, мы у американцев проект перехватили. Это теперь у них копия будет? Вот потеха!

— Если будет, — усомнился Жехорский. — Они, может, теперь другое здание захотят построить.

— Ну и хрен с ними! — отмахнулся Ежов. — Давай лучше про квартиру договорим. Может в неё Машаня заселится?

— Как это заселится? — не понял Жехорский. — Её же в МГУ зачислили?

— Переведётся в Питер, — пожал плечами Ежов.

— Ладно, — чуть раздражённо сказал Жехорский. — Сейчас пусть лучше Вадим рассказ продолжит, а с квартирой мы что-нибудь решим. На крайняк опять сделаем её конспиративной.

— А что? Это мысль! — согласился Николай и повернулся к шурину. — Так что ты мне ещё не рассказал?

— Я хотел сказать насчёт архитектуры «золотого» квартала, — оживился примолкший было Берсенев. — Я в этом деле никакой не специалист, потому не сразу понял, что она мне напоминает. А как ты сказал, что над проектом трудились, в том числе, и американские архитекторы, до меня дошло: Америку и напоминает! У них там тоже высотные здания уступами друг к дружке поналеплены. Только в «золотом» квартале дома всё-таки пониже, и хотя построены теми же уступами, но напоминают не отвесные скалы, а океанскую волну, что, на мой взгляд, более красиво. Вдоль Кутузовского проспекта стоят самые низкие дома, хотя и в них, по-моему, не меньше десяти этажей. По краям квартала дома задираются этажей до двадцати – там располагаются гостиницы. От них к набережной снова идёт спад этажей до пятнадцати, а потом постепенный подъём к середине, где возвышается самое высокое здание, я в нём насчитал аж тридцать этажей, и это не считая шпиля наверху! Но главное даже не это. Главное то, что внутри квартала есть всё, что необходимо для нормальной жизни: и школы, и детские сады, и магазины, и спортплощадки, и…

— …парикмахерские, — подсказал Николай.

— Да, и парикмахерские, — посмотрел на него Вадим. — Это разве плохо?

— Это просто замечательно! — улыбнулся Николай. — А как тебе глянулся комплекс государственных зданий?

— Так они ещё наполовину в строительных лесах, — пожал плечами Вадим. — Что там будет, можно только догадываться. А из того, что построено, впечатлил, конечно, Дворец Народов!

— А метро? — спросил Николай. — Впечатлило?

— Если ты про правительственную ветку, так я по ней не ездил, — ответил Вадим. — А если про малое кольцо, что проходит под «золотым» кварталом, то красиво конечно, на станциях, я имею в виду, вот только…

— Чего примолк? — спросил Николай.

— Да вот думаю, — ответил Вадим, — не лишнее ли это? Ведь там всё и так довольно близко, да и народ на работу предпочитает пешком через мосты идти.

— А тебе не пришло в голову, что это не столько метро, сколько бомбоубежища? — спросил Николай. — Надёжное укрытие для обитателей госквартала в случае возникновения угрозы нападения с воздуха?

— О таком я точно не подумал, — признался Берсенев. — Зато подумал о другом. А нельзя было «золотой» квартал построить рядом с Кремлём? Дешевле бы обошлось.

— Неверно мыслите, товарищ адмирал! — сказал Жехорский. — В центре города земля самая дорогая, так что дешевле бы точно не обошлось. Мы как рассудили. Исторический центр (всё, что находится в пределах Садового кольца) — место в Москве самое престижное, земля, которая должна приносить доход. А какой доход от госучреждений? Вот мы их по максимуму их центра и выносим. Начали с органов власти, потом будем выселять за пределы Садового кольца прочую чиновничью братию, а там и до высших учебных заведений дело дойдёт!

— А что останется? — спросил Берсенев.

— Театры, музеи, магазины, рестораны, в конце концов! Чтобы было где москвичам и гостям столицы мошной тряхануть!

— Гостиницы, — подсказал Ежов.

— Да, и гостиницы! — кивнул Жехорский. — А ещё будем предлагать предприимчивым людям строить в центре Москвы деловые зоны. Любой уважающий себя бизнесмен захочет снять там офис!

— Ну, хорошо, — хитро прищурился Берсенев, — коли вы такие умные, зачем резиденцию Президента в Кремле оставили, да ещё дорогостоящую ветку метро туда протянули?

— Нет, он точно не догоняет! — пожаловался Жехорский Ежову. — Вадим, голубчик, Кремль – это не просто средневековая крепость. Кремль – это памятник, имеющий громадную историческую ценность. Более того – один из символов государства Российского! И государство просто не вправе оставить этот символ без особого присмотра.

— Можешь не продолжать, — рассмеялся Вадим. — Я понял: Президент у вас ещё и сторожем подрабатывает, верно, на полставки?

— Опасно шутите, товарищ, — заметил Ежов. — Хотя, если копнуть совсем глубоко, доля истины в твоём ха-ха есть…

* * *

В квартире на канале Грибоедова, за богато накрытым праздничным столом, собрались все участники Большого Сбора, как окрестил событие Николай Ежов. Во главе стола, на правах хозяйки, сидела Наташа Ежова. По левую руку от неё примостился Николай Ежов-старший, дальше расположились: Вадим Берсенев, Ольга и Глеб Абрамовы, замыкал «старшую группу» Михаил Жехорский. «Младшая группа» была представлена (слева направо) Александром Ежовым, Анной-Марией Жехорской, Глебом Абрамовым-младшим, Петром Ежовым, Кириллом Берсеневым, Маргаритой Ежовой и Николаем Ежовым-младшим. Такая посадка за столом – старшие напротив младших – была совсем не случайна, только младшие об этом пока не догадывались: посадили и посадили! Пили нынче мало. Курсантам, при наличии за столом старших командиров, спиртного не предлагали, остальным «мелким» и подавно. Молодёжь, впрочем, огорчена не была. Им и так было весело. А вот старшие были чем-то явно озабочены. Со значением переглядывались, говорили мало, больше слушали беззаботный трёп молодёжи.

Когда было покончено с гусем, что был на горячее, женская половина стала накрывать к чаю, а мужчины удалились на перекур. Когда все вновь собрались за столом, Михаил Жехорский постучал чайной ложечкой по хрусталю.

— Молодёжь, прошу внимания!

«Молодёжь», кто с пирожным во рту, кто в руке, дружно на него уставились.

— Как вы, ребята, относитесь к мечте? — Вопрос был вроде простой, но Жехорский отчего-то заметно волновался.

У молодого же поколения его слова вызвали одни улыбки. «Барахло вопрос!» читалось в их смеющихся глазах. На правах старшего среди младших, общий ответ озвучил Глеб Абрамов-младший:

— Положительно, дядя Миша!

— Ну и славно! — Жехорский облегчённо выдохнул. — Тогда давайте попробуем перенестись лет, скажем, на девяносто вперёд!

— Папка, легко! — воскликнула Машаня. — Вижу счастливые лица людей везде, в любом уголке Земли!..

— А почему только Земли? — перебил её Кирилл.

— Верно, Кирька, — улыбнулась Машаня. — Мы же к тому времени уже освоим Солнечную систему? Так что счастливы люди будут и на Марсе, и на Венере, и везде – везде, куда ступит нога человека!

— А с чего им быть такими счастливыми? — спросил Ежов-старший.

— Как с чего, дядечка Колечка? — прижала к груди руки Машаня. — Ведь будет к тому времени построено государство справедливости и добра! Весь мир встанет под эти знамёна, разве нет?

Заметив, что взрослые отчего-то потупили глаза, Машаня растерялась.

— Разве я что-то не то сказала?

Её смятение передалось остальным ребятам. Их глаза требовали от взрослых ответа.

Первой не выдержала Ольга.

— Ёшкин каравай! Не к столу будет сказано. Ну чего ты, Мишка, язык-то проглотил? — Потом обратилась к Машане: – Всё ты, дочка, верно сказала. Если по мечте – то верно!

— А если по жизни, — собрался, наконец, с мыслями и перехватил слово Жехорский, — то всё может сложиться несколько иначе…

— Как это? — нахмурил брови Пётр Ежов.

— Ну, например, может оказаться, что ваши родители не совсем те, за кого себя выдают…

От этих слов, сказанных на полном серьёзе, у Риты округлились глаза, да и остальные ребята пришли в явное смятение.

— Ну ты, Макарыч, куда-то не туда заехал! — покачал головой Абрамов-старший. — Ребята, спокуха! Не враги мы и не шпионы. Просто мы когда-то попали сюда из другого времени.

Бодрости это сообщение ребятам не прибавило, а Кирилл так и впился в отца глазами. Берсенев лишь отрицательно покачал головой, и юноша облегчённо выдохнул.

Ольга меж тем горестно вздохнула:

— Всё это правда, ребятки. Так уж получилось, и ничего с этим не поделаешь. Вы давайте-ка успокаивайтесь. Ешьте пирожные, запивайте чаем и слушайте дядю Мишу. Он сейчас соберётся с мыслями и всё вам разъяснит!

