Александр Бушков
Волчье солнышко
«Текел – ты взвешен на весах
и найден очень легким».
Рассчитан каждый взмах винта.
Мы как паром, из края в край
Идем. Романтика, прощай!
В мире все шло в общем как обычно.
Правительство молодой африканской республики, насчитывавшей три месяца от роду, увлеченно осваивало хитрую науку коррупции, симонии и милитаризма; в метро города Нью-Йорка, бывшего Нового Амстердама, проломили голову не в меру ретивому копу; донья Эстелес из Лимы разбила тарелку, и муж дал ей по уху со всем латинским темпераментом; бухгалтер Семенов из Калуги сел за растрату; Марго Тэтчер стращала аргентинцев всеми мыслимыми карами; нотариус Дюран из Монрепо торговался с проституткой; сержант запаса Богомолов из Орла пожелал с пьяных глаз отправиться волонтером в Ирак, но вместо Ирака угодил в трезвяк, где его интернационализм не встретил поддержки и понимания; два диктатора, два Иосифа, ненавидевшие друг друга, мирно лежали в земле, и о них начали крепко забывать; у мыса Горн булькнул и затонул потрепанный сухогруз под либерийским флагом, принадлежавший явно не либерийцам; станция «Салют» летала в автоматическом режиме, дожидаясь космонавта из братской Эфиопии, которого тем временем никак не могли обучить двум-трем несложным манипуляциям хотя бы с космическим унитазом; из римского музея сперли картину, стоившую черт-те сколько; в Бангладеш голодали; в Банании определенно наметился некоторый прогресс – за два месяца сменилось всего семь диктаторов и три хунты; в Сибири меланхолично строили БАМ; на Кубе ораторствовал, потрясая бородой, Фидель, который не любил Бэби-Дака, – а на Земле была куча атомных бомб, все их боялись, но продолжали делать, потому что не могли уже остановиться. И так далее.
А Земля была шаром и неслась в пространстве со страшной скоростью, которой никто не чувствовал, потому что притерпелись, и на ней жили люди. Кто их знает, может, они жили – пока? Ах, Рули, Руди Дучке, но парижские баррикады шестьдесят восьмого – в прошлом, и кричать: «Мао, Мао, Че-Че-Че!» – тоже, и к голым на улице Европа привыкла до того, что это ей осточертело, и все-таки баррикада на рюи де Шапез продержалась двое суток, так что ее успел сфотографировать корреспондент ТАСС… А Робер Мерль написал роман, где рассказал, как после ядерной войны уцелели несколько французов, и сначала у них была одна женщина на всех, а потом женщин стало много, и онанизмом заниматься никому не пришлось. И хотя по раскладу выходило, что бомбу на ля белль Франс мог уронить и союз нерушимый республик свободных, в СССР перевели Мерля – в конце концов, бомбу на ля белль Франс мог уронить и Пакистан, в конце концов, в мерлевской войне погибли все страны, и спросить было не у кого, да и все равно соврали бы…
И Тедци Кеннеди навсегда выбыл из борьбы за президентское кресло; в мире было больше прекрасного, чем скучного, но сумасшедшие продолжали плескать в шедевры живописи серной кислотой; Джеральд Даррелл уделял зверям больше внимания, чем людям; где-то что-то горело, где-то кого-то награждали, а где-то кого-то и били; и девочки становились женщинами, а вот полковники, бывало, становились генералами, а бывало, и покойниками… В мире все шло, в общем, как обычно.
* * *
Эти гады физики…
«Академия наук извещает, что Институтом Шальных Физических Теорий открыто сопряженное пространство».
«Что же представляет собой это сопряженное пространство, оно же – параллельный мир? Бок о бок с нашей Землей невидимо и неощутимо существует еще множество Земель. Представьте себе книгу, в которой каждая страница – это планета, мир. Их могут быть тысячи, они существуют бок о бок, в непосредственной близости, не соприкасаясь и не проникая друг в друга, разумеется, как и география, и история этих миров. Может быть, Земля-12 находится еще в XIII веке, на Земле-45 не затонула Атлантида, на Земле-68 Цезарь не переходил Рубикон, а на других – Колумб не открывал Америки, не родился Черчилль, Пушкин замочил Дантеса и остался жив, а Диккенс дописал «Тайну Эдвина Друда», удалось оттянуть нападение Гитлера до сорок третьего и встретить его во всеоружии, жив Альенде, а Земля-2167, быть может, не образовалась в положенное время, на ее месте лишь облако пыли, а на Земле-5784, возможно, разумное существо произошло не от праобезьяны, а от ящера стенонихозавра…»
«Ни хрена себе, – подумал Леонид Ильич Брежнев, сидя перед телевизором. – Это выходит, в той ихней сопряженке меня, может, и вовсе нету? Антисоветчину гонят, бля…»
«Руководство, всесторонне обсудив положение, пришло к выводу, что испытатель-исследователь, отправляемый в сопряженное пространство, освобождается от какой бы то ни было ответственности за все совершенное им в данном пространстве. Разумеется, испытатель-исследователь при этом должен как можно тщательнее избегать создания экстремальных ситуаций».
«Отправленный нами в сопряженное пространство испытатель-исследователь, кандидат физико-математических наук Даниил Батурин не вернулся в назначенный срок и пропустил все контрольные сроки. Говорить о его гибели я считал бы, однако, преждевременным. Установка продолжает работать, обеспечивая контакт с сопряженным пространством».
…Когда его отправляли, одним из провожавших был доцент Калатозов, великий знаток исторических афоризмов всех времен и народов. Бородатый такой мужик, пижонистый чуточку. Он прокопался в необъятной памяти и извлек слова, которые четыреста с чем-то лет назад Ульрих фон Гуттен сказал Мартину Лютеру, отправлявшемуся в Вормс на грозный суд короля Карла, где с Лютера вполне могли содрать рясу вместе со шкурой. И Калатозов напомнил Даниилу эти слова вслух:
«МОНАШЕК, МОНАШЕК, ТЕБЕ ПРЕДСТОИТ ТРУДНЫЙ ПУТЬ…»
* * *
По потылице топор хлещет люто…
Был тесный квадратный двор, и ночь, и гроздь из пяти прожекторов на гнутом кронштейне. Они освещали кирпичную стену, рыжую и выщербленную, а все остальное захлебывалось во мраке. Солдаты в глухих мундирах и круглых фуражках стояли, прижав окованными прикладами носки сапог. Справа тусклыми гнилушками светились погоны офицеров и белел халат врача. А над всем этим стояла круглая луна, плоское и желтое волчье солнышко, и такой же желтый и тусклый полумесяц красовался на рукавах мундиров.
Скучный голос приказал:
– Номер один.
Спиной к стене встал мужчина в военных бриджах и исподней рубашке. Карабины колыхнулись, взмыли горизонтальным частоколом. Голос монотонно забубнил:
– Враг народа Смородин, бывший командир лейб-гвардии полка Радомежского военного округа. Будучи замаскированным политическим извращением, публично назвал Министерство Урегулирования Умов инкубатором подонков. Безусловно заслуживает искоренения.
Грянул залп, эхо заколотилось о стены глухой каменной коробки, нашло наконец выход и умчалось прочь. Бывший лейб-артиллерист сполз по стене, оставив на ней кривую темную полосу.
– Номер два.
К стене толкнули девушку в разорванном полосатом платье, она стояла, прижав к груди сжатые кулачки и все вглядывалась, словно хотела увидеть кого-то за слепящим занавесом прожекторов.
– Враг народа Неледзевская, бывшая студентка Императорского лицея изящных искусств. Была уличена патриотом в неоднократном ношении мини-юбки – орудия растления умов, порожденного гнилой идеологией разлагающегося Запада и тверского коммунизма. Безусловно подлежит искоренению.