Начало рассказа, как и предисловие, получилось немного путанным, но потом Михаил и в самом деле собрался, и дело пошло на лад. По мере того, как он говорил, испуг у ребят стал проходить, на лицах появилась заинтересованность. Потом с их стороны посыпались уточняющие вопросы, и дело окончательно наладилось. Закончил Жехорский словами:

— А затем на свет стали появляться вы, и пошла общая – наша с вами – история!

* * *

— Как думаете, поверили? — Жехорский адресовал вопрос трём своим друзьям с огромными звёздами на погонах.

— На сто процентов точно нет! — уверенно ответил Абрамов.

— Разве что Ритка, — улыбнулся Ежов, и поспешил пояснить: – Она ведь ещё несмышлёныш, в любую сказку поверит.

— А мне показалось, Машаня тоже поверила, — вставил слово Берсенев. — И скорее не умом, сердцем. — Поймав благодарный взгляд Жехорского, слегка смутился и поспешил продолжить: – А вот мой Кирька если и поверил, то процентов на восемьдесят, не больше!

— А курсанты и того меньше, — подхватил Абрамов. — Да и не может быть иначе, чтобы будущие командиры сразу поверили в подобную лабуду!

— А мы с вами на большее рассчитывали? — спросил Жехорский, и сам же ответил: – Нет! Значит, будем считать, что введение птенцов в курс дела прошло успешно. До стопроцентного результата будем доводить с любовью и не спеша.

Абрамов посмотрел на него чуть насмешливо.

— А я смотрю, ты не утратил способности толкать очевидное с видом первооткрывателя?

Жехорский пожал плечами:

— Талант ведь не пропьёшь…

— Особенно если ты и не сильно пьющий, — добавил Ежов.

Берсенев слушал эту дружескую перепалку, и понимал, что эти трое никогда не станут для него абсолютно своими. При всём к ним любви и уважении, он всегда будет чувствовать дистанцию длиною в сто лет.

— Ну пошли, что ли? — сказал Абрамов. — За окном смеркается, значит, пришла пора начать вечер вопросов и ответов, аудитория, думаю, заждалась. Кончай перекур!

На кухне Наташа и Ольга судачили, понятно, о том же.

— Ой, не знаю, — качала головой Наташа. — Я до того была не согласна и сейчас не уверена: надо ли было выливать на ребятишек ушат вашей информации? Вон они, бедненькие, сбились в кучу в гостиной, и разговаривать-то громко боятся, шепчутся всё.

— Да не преувеличивай ты! — чуть раздражённо возражала Ольга. — Чего им бояться? Но и орать повода тоже нет, вот и разговаривают обычным тоном, а не шепчутся вовсе.

— Ну-ну, — усмехнулась Наташа. — Может я, конечно, и дура, как ты думаешь…

— Да ничего я такого про тебя не думаю! — запротестовала Ольга.

— Думаешь, думаешь, — стояла на своём Наташа. — Скажу больше, может, ты в этом и права. Я ведь простая баба – это ты у нас генерал! — и мозги у меня куриные, пусть так! Но только этой ночью спать Ершу на диване, помяни моё слово!

— Чё ж так сурово-то? — с неодобрением спросила Ольга.

— Сурово? — не поняла Наташа. Потом до неё дошло, и она звонко рассмеялась. — Да нет. Ты думаешь, я его от своего тела отлучу? Какая ерунда! Я, чтоб ты знала, до этого дела вполне охоча. Но только прибежит ночью Ритка, и в постель заберётся шептаться, какие уж тут печки-лавочки?

— Ладно, ваши дела! — махнула рукой Ольга. — Но ты ведь понимаешь, что разговор сегодняшний был неизбежен. Парни наши уже курсанты, пора им правду про родителей узнать!

— Так и надо было курсантам по ушам вашей правдой елозить! — вскипела Наташа. — А дочек можно было и пожалеть. А уж Кирилла вы совсем зря приплели!

— Об этом попросил его отец, — сухо пояснила Ольга, — твой, кстати, брат родной.

Наташа хотела что-то возразить, потом передумала, подошла к Ольге, подсела, обняла за плечи.

— Дуры мы с тобой обе, как есть, дуры! Дело-то уже сделано, а мы собачимся. Знаешь что, подруга? Давай-ка тяпнем наливочки, пока вечерний раут не объявили?

— А давай! — улыбнулась Ольга. — Тяпнем и споём что-нибудь душевное!

— А это не перебор? — усомнилась Наташа.

— А мы вполголоса…

* * *

Молодое поколение делилось впечатлениями от услышанного.

— Ой, — пищала Рита, — я теперь в верхнюю комнату заходить побоюсь.

— Так тебя, пискля, в отцовский кабинет и так-то не сильно приглашали, — резонно заметил Пётр.

— Но я всегда так любила там бывать, — вздохнула Рита. — А теперь мне будет страшно даже по лестнице подниматься… И папа…

— Что папа? — спросил Александр.

— Не знаю… Мальчики, мне кажется, я его тоже буду бояться…

— Нашим отцом надо гордиться! — наставительно произнёс Николай.

— А я и горжусь, — снова вздохнула Рита. — Но бояться всё равно буду. Я его и раньше немного побаивалась, а теперь…

— Это ты из-за того что он попаданец? — уточнил Кирилл.

Рита кивнула, а Анна-Мария зябко передёрнула плечами.

— Слово-то какое неприятное: «попаданец»…

— А по мне так ничего, — храбро сказал Пётр. — Тем более что они сами так себя назвали. Хотя, — он хитро посмотрел на девочку, — я тебя понимаю. Попаданка звучит очень некрасиво.

— Ты за словами-то следи, — с нажимом произнёс Глеб.

Пётр стушевался:

— Извини, не подумал…

— Так думай в другой раз, — воспользовался случаем и отвесил брату лёгкий подзатыльник Александр.

Пётр стерпел, только глазами зыркнул.

Кирилл воспользовался образовавшейся паузой и продолжил:

— А ты, Ритуль, когда будешь отца бояться, думай не о том, что он ОТТУДА, а о том, что ты тоже наполовину ОТТУДА.

Все уставились на Кирилла.

— А ведь Кира прав, ребята! — воскликнул Глеб, — мы все тут наполовину попаданцы.

— Ну ты-то, положим, больше чем наполовину, — заметил Пётр.

— Меня прошу к этому не причислять, — заявил Кирилл, но его не слушали. Осознание этой, казалось бы, простой истины, подействовало на ребят как антидепрессант. Их заметно отпустило, и даже на Ритином лице появилась робкая улыбка.

— Не дрейфь, ребя! — воскликнул Глеб. — Прорвёмся! Вот только… — он нарочито подчёркнуто посмотрел на Кирилла, — что с чужаком делать будем?

— Кончать жалко, — как бы рассуждая, произнёс Николай, — брат, какой-никакой. Может, ограничимся тем, что клятву с него возьмём?

— Кровью! — добавил Пётр.

— Ненормальные! — воскликнула Анна-Мария, обнимая испугавшуюся начавшихся разборок Риту. — Не бойся, они ведь шутят. Дураки!

Парни опомнились и наперебой стали успокаивать Риту:

— Да шутим мы!

— Не бойся, малая, никто Киру не обидит!

— Никакой крови, да и клятв никаких не будет! Кира же свой. Мы просто пошутили, и, кажется, глупо…

— Кажется им! — сверкнула глазами Анна-Мария. — А мне вот ничего не кажется: дураки вы и есть дураки!

— Ладно, хватит нас костерить! — Глеб присел на корточки и заглянул в Ритины глаза. — Ты ведь уже успокоилась, правда?

Рита кивнула и улыбнулась.

— Вот и ладушки! — Глеб распрямился и чуть насмешливо спросил у Анны-Марии:

— А ты, защитница слабых и угнетённых, поведай лучше, что тебя в рассказе отца удивило больше всего?

— Да всё! — выпалила девушка, потом призадумалась. — Хотя, нет. Больше всего меня удивило, наверное, то, что существует другой мир, параллельный нашему, где всё прошло не так хорошо, как будет у нас.

— Нет, — сказал Кирилл.

— Что нет? — повернулся к нему Глеб.

— Нет никакого другого мира. Это вашим родителям так хочется думать, что он остался и существует параллельно с нашим. А мир один, тот, в котором живём мы, и будущее есть только у него, совсем не то, что было ТОГДА.

Все примолкли. Потом Глеб сказал, обращаясь к Кириллу:

— Я, пожалуй, с тобой соглашусь. Только ты, пожалуйста, при наших родителях такого не брякни.

— И ни при ком другом, — добавила Анна-Мария.

— Ну это само собой, — кивнул Глеб. — Остальных, кстати, тоже касается!

В комнату вернулись мужчины.

— Ну что, молодёжь! — потирая руки, весело воскликнул Николай-старший. — Как насчёт того, чтобы попробовать себя в роли журналистов? Мы готовы дать интервью!

— Легко! — дерзко ответила за всех Машаня.

— Тогда зовите с кухни мам, и приступим!

* * *

— Какое интервью? — возмутилась Наташа. — А ужинать?

— А мы, — Николай приобнял жену за плечи, — совместим приятное с полезным: интервью будем давать во время ужина. Кто «за»? — обратился он к аудитории. Потом повернулся к Наталье: – Вот видишь, лес рук! — Та только головой покачала.

В жизни адмирала Берсенева это был если не самый весёлый, то самый необычный ужин точно. Он хотя вопросов не задавал, но ответы выслушивал со всем вниманием. И узнал, признаться, много для себя нового. Сначала интервьюеров интересовали ответы на вопросы «почему?». «Почему в той жизни всё пошло не так?» Вопрос тут же попросили изменить с «не так» на «по-другому» Потом последовали: «Почему пришло в упадок сельское хозяйство?», «Почему развалился Советский Союз?» и даже «Почему вы так и не долетели до Марса?» И ещё много разных «почему?», на которые Михаил, Глеб, Николай и Ольга отвечали то серьёзно, то шутливо. Когда пошли вопросы типа «кто?», Ольга объявила о своём выходе из игры и пересела ближе к Наташе. Самым непростым оказался вопрос «Кто вас сюда переправил?». Ответили честно: не знаем. Но в то, что это случайность, не верим: нас выбрали осознанно. Замешан ли в этом Бог? А бог его знает! Но какая-то разумная сила во Вселенной есть, точно! Наконец, пришёл черёд самого неудобного за вечер вопроса, и задал его Глеб-младший:

— Вы часто упоминаете Львова-Кравченко. Что с ним стало?

Отвечать досталось Михаилу, и он впервые за вечер солгал, сказал: «Не знаю».

А что он ещё мог ответить, если информация хранилась под грифом «Совершенно секретно!»?

* * *

Барон Пётр Евгеньевич Остен-Фальк для шведского истеблишмента был фигурой заметной. Ему завидовали, им восхищались, о нём поговаривали… Поговаривали, что до революции в России Пётр Евгеньевич носил другую фамилию, и был особой, приближённой к императору Николаю II. Поговаривали, что ещё тогда ему удалось сорвать в оранжерее барона Остен-Фалька самый прекрасный цветок – проще говоря, он женился на его старшей дочери. Поговаривали, что именно Пётр Евгеньевич организовал побег царской семьи из революционной России. Побег, который наделал столько шума, и который, несомненно, был бы удачен, кабы не проклятая германская мина. Поговаривали, что это Пётр Евгеньевич спас из воды русскую принцессу Анастасию, после чего она некоторое время жила в особняке Остен-Фальков в пригороде Стокгольма. Поговаривали, что именно за этот подвиг Пётр Евгеньевич был удостоен не только шведского гражданства, но и ордена, и титула барона. Поговаривали, что новоиспечённому барону удалось вывезти из России не только семью, но и большую часть состояния, которое он уже в Швеции, соединив с приданым жены, вложил настолько удачно, что теперь может не думать о деньгах.

Так поговаривали, и, надо сказать, поговаривали не безосновательно. Аверс с профилем Петра Евгеньевича и надписью «Барон Пётр Остен-Фальк» под ним сиял настолько ослепительно, что никому и в голову не приходило взглянуть на обратную сторону медали, где под тем же профилем было написано по-русски «Пётр Евгеньевич Львов, глава Европейского бюро Первого главного управления КГБ, генерал-лейтенант»…

СУДЬБЫ СПЛЕТЕНЬЕ…

1938 год. Весна

Петроград

Если в прихожей Руфь ещё испытывала лёгкого волнение, то, войдя в комнату, тут же от него избавилась. Накрытый стол был, по её мнению, явным признаком капитуляции. Потому в предложенное полукресло Руфь опустилась с видом победительницы. Ольга Абрамова села по другую строну стола.

— Чай, или предпочитаете чего покрепче? — спросила хозяйка дома.

— Прежде чем что-то отведать с этого стола, я хотела бы получить ответ на вопрос, который я поставила перед вами во время нашей прошлой встречи.

Произнося эту фразу, Руфь нравилась самой себе. Поза надменная, даже чуть вызывающая. Слова слетают с ярко накрашенных губ, как острые стрелы. И хотя противник, как ей думается, уже повержен, не стоит его щадить раньше времени. Вот станем родственниками, тогда…

— Нет.

Ответ Абрамовой настолько не вплетался в мысли Руфь, что она поначалу восприняла его как оговорку.

— Вы сказали «нет», — уточнила она, — я не ослышалась?

— Вы не ослышались, — подтвердила Ольга. — Наш ответ на ваше предложение: нет, свадьбы не будет!

— Но как же так, — пролепетала Руфь, — я ведь вам сказала, что Юлечка беременна. Или, — на её лице мелькнула догадка, — Глеб отрицает, что является отцом будущего ребёнка?

— Нет, — голос Ольги звучал мягко, доброжелательно. — Мой сын не отрицает, что между ним и вашей дочерью произошло… соитие, простите, не смогла подобрать другого слова.

— К чёрту ваши извинения! — воскликнула Руфь. — Если он ничего не отрицает, как прикажете понимать его отказ жениться?!

— Это не его отказ, — поправила Ольга, — это наш общий отказ, отказ всей нашей семьи.

— К чёрту вашу семью! — Руфь распалялась всё больше и больше. — Чем вам не подходит моя дочь?! А… кажется понимаю. Она вам не подходит, потому что она еврейка, я угадала?!

— Какая глупость… — поморщилась Ольга.

— Глупость?! — вскричала Руфь. — Хороша глупость, из-за которой у моей девочки растёт живот!

— Вот что! — голос Абрамовой настолько враз окреп, что заморозил на устах Руфь готовые слететь с них слова. — Хватит истерить. Помолчите немного и послушайте меня! Я поговорила с Глебом. Он хорошо отзывается о Юле, он даже не отрицает того, что она ему немного нравится, но он её не любит. Понимаете? Н е л ю б и т!

Щёки Руфь вспыхнули, как два аленьких цветочка.

— То есть вы хотите сказать, что ваш сын обрюхатил мою дочь без любви? Проще говоря, изнасиловал мою девочку?!

— Но-но, — нахмурилась Абрамова. — Не стоит бросаться словами. На той злосчастной вечеринке было довольно много народу. Я провела негласное расследование, и выяснила: есть немало свидетелей того, что Юля уединилась с Глебом по доброй воле.

— Вот именно! — воскликнула Руфь. — Девочка доверилась ему, а он воспользовался её наивностью, теперь же отказывается жениться – это бесчестно!

— А расплачиваться всю жизнь за юношескую глупость – это, значит, благородно? — фыркнула Ольга. — Если уж на то пошло, бесчестно подкладывать наивную девушку под наивного юношу ради того, чтобы устроить дочери выгодный брак!

Лицо Руфь пошло пятнами.

— Да… да как вы могли только предположить такое?!

— А что я должна была предположить? — пожала плечами Ольга. — Что еврейская мать не упредила малолетнюю дочь обо всех последствиях соития с мужчиной? Согласитесь, глупо! Остаётся предположить только то, что я озвучила.

Руфь закусила губу. Самое обидное, мать Глеба ошиблась лишь в деталях. Когда дочь поведала ей о том, что влюблена в молодого курсанта, Руфь тут же навела о нём справки. О лучшей партии для Юлии можно было и не мечтать! Мальчик оказался из семьи высокопоставленных военных. Отец – начальник Генерального штаба! Мать – и та имеет звание генерала. Нетрудно представить, думала Руфь, с какой скоростью молодой офицер начнёт продвигаться по служебной лестнице и каких высот в итоге достигнет! И она полностью одобрила выбор дочери. Однако время шло, а подушка её дочери лишь набухала слезами. Глеб Абрамов охотно встречался с Юлией, но женихаться не спешил, если вообще имел это в виду. Ещё немного, новоиспечённый лётчик расправит крылья и… поминай жениха, как звали! И вот в преддверии новогодней ночи, которую молодые люди наметили провести в одной компании, Руфь решилась предложить Юлии крайнею меру.

Девушка плакала, ей было страшно. Мать ласково гладила её по голове.

— Мама, я боюсь. А если Глеб и после этого не сделает мне предложение? Он ведь меня не любит…

— Глупенькая, — улыбалась Руфь, — ты не права, он тебя любит, просто мужчины более скрытны, чем мы, женщины.

— Нет, — качала головой Юлия, — я ему только нравлюсь, любви с его стороны нет.

— Пусть даже так, — говорила Руфь, — когда узнает про ребёнка, любовь к вам обоим вспыхнет в его сердце.

— А если нет? — тревожилась Юлия.

— Не будет никаких «нет»! — твёрдо отвечала мать.

Она просчитала ситуацию на много ходов вперёд (так она тогда думала). Не захочет жениться добром – женим силой! Абрамовым есть чего терять, и на скандал они не пойдут. А замять дело по-тихой не выйдет, отец Юлии – известный в стране врач. Если же потом разойдутся – не страшно. Бывший муж (или его родители) обеспечат Юлию и ребёнка до конца жизни. Ничего такого дочке Руфь, разумеется, не сказала. Ограничилась сопливой беллетристикой и-таки уговорила. А чтобы дело выгорело наверняка, Руфь договорилась с хозяйкой квартиры, где должна была проходить вечеринка, о том, что та проследит, чтобы Юлии и Глебу никто не помешал. Это было нетрудно. Хозяйка квартиры была её хорошей подругой.