Залп, девушка подломилась в коленках и опустилась на землю. Тело дернулось несколько раз. Каркнул начальственный голос, сержант в синем мундире с красными погонами подошел к лежащей и, не нагибаясь, выстрелил ей в голову.
– Вообще-то, это формализм, – сказал кто-то. – Ну эту-то зачем? Диалектика учит нас дифференцировать подход к врагу. Можно было и на перевоспитание отправить.
– У тебя еще перевоспиталка не устала?
– Да нет, я сугубо в целях дифференциации.
– Хватит болтать. Циркуляры об искоренении утверждены маршалом. Не слышу?
Упала ознобная тишина, и несколько голосов торопливо гаркнули:
– Маршал! Маршал! Моральная чистота нации и император!
– То-то. Есть там кто ещё?
– Да был какой-то мухомор…
К стене поставили старичка в черном хорошем костюме.
– Враг народа Чавкин, бывший профессор Императорской академии наук. Злонамеренно доказывал, что Атлантида существовала, игнорировал проникнутые духом патриотизма и здоровой морали труды академика Фалакрозиса. Имел наглость утверждать, что археологические находки значат больше, чем работы идеологов государства, то есть, по сути, проповедовал буржуазную аполитичность науки, переходящую в коммунистическое начетничество. Игнорировал указания о том, что каждый черепок имеет свое идеологическое значение, которое нужно уметь раскрыть. Безусловно заслуживает искоренения. Взвод, пли!
Залп – и никакого Чавкина.
– Вообще-то мы кустарщиной занимаемся, – опять сказал кто-то. – Пора бы это дело механизировать. Агрегат какой придумать, что ли?
– Ну ничего себе триппер в клеточку! А ночную надбавку кто тогда будет получать? Твой агрегат в виде совкового масла, что ли? Да за такую идею тебя, Парчевский, охолостить мало, разленился, стервец…
– Да ладно вам. Давай в «Панург», а, славяне? Зеркала побьем, а? Давно мы там не были.
– А можно. Это, брат, идея. Шагом арш?
– Ну, поехали. Только если ты, Парчевский, снова в фонтан наблюешь – там и утоплю…
Альтаирец Кфансут в это время парил в верхних слоях атмосферы, прикинувшись выработавшим ресурс спутником.
* * *
Ах, что за фотограф Брэди!
В какого же молодца
преобразить на портрете
он смог моего отца!
С надменной, важнецкой миной
заполнил отец весь овал.
Кто скажет, что он свининой
в поселке у нас торговал?
Был огромный зал и колоссальная люстра, такая, что истребитель мог бы порхать вокруг нее ночной бабочкой. И белые колонны, и зеркала в причудливых золотых рамах, и прекрасный паркет. На хорах играл настоящий живой оркестр, мелькали белые кружевные платья, шитые золотом камергерские мундиры, ордена размером с блюдце, шпоры, лакированные сапоги, эполеты, ментики…
Даниил пристально взглянул на свое отражение во весь рост в ближайшем зеркале. Импозантный джентльмен в безукоризненном парадном мундире генерального штаба, украшенном орденом Белого Орла. Он уже полгода как застрял здесь и жил этой странной жизнью, но каждый раз, приезжая на бал в императорский дворец, украдкой оглядывался – не появятся ли кинокамеры, юпитеры, режиссеры и звукооператоры? Жизнь была полуреальной, мишурной, странной и страшной, как само Древлянское царство.