И вот все её расчёты рушатся, как карточный домик. Есть от чего впасть в отчаяние. А Абрамова продолжает говорить:

— Я не предлагаю делать аборт. Ваш супруг, насколько мне известно, врач, ему и карты в руки. Скажет, что надо рожать, — пусть рожает! Но тогда ребёнок будет воспитываться либо в вашей, либо в нашей семье. Это наше последнее слово!

Глаза Руфь наполнились злыми слезами.

— Вы только посмотрите на неё! — вскричала обокраденная в своих устремлениях женщина. — Это её последнее слово! Нет, милочка, последнее слово будет за твоим сыном, и произнесёт он его в суде!

Эта выходка была от отчаяния, не от ума, Ольга это понимала, но и спустить наглость не могла.

— О чём это вы? — спросила она брезгливо.

— Мы подаём на вашего сына в суд за изнасилование нашей дочери, вот о чём! — зло ответила Руфь. — Мы наймём лучшего адвоката, мы найдём надёжных свидетелей, Глебу не отвертеться. Не хочет жениться, сядет в тюрьму!

Абрамова только покачала головой. Во что превратилась за несколько минут эта совсем недавно очень прилично выглядевшая женщина? Какую чушь она несёт! Всё, пора этот балаган прекращать! Голос Абрамовой звучал предельно жёстко:

— Допустим, вам повезёт. Допустим, выпадет один шанс из миллиона. Но и в этом случае мой сын лучше отсидит какой-то срок, чем всю жизнь будет маяться с нелюбимой женщиной! Разговор окончен! Вот вам бог – вот порог!

* * *

— Почему ты мне ничего не рассказала? — Глеб требовательно смотрел на жену.

— Разве? — попыталась отшутиться Ольга. — А что я, по-твоему, только что сделала?

Глеб шутки не принял.

— Не включай дурочку, ты прекрасно меня поняла!

Ольга хотела обидеться, но потом решила с этим повременить, ответила честно:

— Хорошо. Хочешь знать правду? Слушай! Я не сообщила тебе о визите этой скандалистки, чтобы ты, не дай бог, не пустился в рассуждения об офицерской чести, и не склонил Глеба к решению и вправду жениться на её дочери-вертихвостке!

— Я так понимаю, Глеба ты в известность тоже не поставила?

— Разумеется, нет! Я только осторожно выведала у него всё об его отношениях с Юлией, и когда выяснилось, что он её не любит, решила…

— Что ты решила, мне известно! — прервал жену Абрамов. — Значит, девушку зовут Юлия… А с чего ты взяла, что она вертихвостка?

— Ой, да ни с чего! — досадливо махнула рукой Ольга. — Случайно вырвалось!

— То есть, вполне может статься, что эта девушка, Юлия, вовсе и не вертихвостка, а вполне порядочная молодая особа, — рассудил Абрамов. — И чего тогда Глебу на ней не жениться, раз у них всё так далеко зашло?

— Может, она и порядочная, но всё одно курица без мозгов! — продолжила отстаивать свою позицию Ольга. — Была бы с мозгами, знала бы, когда и кому можно давать, а когда и отказать не грех. Я в её годы это себе чётко представляла!

— Ну так то ты, — решил польстить жене Глеб. — Глебке такую вторую не сыскать. Ему всяко что попроще достанется.

— Да ладно тебе, — изобразила смущение Ольга. — Хотя в этом я с тобой, пожалуй, соглашусь.

— Так тогда, может, согласишься и с тем, — лукаво улыбнулся Глеб, — что в отношении девочки ты тоже погорячилась. Насколько я понял, ты с ней даже не разговаривала?

Ольга посмотрела на мужа.

— Умеешь ты, Глеб Васильевич, бабу в сомнение ввести. Когда мамаше той хитрожопой от ворот поворот давала, была ведь абсолютно уверена, что поступаю верно. А тебя послушала и вот уже сомнения одолевают. Ладно, буду держать руку на пульсе. Если узнаю, что Юлия решила ребёнка оставить, обязательно с ней переговорю.

— Вот и ладно, — кивнул Глеб. — Так мы сегодня ужинаем, или как?

Не успела жизнь в семействе Абрамовых вернуться в привычное русло, как в неё пронзительно ворвалась трель телефонного звонка. Глеб взял трубку.

— Абрамов у аппарата!

По односложным репликам Глеба понять, о чём разговор, было невозможно, но по тому, как всё больше мрачнело лицо маршала, было видно, что на том конце провода собеседник произносит малоприятные слова. По окончании разговора Глеб перезвонил по другому номеру и распорядился прислать машину. Потом посмотрел на встревоженную Ольгу.

— Звонил отец Юлии, девочка пропала.

Ольга нахмурила лоб.

— То есть, как пропала? Я имею в виду, когда успела? Я ведь с её матерью только днём разговаривала…

— А вечером у них на тему вашего разговора состоялась серьёзная семейная разборка. В детали меня не посвятили, но кончилось всё тем, что Юлия в слезах выбежала из гостиной, где проходила беседа, а Руфь – видимо её мамаша? — почувствовала себя плохо. — В этом месте Ольга скептически усмехнулась. — Или прикинулась, не знаю, — продолжил Глеб. — Так или иначе, пока Моисей – отец Юлии – возился с женой, дочка из квартиры исчезла.

— Ушла из квартиры ещё не значит – пропала, — резонно заметила Ольга.

— А то я этого не понимаю? — ответил Глеб. — Вот только Моисей Абрамович в совершеннейшей панике. Сказал, что за Юлией такого отродясь не водилось. Он уже обзвонил всех своих близких и Юлиных подруг, у кого есть телефон, теперь собирается обежать тех, у кого телефона нет. Я предложил свою помощь. На машине это будет и быстрее и безопаснее.

— Он что, нас в чём-то обвинял? — спросила Ольга.

— Моисей? — уточнил Глеб. — Нет, просто он в отчаянии.

— Понятно. — Ольга посмотрела в окно. — Ночь на дворе. Пожалуй, для беспокойства есть основания. Вот что. Вызову-ка и я машину. Покатаюсь по городу. Может, где и встречу беглянку.

— А как же ты её опознаешь? — поинтересовался Глеб. — Вы ведь даже не знакомы.

— Не знакомы, — подтвердила Ольга. — Но видеть я её видела. Издали… Чего ты так на меня смотришь?

— Нет, нет, — поспешил успокоить жену Абрамов. — Всё в порядке!

* * *

Юлия уже несколько часов бродила по городу в распахнутом пальто, не замечая дороги, и как оказалась на станционных путях между двумя товарными составами, не имела ни малейшего представления. Три тёмные фигуры выросли возле девушки, возникнув прямо из воздуха. Так, по крайней мере, показалось перепуганной Юлии. Самая огромная фигура сделала шаг вперёд и слегка нагнулась, видимо, пытаясь рассмотреть в свете раскачиваемого ветром у них над головами станционного фонаря лицо девушки. Юлия с ужасом смотрела на приближающуюся к ней заросшую щетиной харю с маленькими глубоко посаженными глазками.

— А девочка-то ничего, смазливенькая, — произнесла «харя», обдав Юлию тошнотворным амбре из смеси водочного перегара и чеснока.

— На вид они все ничего, — заметила одна из стоявших в стороне фигур, — особливо молоденькие. Ты её на вкус попробуй.

— А и попробую, — заявила «харя» и стала приближаться к лицу Юлии с явным намерением поцеловать девушку в губы.

Отвращение прибавило сил и отваги. Юлия упёрлась руками в грудь верзилы, и, что есть силы, толкнула. Тот невольно сделал шаг назад и начал терять равновесие. Точно упал бы под сдержанный гогот товарищей, когда б не упёрся спиной в борт вагона.

— Ах ты, сука! — взревел верзила и со всей силы ударил кулаком прямо в лицо девушке. Та, даже не успев вскрикнуть, отлетела к стоящему на соседнем пути вагону, ударилась о борт и тряпичной куклой сползла на землю.

Один из спутников верзилы бросился к ней, наклонился над телом. Потом зло прошипел в сторону напарника.

— Ты, Кувалда, совсем охирел! Прибил девчонку-то.

— Ты, Хобот, за базаром-то следи… — обиделся верзила.

— Ладно, — прервал его Хобот. — Давай хоть пальто с неё сымем, пока и на него кровь не попала.

Стаскивая с бесчувственного тела пальто, заметил:

— Фигурой на твою Нюрку похожа. А вот насчёт лица не скажу. После того, как ты в него своей кувалдой ткнул, там одна кровавая рана.

Сняв пальто, Хобот отошёл в сторону, его место занял Кувалда. Посмотрел на тело. Покачал головой.

— Не, моя Нюрка пофигуристее будет. Хотя… — Кувалда нащупал через одежду грудь девушки. — Титьки, похоже, такие же, да и рост тот же…

— Тьфу! — сплюнул Хобот, потом заметив, что Кувалда стал расстёгивать на девушке кофточку, спросил: – Ты часом не поиметь покойницу решил?

— Да ну тебя! — возмутился Кувалда. — Шмотки снять хочу. Ей они тепереча без надобности, а Нюрке, может, сгодятся.

— Так они же кровью перепачканы, — сказал Хобот. — Пальто только потому и не пострадало, что нараспашку было.

Пальцы Кувалды замерли.

— Наверное, ты прав, — неохотно согласился он. — Так я с неё хоть сапожки сыму!

— И колечко, — подсказал Хобот.

— Какое колечко? — спросил Кувалда. — Потом рассмотрел на пальце у девушки кольцо. — Верно, колечко, я и не приметил…

Сняв с тела сапоги и не забыв стащить с пальца кольцо, Кувалда посмотрел на Хобота.

— Чё с ней делать будем. Тут оставим?

— Зачем? — рассудил Хобот. — Давай в вагон закинем. Нечего легавым подсоблять, улики разбрасывать.

Кувалда откинул засов и откатил дверь вагона.

— Слышь, тут, кажись, лошади… — сказал он.

— Ещё лучше, — обрадовался Хобот. — Когда тело найдут, решат, что это конь её копытом зашиб.

Только закинули тело в вагон, только закрыли дверь, как издалека донеслось:

— Кто такие? А ну стой!

— Атас! Ходу! — скомандовал Хобот, и вся троица со скромной добычей шмыгнула под ближайший вагон.

Двое мужчин стояли возле вагона с лошадьми.

— Чего они тут искали? — спросил один.

— Известно чего, — ответил второй. — Поживы какой, вот чего!

— В вагоне с лошадьми, какая пожива? — усомнился первый.

— Никакой, — согласился второй. — Просто они тут из-под соседнего состава вылезли, а дальше пройти не успели, мы их спугнули.

— Проверим? — кивнул на вагон первый.

— На ближней остановке, — ответил второй. — Слышишь, машинист сигнал к отправлению подал? Бежим к теплушке!

Лошади в вагоне вели себя неспокойно. Запах крови неприятно щекотал их чувствительные ноздри. Неподвижное до того тело стало подавать признаки жизни. Пошевелилось. Раздался слабый стон, который повторялся всё время, пока девушка ползла в сторону кучи сена в углу вагона. Вряд ли она соображала, что делает. Скорее её действиями управлял инстинкт. Ткнувшись в сено, девушка стала в него зарываться, пока огромный ворох не свалился на неё сверху, накрыв с головой. Некоторое время в том месте ещё продолжалось шевеление и слышались стоны. Потом всё стихло…

* * *

Нюрка приняла подношения без особой радости: эка невидаль! Но колечко ей, в конечном итоге, понравилось, а пальто и сапожки оказались впору, так что ближней ночью Кувалда получил причитающуюся благодарность.

А утром они уходили по крышам от милицейской облавы. Кувалда одной рукой крепко держал Нюрку за руку, в другой руке держал пистолет, из которого отстреливался от погони.

Когда милицейская пуля скосила Кувалду, и он, рухнув на скат крыши, гремя жестью, стал скользить к краю, Нюрка попыталась высвободить руку из теперь уже по-настоящему мёртвой хватки кавалера, но не смогла. Мёртвое тело Кувалды увлекло её в пропасть, куда она летела с отчаянным криком. Так они и лежали рядышком, рука в руке, повторив, по иронии судьбы, участь Бонни и Клайда, пока вокруг их тел копошилась следственная бригада.

* * *

— Как Юлия оказалась вместе с этим бандитом? — спросил Абрамов у милицейского чина.

Полковник пожал плечами.

— Могу предположить, что в своих скитания по городу девочка попала в руки к этому отморозку, который всю ночь её насиловал, а когда началась облава, силой пытался увести с собой. В рапортах сотрудников уголовного розыска, что участвовали в облаве, упоминается о том, что бандит буквально волок девушку за собой, когда уходил по крышам.

Ольга зябко передёрнула плечами.

— Ужасная смерть! И, главное, такая нелепая. Но это точно она?

Милиционер опять пожал плечами.

— Тело при падении, кроме как о землю, обо что-то там ещё ударилось, потому сильно пострадало, особенно лицо, но мать её опознала. Плюс беременность.

В протоколе опознания, разумеется, не было указано, что Руфь с уверенностью опознала только пальто, сапожки и кольцо дочери. Само обезображенное тело она толком не рассмотрела, сразу потеряла сознание. Моисей Абрамович на опознании и вовсе не присутствовал. Слёг с сердечным приступом. Что касается беременности, то тут имело место трагическое совпадение. Хотя сроки у Юлии и Нюрки были разные, но кто это проверял?

Абрамов посмотрел на жену.

— Только не вини во всём себя!

— Не беспокойся, — слабо улыбнулась Ольга. — Я справлюсь. По крайней мере, кровавые девочки мне точно сниться не будут.

Поскольку о разговоре, который произошёл между его матерью и Руфь накануне гибели Юлии, Глебу-младшему рассказывать не стали, то случившееся его только сильно расстроило, не больше.

Руфь настояла на том, чтобы на похоронах Юлии никого из Абрамовых не было. Поэтому цветы на свежий могильный холмик они возложили уже после того, как траурная процессия покинула кладбище.

Таких посмертных почестей не удостаивалась, верно, ещё ни одна российская маруха.

День похорон марухи Нюрки стал вторым Днём рождения для Юлии Гольдберг…

Киев

В свои пятьдесят с хвостиком Панас Григорьевич Яковенко слыл в Киеве самым модным хирургом.

Коренной киевлянин Панас Яковенко волею родителя обучаться медицине был отправлен в Европу. Случилось это в канун Первой Русской революции. Став врачом, молодой хирург получил приглашение в одну из европейских клиник. Потом разразилась мировая война. А потом в России произошла ещё одна революция. Панас всё это время продолжал практиковать на одном из модных европейских курортов, где его мало коснулись происходящие в мире перемены. Постепенно он превратился в отличного специалиста, притом в набиравшей тогда моду новой области хирургии – пластической. Изрядно в этом деле преуспел, сделал себе имя и капитал. Что его потянуло на Родину? Однако вернулся. Открыл в Киеве частную клинику, и не прогадал. Поскольку он был единственный на весь Киев практикующий пластический хирург, то и отбоя в клиентах у него не было. Вот только народная власть смотрела на «буржуйские штучки» довольно косо. Нет, клинику не пытались закрыть, но замучили проверками. Всё изменилось после того, как среди клиентов Яковенко оказался видный государственный чиновник. Ещё во время Польской войны в одной из жарких схваток враги основательно подпортили товарищу фейс. Многие годы он с этим мирился: вроде как шрамы мужчину украшают. Но недавно, похоронив жену, решил жениться на молоденькой, и тут лишние «украшения» на лице стали вроде как ни к чему. Кто-то надоумил его обратиться за помощью к Яковенко. Со своей задачей пластический хирург справился отменно. И благодарный пациент дал ему на прощание дельный совет. «Я, Панас Григорьевич, жизнь тебе, как смогу, облегчу. Ты, главное, нашим товарищам в помощи не отказывай. Они, я думаю, теперь к тебе потянутся. Но этого мало. Чтобы совсем отвести от себя все наветы, устройся-ка ты в обычную больницу, для виду, хотя бы на четверть ставки, тебе ведь те деньги ни к чему, верно? А вот то, что ты не чураешься простых людей пользовать – это тебе пойдёт в зачёт. Я тебя тогда от всех проверок отмажу!»

Послушался совета Панас Григорьевич. Устроился в железнодорожную больницу, дважды в неделю в приёмном покое дежурить. Приём пациентов по основному месту работы пришлось, правда, подсократить, но так и проверки прекратились.

В этот день доставили в приёмный покой странную пациентку. Тело её нашли в вагоне, где перевозили лошадей. Как она туда попала, с этим долго не разбирались. Документов при ней не оказалось, среди разыскиваемых она не числилась, и следователь, ничтоже сумняшеся, сделал самое простое умозаключение. Неизвестная решила незаконным способом проехать по железной дороге. Для чего она на одной из станций забралась в неопломбированный вагон, в котором оказались лошади. Видимо, одна из лошадей ударила неизвестную в лицо копытом, а та потом отползла в угол, где её и завалило сеном. Так, пребывая почти всё время в беспамятстве, она доехала незамеченной до конечной станции, где и была обнаружена лишь при разгрузке вагона.

Панас осматривал тело, и дивился: как она сумела выжить? Видно, организм у девушки оказался удивительно крепким. Впрочем, девушкой пострадавшая не была. «И ранена, и беременна, и сама жива, и плод жив. Вот это да! — присвистнул от удивления Панас. — Везёт так везёт!»

Обрабатывая рану на лице, Панас решил, что если барышня выживет, он предложит ей свои услуги пластического хирурга. С таким лицом это всё одно не жизнь.