Собственно, не было ничего странного в том, что на Земле-бис не киевские дружины предали огню и мечу Коростень, а древляне захватили, малость погромили и обосновались в Киеве после убийства князя Игоря. Просто параллельная история повернула в непривычный для Даниила виток, и стольным городом стал Коростень, а не Киев, – это для юга, потому что на северах подбирала под свою руку окрестные племена и земли Златоглавая Тверь. Древлянское и Тверское царства поначалу дружили (об их соединенные дружины разбилась бешеная татарская конница, и голова Чингисхана была торжественно провезена на пике, а татары навсегда отхлынули в свои степи), но впоследствии отношения испортились, династические браки прекратились и государства пошли разными путями – здесь были и войны из-за Сибири (которую в конце концов удалось победить более или менее приемлемо), и много других сложностей. В свое время именно в Твери вернувшиеся из европейских походов вольтерьянцами молодые офицеры истребили царскую фамилию и провозгласили республику, просуществовавшую без малого полторы сотни лет в корчах реставраций, реформации и военных переворотов и наконец окончательно добитую социал-демократическим путчем, – так что теперь на севере существовала социал-демократическая федерация Тверско-Новгородской, Сибирской и Амурской республик, с каковой состояли в союзе Республика Русских Америк, включавшая в себя Аляску, Калифорнию и те земли, что на Земле-1 были известны как канадские провинции Юкон и Британская Колумбия, а также Республика солнечных Гавайев (на Земле-1 русский протекторат над Гавайями оказался недолговечным, но здесь обстояло наоборот).
А на юге, от Оки до Черного моря, от Карпат до озера Байкал, раскинулось Древлянское царство – динозавр былых времен. Наследственная монархия при полугосударственном капитализме, власть императора частью по-английски номинальна, частью по-византийски необъятна. Космонавтика, ядерное оружие. Древляне. Град-Столица Коростень.
Даниил смотрел на знакомых и вспоминал, как увидел их впервые.
Пал Палыч Хрусталев, начальник секретной службы Генерального штаба, охраняющей августейшую семью. Нынешний начальник Даниила. Аполитичный служака. Любит иногда запить.
Княжна Черовская, блудливо-очаровательная киса. В свои двадцать два жуткая шлюха, при одном упоминании о которой густо краснеют даже кавалергардские ротмистры. Единственное положительное качество – не интриганка.
Фельдмаршал Осмоловский, глава Государственного Совета. Известен хроническим стремлением к справедливости, как он ее понимает – чтобы все было спокойно, чтобы все жили дружно и никто никого не обижал. Старенький, скоро умрет.
Бонч-Мечидол, сорокалетний генерал от инфантерии, военный комендант Коростеня. Популярен в армии. Себе на уме. С женщинами мужествен. Кумир молодых офицеров – поскольку единственный, кто ухитрился изобретательностью и хамством вогнать в краску княжну Черовскую.
И человек у колонны…
Пятьдесят два года, но выглядит гораздо моложе. Квадратное лицо, стрижка ежиком, спокойные ласковые глаза – маршал Вукол Морлоков, Главный Сберегатель и шеф Министерства Урегулирования Умов.