Девушка выжила, а когда смогла говорить, то выяснилось, что у неё практически полностью утеряна память. Это обстоятельство заставило Панаса скорректировать свои планы относительно молодой особы. Для начала он показал Евгению – такое имя ей дали в больнице, а она и не возражала – своему приятелю, известному в Киеве психиатру.

— Ты хочешь знать, вернётся к ней память или нет? — спросил психиатр после того, как провёл некоторое время у постели Евгении.

— Очень хочу, — заверил приятеля Панас. — С одной лишь поправкой. Давай продолжим разговор в более подходящем для обстоятельной беседы месте. Столик в «Олимпе» я уже заказал.

— Очень предусмотрительно с твоей стороны, — рассмеялся психиатр. — Едем!

В роскошных интерьерах одного из лучших киевских ресторанов было накурено и шумно. Бродивший меж столиков скрипач и не пытался «зажечь» весь зал одновременно, довольствуясь вниманием трёх-четырёх ближних столиков. Собрав в одном месте причитающуюся его таланту толику успеха, он переходил в другую часть зала, постепенно приближаясь к тому месту, где сидел Панас с приятелем.

— …Точно на этот вопрос тебе не ответит никто, — внушал Панасу слегка охмелевший психиатр. — Может, восстановится память, а может, и нет, или восстановится лишь частично. Видишь ли, насколько я разобрался, амнезия у твоей пациентки развилась не только в результате полученной травмы. Сразу перед этим было что-то ещё, какое-то глубокое потрясение крайне негативного характера, которое мозг девушки теперь рад забыть вместе с её настоящим именем и данными о друзьях и родственниках. Даже если применить самые радикальные методы лечения, на восстановление памяти уйдут месяцы, а то и годы. Это если лечить. А если нет? Смекаешь?..

— Честно говоря, не очень, — признался Панас.

— Брось, — усмехнулся психиатр. — Тут ведь до нас дошли кое-какие слухи о твоей жизни там, в Европе… И не стоит понапрасну хмурить брови. Я вовсе не собираюсь рыться в твоём грязном белье. По какой ты там причине не сумел, хотя и пытался, обзавестись семьёй – пусть останется твоей личной тайной. Поговорим лучше о том шансе, что выпал тебе теперь. Молодая женщина, без лица и без памяти, с дитём в утробе. Что скажешь, «Пигмалион»? Беременная Галатея. Какой прекрасный шанс вылепить разом целое семейство! Ты делаешь ей новое лицо, я делаю ей новую память, такую, какую ты сочтёшь нужным. А через несколько месяцев у вас рождается ребёнок. Живи и радуйся! Кстати, я её немного протестировал. Девушка явно из порядочной семьи и хорошо образована. Говорю тебе, как друг: будешь совершеннейшим дураком, когда такой шанс упустишь!

1939 год

Глеб Абрамов

В подмосковной Кубинке принимали пополнение лётчиков. Командир гвардейского отдельного авиационного полка дальней авиации принимал новичков в своём служебном кабинете. Последним вошёл статный лейтенант в новенькой офицерской форме.

— Товарищ генерал-майор! Лейтенант Абрамов, представляюсь по случаю прибытия к новому месту службы!

— Вольно, лейтенант!

Чкалов вышел из-за стола, протянул руку.

— С прибытием, Глеб Глебович! Поздравляю с вливанием в ряды тех, кто летает выше и дальше всех!

— Спасибо, товарищ генерал-майор!

— Представление окончено. Теперь будет просто беседа, поэтому можете обращаться ко мне Валерий Павлович.

— Слушаюсь!

— Расслабься, лейтенант, — улыбнулся легендарный лётчик, на кителе которого поверх орденских планок блестела звезда Героя Союза, — я же сказал: официоз закончен. Присаживайся, поговорим.

— Обратил внимание, Глеб Глебович, — спросил Чкалов после того, как они уселись по разные стороны командирского стола, — что ты единственный выпускник училища, который стал сегодня лётчиком нашего полка. Остальные новички – бывалые лётчики, которые переведены к нам из других авиационных подразделений. Как думаешь, откуда такая честь?

— А что тут думать, Валерий Павлович? — ответил Абрамов. — Этой чести я был удостоен как первый в выпуске!

— На том и стой! — одобрил Чкалов. — Говорю тебе это потому, что найдутся шептуны, а может, кто и в лицо сказать не побоится, мол, сыну маршала грязь месить не пристало, ему всегда под ноги ковровую дорожку постелют. Что ты на такое ответишь?

— Отвечу: лучше службу нести, чем языком плести!

— Вот это по-нашему! — рассмеялся Чкалов. — Всегда этого правила придерживайся, и тогда никто в тебя пальцем тыкать не станет. Ладно. Будем считать, что официальную версию твоего появления в полку мы согласовали.

Абрамов удивился.

— А что, есть и другая версия, товарищ генерал-майор?

— Есть, Глеб Глебович, — усмехнулся Чкалов. — И она, я тебе скажу, чуть ближе к истине.

Абрамов вскочил.

— Я не понимаю, товарищ генерал-майор, на что вы намекаете!

— Смирно, лейтенант! — прикрикнул Чкалов. — Горячку пороть приказа не было. И вы, кстати, не барышня, чтобы я вам на что-то намекал! Теперь отвечайте, лейтенант: вы знаете, в какой полк попали служить?

— Так точно! В гвардейский отдельный полк дальней авиации!

— Ну так я вам доложу: ни черта вы, лейтенант, в таком разе не знаете! Так вот, довожу до вашего сведения, что полк, в который вы попали служить, от других подобных полков отличается тем, что к слову «дальней» в его названии есть небольшая приставка «сверх». И эта приставка настолько секретная, что не упоминается ни в одном официальном документе. Вам – запомните это, лейтенант! — произносить эту приставку при упоминании названия полка запрещается категорически в любом месте и при любых обстоятельствах! Уяснили?

— Так точно! — ответил ошарашенный Абрамов, который всё ещё стоял навытяжку.

Чкалов отдал команду:

— Вольно, лейтенант. Садитесь. Продолжим прерванный вашей выходкой разговор. Не надо вскакивать и оправдываться, — сдержал Чкалов порыв молодого лётчика вновь оказаться на ногах. — Будем считать, что вы извинились, а я ваши извинения принял. Итак, мы остановились на том, что я сказал – не намекнул! — о наличии другой версии вашего появления в полку. Теперь скажу: то, что ты, Глеб Глебович, сейчас услышишь, и является вариантом полным и окончательным. Приставка «сверх», о которой я тебе сказал, означает, что помимо истребителей прикрытия и обычных дальних бомбардировщиков, в полку есть аппараты, высота и дальность полёта которых значительно превышает высоту и дальность полёта серийных бомбардировщиков. О существовании таких самолётов, кроме КБ, где их разработали, Генерального конструктора Сикорского, узкого круга весьма высокопоставленных персон, и офицеров нашего полка, не знает ни одна живая душа. Потому-то в наш полк берут только проверенных лётчиков, прошедших тщательный отбор не только на профпригодность, но и… Ну ты понимаешь…

— Понимаю, Валерий Павлович, — сглотнул слюну Абрамов.

— Для тебя сделали исключение. Скажу точнее: я сделал исключение! Потому как моя подпись под приказом о твоём назначении в полк стоит последней. Что заставило меня так поступить? Отвечу! Авиаторы, поставившие тебя на крыло, уверяют: из Абрамова получится выдающийся лётчик. Поверим! Но, как ты понимаешь, и проверим. Ну и то, что за тебя ходатайствовали такие люди, как командующий ВВС Алехнович и председатель КГБ СССР Ежов, тоже дорогого стоит. Нет, — прочитал Чкалов вопрос в глазах Абрамова, — твои родители за тебя не просили. — Заметив, как тот облегчённо вздохнул, улыбнулся. — Ладно, поговорим о другом. Что пока не женат – знаю, а собираешься ли? Девушка есть? Спрашиваю не из праздного любопытства. При хорошей жене службу вдвое легче нести. Да ты по своим родителям это знаешь.

— Знаю, Валерий Павлович, — кивнул Абрамов. — Девушка на примете есть, но о свадьбе пока гадать не берусь.

— Понятно…

Чкалов поднялся, следом вскочил Абрамов.

— Ладно, Глеб Глебович, будем считать, наше знакомство состоялось. Завтра в числе прочих новичков представлю тебя полку. А теперь иди, обустраивайся…

Лето

Ялта

Боже! Как прекрасен в лучах заходящего солнца её гордый профиль! Как восхитительны покрытые загаром обнажённые плечи и руки! И пусть остальное скрыто длиннополым сарафаном, разве можно сомневаться, что прочие части тела могут не быть под стать тем, что открыты теперь его нескромному взору…

Чья-то ладонь маячит перед глазами, закрывая обзор.

— Ау, папка, ты где?

Жехорский поймал вопросительный взгляд дочери, тщательно скрывая смущение, произнёс:

— Как где? Тут, перед тобой. Сижу на свежем воздухе в кафе, мороженое употребляю.

Машаня скептически качает головой.