Взмыл он незаметно и пугающе. Лет до сорока скрипел в охране императора на третьих ролях, в МВД. А десять лет назад тогдашний министр внутренних дел, гнувший подковы детина, вдруг скончался от дизентерии, его заместители оказались заговорщиками и инсургентами, были нереально быстро расстреляны, по стране прокатилась волна арестов, никто ничего не соображал, наиболее дальновидные послы в заграницах попросили политического убежища, а недальновидные были вызваны в Коростень и расстреляны как изменники, замышлявшие продать Великую Древлянию папе римскому, масонам и шиитам; прогремели десятка четыре процессов членов Государственного Совета, генералов Генштаба, армейского командования, государственных и политических деятелей, и обвинения были такими идиотскими, что им поверили умные люди. В стык к этому были разгромлены четыре политические партии: Имперские Демократы – за оппортунизм, переходящий в коммунистическую пропаганду; Конституционные Либералы – за политическую близорукость, переходящую в терроризм; Партия Древлянского Возрождения – за космополитизм, переходящий в оскорбление величества; Умеренные Республиканцы – за республиканские идеи, ни во что не переходящие и опасные сами по себе. Древлянские Пламенные Большевики, не дожидаясь разгрома, скрылись в подполье, и правильно сделали – ибо были тут же преданы анафеме, как агенты Твери и Гавайев (вот насчет Гавайев была форменная клевета). Шестая партия. Официальные Социал-Демократы была основательно почищена и урегулирована, но уцелела и стала парадной принадлежностью дворца наряду со старинными пушками и лейб-гвардейцами в высоких киверах у ворот. Жандармские подразделения прошлись по студенческим городкам, редакциям и профсоюзам. Все это длилось девять дней, а на десятый возникло вдруг, словно Афродита из пены морской, Министерство Урегулирования Умов, и воссел маршал Морлоков…
И вот над страной который год бушует почти беззвучная, почти невидимая гроза. На улицах много ярких машин и красивых девушек, цены не поднимаются, в небо исправно взлетают космические корабли, Древлянские батискафы штурмуют Марианскую впадину, приезжают на гастроли зарубежные звезды…
Однако никто не уверен в завтрашнем дне. Опасно верить в Атлантиду, опасно верить в бога, опасно носить мини-юбку, ибо все это и многое другое провозглашено идеологической диверсией, происками Запада и тверских коммунистов. Не далее как вчера было компетентно разъяснено, что созвездие Большой Медведицы и «черные дыры» являются позднейшей фальсификацией и реакционными бреднями буржуазной псевдоастрономии и, разумеется, не существуют. После этого недосчитались многих астрономов. Надо сказать, что с «черными дырами» было проще – они чернели где-то у черта на рогах, их и так никто никогда не видел. Значительно сложнее и труднее обстояло с Большой Медведицей или безвинной птицей дрозд, провозглашенных происками военных генетиков тверского соседа, – но МУУ никогда не пасовало перед трудностями…
Сам по себе Морлоков даже с его умом и энергией выбился бы в лучшем случае в полицмейстеры захолустного городишка, но он сделал великолепный ход: дал понять тем, кто с удовольствием готов был поставить знак равенства между своими врагами и врагами народа, что таковое отныне разрешено. Отныне всяк, мечтавший изничтожить научного оппонента, полового конкурента, недруга, мог встать под морлоковские знамена. Не бесплатно, ох не бесплатно…
Даниил, как и многие, с любопытством ждал: император, которому не было и пятидесяти, умирал от рака, и звезда Морлокова через неделю-другую могла потухнуть в бочке с гнилой водой…
Отсюда Даниил видел в окно старинную кованую ограду дворцового парка и часовых, застывших в настороженно-раскованных позах. Льдисто искрились примкнутые штыки, смертельно больного императора бдительно охраняли. Сам по себе он был никаким – ни хорошим и ни плохим, и в историю ему суждено было войти исключительно как императору, которым вертел, как хотел, маршал Морлоков…
Даниил лениво разглядывал зал.
Академик Фалакрозис, творец трудов, развенчивавших веру в бога и Атлантиду и вскрывавших истинную сущность птицы дрозд.
Круминьш Арвид Янович, бывший полковник латышской гвардии, некогда битой поляками под Краковом в приснопамятной датско-тверской кампании, а ныне второй секретарь тверского посольства. Шпион, конечно, как это за вторыми секретарями любых посольств по всему свету водится. С кем это он так мило беседует? Ага, Радомиров, новая восходящая звезда древлянской дипломатии, в свои тридцать два только что назначен заместителем министра иностранных дел. Десять лет назад, будучи выпускником Императорского дипломатического лицея, помог в разоблачении двух послов, наемников масонского шиизма. Анна, его жена, – ослепительная красавица, копна золотых волос, фигура дерзких очертаний. Здесь же Огюст Шибоботе, официально – президент, а неофициально – диктатор одной африканской страны средних размеров, верной союзницы Твери; огромный негр непонятного возраста в белом костюме, украшенном десятком огромных орденов, в сапогах с огромными золотыми шпорами. По данным разведки, имеет привычку кушать своих политических противников зажаренными под соусом провансаль. Приехал подписывать весьма важный трехсторонний договор о сотрудничестве, разнообразной помощи и всем таком прочем.