— Ой ли? Тело да, вижу, а мысли, кажется, витают где-то за моим плечом. Интересно, чего ты там увидел примечательного, что совершенно перестал меня слушать?

Поворачивается. К счастью, прекрасная незнакомка только что покинула место, на котором стояла, и спешит теперь навстречу мужчине на вид лет пятидесяти с гаком, крайне невыразительной наружности. Отец? Муж? Любовник? Лёгкое соприкосновение губ. Не отец. И не любовник. Слишком страшен. Муж.

Старый муж, грозный муж,
Режь меня, жги меня:
Я тверда; не боюсь
Ни ножа, ни огня.
Ненавижу тебя,
Презираю тебя;
Я другого люблю,
Умираю любя.

В сладкие грёзы Жехорского бесцеремонно ворвался голос дочери:

— Странно… ничего примечательного.

— Вот видишь, — улыбнулся Жехорский. — Тебе показалось.

— А то, что ты меня не слушаешь, тоже показалось?

— Угу.

— А докажи!

— А легко! Ты говорила о том, что получила письмо от Глеба Абрамова. Сетовала на то, что тот важничает и задаётся, не хочет делиться с тобой подробностями своей службы, ссылаясь на секретность информации. Всё верно?

— Всё верно, — вздохнула Машаня, — и это значит, что я возвела напраслину на родного отца.

Где ей знать, столь юной и неопытной, что отец её умеет делать несколько дел одновременно, а уж думать об одном, при этом слушая и запоминая другое – сущий для него пустяк.

— Папка, — голос Машани стал серьёзным, — а это правда, что служить в полку Чкалова доверяют только самым лучшим лётчикам страны?

— Скажем так: одним из лучших.

— И этот полк, правда, такой засекреченный?

— Как и любое воинское подразделение, входящее в состав ударных сил Союза, — уклонился от прямого ответа Жехорский.

— И что, военнослужащие даже с жёнами не делятся этой своей военной тайной? — лукаво улыбнулась Машаня.

— Военной тайной не делятся ни с кем, — ответил Жехорский. — Впрочем, жёнам, я думаю, кое-какое послабление делается. А почему ты об этом спросила. Замуж за военного собралась?

— Никуда я не собралась! — излишне поспешно ответила Машаня, при этом щёки её порозовели. — Давай вдарим ещё по мороженому!

— А давай!

Жехорский жестом привлёк внимание официанта.

* * *

Женя, Женечка, Евгения… Чтобы узнать имя отмеченной им возле кафе на набережной женщины, Жехорскому не пришлось и пальцем пошевелить. Она сама к нему явилась. Правда, не одна, в сопровождении мужа. А если быть уж совсем точным, это её муж, как один из именитых ялтинцев, был приглашён с супругой на торжественный приём, устроенный руководством города в честь высокого гостя. Его (руководство) можно понять. Оставить без внимания прибытие на всесоюзный курорт такого человека, как Секретарь Государственного Совета СССР, было никак невозможно. Сам Жехорский, правда, считал иначе, но его мнения по данному вопросу никто и не спрашивал. Протокол, знаете ли… Оставалось только вздохнуть и начать выбирать, в чём явиться на приём. Дочь настаивала на военном мундире. Выросшая среди военных, Машаня на полном серьёзе считала военную форму единственно правильной одеждой настоящего мужчины.

Жехорский захватил с собой парадный мундир исключительно ради посещения Севастополя, которое намечалось в конце их пребывания на крымской земле, и до которого было ещё ой как много времени. Но Машаня уже подставила китель, и Жехорскому ничего не оставалось, как вдеть руки в рукава. Дочь тут же подтолкнула его к высокому зеркалу. Жехорский сделал шаг вперёд, чтобы отражаться выше того места, где из-под кителя виднелись домашние брюки. Из зеркала на него смотрел моложавый генерал армии. От обилия орденов и иных знаков отличия по обе стороны груди слегка рябило в глазах.

За спиной замаячила тень Куропаткина, и Жехорский ей весело подмигнул. Хороший был старикан, вечная ему память! Помнится, не пожелал носить награды – а их у него было добрых два десятка! — только затем, чтобы не затмевать своим «иконостасом» единственный на то время орден Жехорского. «Теперь могли бы и потягаться», — подумал Жехорский и обратился к дочери:

— Эй, попрыгунья-стрекоза, ты на кой ляд столько железа к кителю прицепила?

— Так ведь оно всё твоё, железо-то, — откликнулась Машаня. — Ни одной чужой медальки я не прицепила.

Жехорский вздохнул.

— Я ж тебе, кажется, объяснял: награда награде рознь. Есть награды выстраданные, а есть…

— …незаслуженные, — тут же съехидничала Машаня.

Жехорский чуть не поперхнулся. Ишь, мелюзга языкастая, чего удумала: незаслуженные!

— Не незаслуженные, — поспешил он поправить дочь, — а вручённые по случаю, как бы в подарок…

— То есть, заслуженные? — уточнила Машаня.

— Разумеется, — утвердительно кивнул Жехорский.

— В таком случае, что я сделала не так? — спросила Машаня.

— Ладно, — сказал Жехорский, — попробую объяснить по-другому. Есть награды, которые я рассматриваю как награды, а есть награды, которые я рассматриваю, как сувениры. Так понятно?

Машаня ненадолго задумалась, потом спросила:

— А почему ты тогда эти «сувениры» на вицмундире носишь?

— Да потому, что только там им и место! — воскликнул Жехорский. — Вицмундир, знаешь ли, в некотором роде тот же сувенир.

— Который ты надеваешь… когда хочешь перед кем-то предстать в сувенирном исполнении! — сделала вывод Машаня.

Жехорский подивился столь парадоксальному умозаключению, но решил далее не спорить.

— Можно сказать и так!

— Получается, — грустно сказала Машаня, — что твоя неразумная дочь напрасно ограбила сувенирную лавку, что находится в платяном шкафу в нашей московской квартире… Ладно, поворачивайся ко мне. Буду прореживать «иконостас».

Дело спорилось. Жехорский руководил процессом, Машаня отцепляла ордена и медали. Вскоре половина от их общего количества оказалась на туалетном столике. Жехорский вновь повернулся к зеркалу. Другое дело! Три союзных, четыре российских ордена и несколько медалей. А над ними знак высшей степени отличия: звезда Героя Союза.

— Теперь твоя душенька довольна? — спросила Машаня.

— А твоя, золотая рыбка? — вопросом на вопрос ответил Жехорский.

— А моей душеньке прежний вариант нравился гораздо больше, — вздохнула Машаня.

* * *

Несмотря на протесты дочери, на приём Жехорский пришёл в чёрном фраке, на котором из наград была лишь звезда Героя. На Анне-Марии было надето вечернее платье, достаточно закрытое, как и приличествует молодой девушке.

В очереди на представление эта пара находилась чуть дальше середины. Когда пришло время, Жехорский узнал имя: Евгения. Евгения Владимировна. Счастливый обладатель «черноморской жемчужины» был представлен как Панас Григорьевич Яковенко, владелец и главный врач модной ялтинской клиники.

— Вы занимаетесь в своей клинике пластической хирургией? — удивился Жехорский. — Очень любопытно…

— Если так, то милости прошу, — поспешил с приглашением Яковенко. — С удовольствием покажу вам клинику. Хотя, — он профессиональным взглядом окинул Жехорского и Анну-Марию, — ни вы, ни ваша дочь, в моих услугах, кажется, не нуждаетесь…

Жехорского взяла досада. То ли его пригласили, то ли нет, поди, пойми! Он совсем было собрался ограничиться неопределённым кивком и проследовать к следующей паре, как Евгения произнесла:

— Муж хотел сказать: приходите просто так, мы будем очень рады!

Жехорский повернул голову, взгляды их пересеклись. «Я буду рада тебя видеть!» – говорили её глаза. Это было столь неожиданно, что Жехорскому стоило большого труда сохранить спокойствие.

— Благодарю, сударыня, — сказал он. — Мы с дочерью непременно воспользуемся вашим любезным приглашением! — После этого он отвёл взгляд и перешёл к другой паре.

* * *

Последняя любовь – мёд с привкусом полыни. Она приходит в тот момент, когда ты пребываешь в твёрдой уверенности, что своё в этой жизни давно отлюбил. Ты ещё способен получать удовольствие от близости с женщиной, и она не испытывает разочарования от близости с тобой. Вот только запала тебе хватает ровно на то, чтобы всё это случилось. После выхлопа ты стремительно остываешь. Гладишь прильнувшую к тебе партнёршу по волосам и обнажённой спине, а сам уже не испытываешь к ней никаких чувств, кроме, разве что, благодарности. А потом лишь изредка вспоминаешь о ней, вплоть до дня следующего свидания. И то, что мимолётные романы становятся всё непродолжительнее, а интервалы между ними увеличиваются до многих месяцев, ты воспринимаешь как данность, как дальние посылы приближающейся старости. И вдруг всё для тебя разом меняется. В сердце возвращается позабытое томление, которое в отличие от того, юношеского, грозит немалыми бедами твоему здоровью. А её замужество? Ты ведь не ветреный юнец, и не прожжённый ловелас, чтобы не придавать этому значение. А за первым бастионом возвышается второй – её молодость. Ты ведь забыл уже, каково быть с молодой женщиной, когда привык выбирать партнёрш хотя и моложе себя, но и не таких, что могли бы тебя сравнивать с молодыми жеребцами.