Грузный мужчина во фраке, простецкое круглое лицо, редкие светлые волосы. Представитель фирмы «Тверьстанкоэкспорт», он же резидент тверской разведки в Древлянском царстве – это он, едучи на машине в Коростень, подобрал на шоссе Даниила, находившегося в крайнем расстройстве чувств из-за того, что дверь на Землю-1 захлопнулась и невозможно было вернуться назад. Разговорил его, а там и взял на работу, создал родословную, легенду, внедрил в хрусталевское ведомство. В Землю-1. Резидент, похоже, не очень верил, но тактично не показывал этого перед Даниилом.
Сероглазая брюнетка в розовом платье с бесценным ожерельем на шее – царевна Наталья, любовница Морлокова. Царевен было двое: Наталья была младшая, а старшая, Ирина, любила Даниила – так уж оно получилось…
* * *
Серые глаза – рассвет,
пароходная сирена,
дождь, разлука, серый след
за бортом бегущей пены…
А когда занудная музыка, шитые золотом мундиры, блестящий паркет и созвездия зыбких огоньков свечей надоели ему до тошноты, он поднялся на второй этаж, свернул в старое крыло и уверенно углубился в лабиринт запутанных, тускло освещенных переходов.
В нишах шуршали кружева, слышались смешки, куртуазная возня и нечаянные стоны. Временами навстречу бдительно выдвигались охранники и, узнав, отшатывались – фаворит, бля… В маленьком круглом зале, крест-накрест пересекавшемся шестью коридорами, наперерез Даниилу прошла, смеясь, занятая друг другом парочка в пышных, вовсе уж древних нарядах. Даниилу почудилась в них какая-то несуразность. Пройдя метров двадцать, он сообразил: и кавалер, и дама не отбрасывали тени…
Первым побуждением было бежать куда-то и что-то делать, но он вовремя опомнился, засмеялся и махнул рукой. Постоял в колышущемся полумраке и пошел дальше, вверх.
Вышел на узкую галерею, опоясывавшую на головокружительной высоте главную башню дворца, построенного еще миланцем Антонио Солари, непосредственно причастным к появлению на свет в царском семействе незаконнорожденного дитяти и разорванным за то лошадьми – правда, прежде чем отдать такой приказ, дед бастарда царь Гремислав Свирепый хозяйственно дождался окончания строительства…
У высоких, по грудь, пузатых балясин перил стояла она, Ирина. Даниил подошел к ней, обнял сзади. Она молча прижалась щекой к его руке. Над головой у них в замшелых бойницах сонно ворочались, царапали крыльями камень старые вороны – непременная принадлежность дворца вот уж пятую сотню лет, подарок Елизаветы Английской царю Стахору Второму. Внизу мириадами огней подмигивала, подсматривала, скалилась, дразнилась столица, древний град Коростень. Даниил повернул девушку к себе, но она уклонилась и ткнулась щекой в его плечо.
– Лучше бы она была выдумана, наша история, – сказала она.
– Ты этого хочешь?
– Нет, что ты…
– Тогда не мели ерунды. …
– Я говорю то, что ты думаешь. – Она взглянула ему в лицо. – Ведь правда, думаешь?
– Проклятый клубок… – сказал Даниил. – Отец скоро умрет, ты станешь императрицей, а я – признанным фаворитом. Ничего странного и унизительного, дело привычное и в общем-то житейское – одни ненавидят, другие завидуют, и все заискивают… У тебя, надеюсь, хватит соображения не жаловать меня орденами и титулами?
– Не надо, хорошо? А то я плакать буду. Я все понимаю, но что же нам делать?
«Нечего нам делать, – подумал он тоскливо. – Всю жизнь, похоже, придется торчать на Земле-дубле, игроком на чужой шахматной доске? Уйти, что ли, в леса, там повстанцы водятся…» Но какой смысл за что-то бороться здесь, к чему-то привыкать, если это не его планета, не его мир, если здесь он – чужак, освобожденный по законам своего мира от любой ответственности за все здесь совершенное? Остается плыть по течению, то наслаждаясь этой восхитительной вседозволенностью, то грустя у захлопнувшейся «двери»… Девочку эту любить, славная девочка, влюблена по уши, как в историческом романе, мать их так.
– Обними меня, – попросила Ирина.
Даниил осторожно поцеловал ее, как ребенка.
– Хороший ты мой, – сказал она.
«Какой я? – подумал он. – А черт его знает, какой я. Я – опытный физик, неплохой инженер, который плыл по течению ТАМ, в том мире, потому что ничегошеньки не зависело там от Д. Батурина, канд. ф.-м. н.». А бороться за то, чтобы от него что-то зависело, казалось бессмысленным, и жизнь колыхалась, как обрывок газеты в зеленоватой стоячей воде, лениво и бесцельно. И здесь приходится плыть по течению, нас очень хорошо научили плыть по течению, расслабясь, мы делаем это уже без всякого протеста и ропота душевного, не забыв поблагодарить всех кого следует и лично…
Они стояли обнявшись. В двухстах километрах над ними парили в космической черноте вооруженные лазерными пушками «челноки» с белыми звездами и «челноки» с красными звездами и принюхивались к стартовым площадкам вражеских баллистических ракет орбитальные платформы с невиданно хитроумными и секретными агрегатами на борту, а в кратере Арзахель майор Пронин выслеживал, прячась в лунной тени, подполковника Гопкинса, намеревавшегося открыть бардак с виски и девочками на невидимой с Земли стороне Селены, а на Венере ирландско-польский контингент войск ООН силился не допустить резни между двумя…
Альтаирец Кфансут решил переместиться поближе к Земле, для чего притворился авиалайнером «Сабены» и заскользил вниз, вниз, вниз…
* * *
Гвардейца красит алый цвет,
да только не такой.
Он пролил красное вино,
и кровь лилась рекой,
когда любимую свою
убил своей рукой.
Жемчужно-серая машина показалась в зеркальце заднего вида, выросла на глазах, промчалась мимо, обдав всплеском ветра, один мимолетный взгляд, И машина уже далеко, словно собралась навсегда исчезнуть из жизни Даниила, но его «опель» уже вырвался на дорогу, мчится следом, следом, легко обходит жемчужно-серый «роллс-ройс», идет впритирку, так что между машинами – не больше миллиметра теплого осеннего воздуха, и Ирина еще успевает бросить удивленный взгляд на полускрытое темными очками лицо Даниила, явно не узнавая его, а больше она ничего не успевает, потому что дорога круто сворачивает вправо, но «опель» со страшной силой ударяет хромированным боком в бампер «ройса», и «ройс» летит с обрыва, гремя на камнях, лязгая, превращаясь в груду взлохмаченного металла, словно доказывая неизвестно кому и зачем, что жизнь наша соткана из нелепостей и чем больше в ней нелепостей, тем чаще, упорнее и терпеливее ее называют разумной. А потом с грохотом взрывается бензобак, и там, где была машина, взметывается черно-желтый огненный клубок, похожий на миниатюрный ядерный взрыв…
…на лоб ему легла маленькая теплая ладонь. Даниил медленно вынырнул из кошмара.
Слабо мерцала на столике сиреневая сова, идиотский символ мудрости. Он увидел испуганные глаза Ирины.
– Сон?
– Сон, девочка. Противный и страшный.
– Расскажешь?
– Нет.
– А я приказываю. Слышите, ротмистр? Царевна приказывает.
– Я тебя убил, – сказал Даниил. – Там, в кошмаре.