И что тебе, Жехорский, остаётся? Поиграть в платоническую любовь, в тайной надежде, что всё либо образуется, либо рассосётся? Мм-да… Право, жалкий жребий…

* * *

Мужчина и женщина шли вдоль кромки прибоя. Они не держались за руки, хотя этого им хотелось больше всего на свете. Они не смотрели друг на друга, потому что их шеи словно одеревенели, не давая головам сделать даже попытку. Они говорили о многом и ни слова о любви, потому могли только догадываться про другого: любит – не любит?

Их путь подошёл к концу. Дальше песчаный пляж упирался в скалы, на которые взбирались отважные люди. Евгения помахала рукой и один из скалолазов, что стояли теперь у подножья, ей ответил. Панас подошёл к ним, с улыбкой протянул руку Жехорскому, поцеловал в подставившую щёку Евгению. Поинтересовался:

— Посмотреть пришли? Или, — он посмотрел на Жехорского, — желаете попробовать?

— Нет, — улыбнулся Жехорский, — увольте!

— Как знаете, — не стал настаивать Яковенко. — А я ещё разочек, с вашего позволения, поднимусь. Потом пойдём ужинать, хорошо?

— Если Михаил Макарович не против, — посмотрела на Жехорского Евгения.

— Не против, — ответил Жехорский, — с удовольствием понаблюдаю за подъёмом!

Вереницей пролетали дни. Всякая неловкость в общении прошла. Им было хорошо без слов любви и томных взглядов. Благо, никто им не мешал. Анна-Мария нашла себе компанию и пропадала со сверстниками, Панас Григорьевич, когда не лазил по скалам, проводил время в клинике.

В городе, конечно, заметили, что московский гость уделяет молодой докторше много внимания. Но и то, что делает он это очень элегантно, не выходя за рамки приличий, отмечали тоже.

Этот день не мог не прийти, и он пришёл…

Как ни старался Жехорский вести себя, как обычно, у него это получилось не очень хорошо, потому что Евгения, перед тем как им расстаться, спросила:

— Вас целый день что-то тревожит. Скажите мне, что?

Жехорский потупил взор.

— Я не хотел… но раз вы всё равно заметили…

Он поднял глаза.

— Завтра утром за нами, за мной и дочерью, придёт катер из Севастополя. Так что сегодняшняя наша встреча была последней, Евгения Владимировна.

— И вы хотели уехать, не попрощавшись?! — воскликнула Евгения, глаза которой тут же наполнились слезами.

— Я думал, так будет лучше для нас обоих.

Жехорский понимал, что произносит банальность, тогда как сейчас требовались совсем другие слова, но он их не находил.

Евгения бросилась ему на шею и прильнула к губам губами в затяжном поцелуе. Потом так же резко отстранилась. Когда Жехорский сделал попытку её удержать, воскликнула:

— Не делай этого! И ничего не говори, только слушай. Ты был совершенно прав, когда решил уехать, не попрощавшись. Это я всё испортила своим глупым любопытством! А затем я поступила и вовсе дурно, не надо тебе повторять моей ошибки. Да, теперь для нас обоих очевидно: мы любим друг друга. Но вместе нам не быть, ты это понял раньше меня, а я… я такая дура! — Она с трудом сдерживала рвущиеся из груди рыдания. — Прости меня за эту слабость, и… прощай!

Евгения повернулась и побежала к дому, а Жехорский остался стоять на месте, не делая больше попыток её остановить.

Севастополь

Генерал армии Жехорский стоял на Графской пристани в компании старших офицеров Черноморского флота, когда ему вручили бланк телеграммы. На приклеенных к бланку полосках Жехорский прочёл:

ПАНАС РАЗБИЛСЯ СКАЛАХ ТЧК

ОЧЕНЬ ПЛОХ ТЧК ХОЧЕТ ВАС ВИДЕТЬ ТЧК

УМОЛЯЮ ЗПТ ПРИЕЗЖАЙТЕ ВСКЛ ЕВГЕНИЯ

Жехорский сложил бланк и обратился к комфлота:

— Мне срочно нужно попасть в Ялту!

— Посыльный катер в вашем распоряжении, — без колебаний ответил моряк, — можете выйти в море немедленно!

— Спасибо! — поблагодарил Жехорский. — Я так и поступлю.

— Когда вас ждать обратно? — спросил адмирал.

— Пока не знаю. Через день, может, через два. Да, передайте это дочери, — Жехорский протянул бланк телеграммы. — Так она скорей поймёт причину моего отъезда.

Анна-Мария стояла в раздумье над разложенными на кровати гостиничного номера нарядами, прикидывая, какой наденет сегодня вечером на бал в Морском собрании, когда в дверь постучали.

— Войдите!

Девушка повернулась лицом к двери. Вошёл моряк в форме капитан-лейтенанта, доложил:

— Полчаса назад генерал армии Жехорский отбыл на посыльном катере в Ялту!

— Как это, отбыл… — не поняла Анна-Мария, — зачем?

— Не могу знать! — ответил моряк, потом протянул девушке бланк телеграммы. — Вот. Товарищ генерал армии приказал передать вам.

Анна-Мария развернула бланк, прочла и с досадой ударила кулачком по столу.

— Вот чёрт!

Посмотрела на ошарашенного моряка.

— Извините, товарищ капитан-лейтенант, если мои слова резанули вам по ушам. Просто здесь, — она помахала бланком, — содержится крайне неприятная для меня информация. Кстати, что там бал?

— Состоится в намеченное время! — ответил моряк.

Ялта

Всё-таки пришлось Жехорскому покрасоваться пред жителями Ялты в парадном мундире. Правда, полюбоваться этим зрелищем выпало немногим. Прямо у причала ждал закрытый автомобиль, который и отвёз его в больницу.

Около палаты ждала Евгения. Выглядела она неважно, насколько неважно подобает выглядеть почти вдове, муж которой одной ногой стоит в могиле. Жехорский взял её руки. Слегка сжал холодные пальцы. Негромко осведомился:

— Как он?

Евгения горестно покачала головой и кивнула на дверь палаты.

— Идите. Он вас ждёт.

Не жилец, понял Жехорский, взглянув на лежащего на кровати Яковенко. Тот был в сознании и сделал слабый жест рукой, приглашая Жехорского приблизиться. Тот присел на стул, что стоял в изголовье, и наклонился к умирающему. Голос Яковенко был еле слышен, говорил он с большими паузами между фраз, было видно, что разговор даётся ему с трудом.

— Я попросил вас прийти… чтобы просить… Не оставляйте Евгению и… моего сына.

Растерянность Жехорского вызвала на лице Яковенко лёгкую усмешку.

— Я всё знаю… про вас и жену.

Попытку Жехорского он остановил покачиванием головы.

— Не надо… Нет времени… Я никого ни в чём не виню… Просто пообещайте… что исполните мою просьбу.

Глаза умирающего неотрывно смотрели на Жехорского. Тот сглотнул и хрипло произнёс:

— Обещаю!

Яковенко прикрыл глаза.

— Спасибо… Прощайте… Позовите Женю…

Похоронили Яковенко на следующий день до обеда. После поминок посыльный катер с Жехорским, Евгенией, годовалым Павликом и его нянькой взял курс на Севастополь.

Севастополь

— Надеюсь, ты не собираешься жениться на ней сразу по приезду в Москву? — голос Анны-Марии звучал раздражённо.

— Да с чего ты, собственно, взяла, что я вообще собираюсь на ней жениться? — возмутился Жехорский.

— То есть жениться ты не собираешься? — не меняя тона, уточнила Машаня.

Жехорскому было трудно. Он никогда не врал дочери. Просто иногда чего-то не договаривал. Вот и теперь он пытался уйти от прямой лжи.

— Пойми, — сказал он, обнимая дочь за плечи, — я обещал умирающему, что позабочусь о его семье. Оставь я их в Ялте, и исполнить обещанное было бы для меня весьма затруднительно. Я не прав?

— Наверное, прав, — неохотно согласилась Машаня.

— Я точно прав, — Жехорский вздохнул с облегчением. — Квартира у нас большая, все поместимся! И обещаю, в течение ближайшего года никаких свадеб не будет!

— А потом? — взглянула на него Машаня.

— А потом будет суп с котом! — поцеловал дочь во вздёрнутый нос Жехорский. — И вообще, мне казалось, что Евгения тебе нравится.

— В качестве твоей временной подруги, да, — согласилась Машаня. — Но не в качестве моей мачехи!

В таких выражениях дочь отцу не перечила ещё ни разу. Жехорский только головой покачал.

— И как давно ты у меня стала настолько взрослой?

— Давно, папка, — вздохнула Машаня, — ты просто не заметил…

Конец третей книги