– Вот злодей, карбонарий… – Ирина привычно умостила голову у него на груди. – Значит, будем любить друг друга долго и счастливо, есть такая примета, и старые сонники пишут…
Сиренево рдела сова. Утыканную белыми звездами тишину за окном внезапно разорвал заполошный, пульсирующий, захлебывающийся рев черного фургона МУУ. Ирина вздрогнула, прижалась теснее, сердце ее под ладонью Даниила заколотилось чаще.
Альтаирец Кфансут смирненько сидел на обочине, прикинувшись закрытым на учет пивным ларьком.
* * *
Гусарская рулетка – жестокая игра…
Штаб-ротмистр Даниил Батурин восседал за столом и тупо пялился на запечатленную с самолета высотной разведки Чертову Хату. Больше всего ему хотелось разодрать цветную фотографию на кусочки – медленно и старательно. Но что меняло?
История Чертовой Хаты была недолгой, но загадочной, смутной и жутковатой, всплыла она совершенно неожиданно, как всплывают из морских глубин проржавевшие, пережившие тех, кто их поставил, морские мины. И смерть эта история сеяла, подобно мине.
Первым оказался штык-корнет Котя Верхоленский из хрусталевского ведомства, светский раздолбай и баламут, так себе работничек. Однажды его с приятелями занесло в диковатые леса Радомежской губернии, где поддавшая золотая молодежь, числом четыре человека, обнаружила в распадке, в отдалении от дорог трехэтажную виллу современной постройки. Находясь в состоянии алкогольного опьянения, господа офицеры возымели желание туда попасть – Коте почему-то взбрело в голову, что там скучает молодая хозяйка неописуемой красоты, которую старый ревнивый муж упрятал подальше от столицы. Однако вместо красотки в воротах появился здоровенный лоб и, поигрывая автоматом, предложил гостям убираться к той самой матери.
Котя на него наорал, махая удостоверением, после чего получил по сусалам. В подкрепление привратнику прибыли еще четверо столь же устрашающего сложения и не менее серьезно вооруженные. Они популярно объяснили, что гости лезут на территорию сверхсекретного военного объекта. Гости стушевались и ретировались.
Но Коте шлея попала под хвост. Как он по секрету рассказал Даниилу с Хрусталевым, он голову мог дать на отсечение, что вилла ничуть не походит на секретный объект, тем более военный. Будь это генеральская дача, он бы докопался. И корнет решил копнуть еще глубже, используя светские связи и погоны своего ведомства. Юношеска любопытства ради.
Видимо, по молодости лет копать он начал чересчур открыто и нахраписто и с маху наступил на чью-то любимую мозоль, иначе почему через три дня его пристрелили у собственной калитки? Одного из его спутников по той поездке сшибла на перекрестке так и не отысканная впоследствии машина, второй исчез, растворился, как сахар в чае, а третий по пьянке утонул в дальнем уголке торгового порта – однако вскрытие показало, что дышать он перестал за час до того, как оказался в воде. Эта череда смертей прошла незамеченной никем, кроме Даниила с Хрусталевым, а уж те призадумались.
Для начала они хитроумными окольными путями подкинули довольно влиятельному полковнику из конторы, как раз и охранявшей секретные военные объекты, хитро сработанную дезу – информацию о вилле, служащей, по некоторым данным, гнездом иностранного военного шпионажа. Полковник засучил рукава.
Так, с засученными рукавами, он и переселился в мир иной буквально через два дня, сгорев со своими помощниками в рухнувшем вертолете. Авария. Несовершенство техники, или усталость металла, или пьяные механики закандрючили не ту херовину не в ту дырку, или похмельный пилот дернул не ту ручку. Бывает. Даже с полковниками…
Даниил с Хрусталевым поняли, что дело весьма нешуточное – каким бы рассекретным ни был объект, принадлежи он в самом деле армии, полковника всего-навсего обматерили бы в каком-нибудь высоком кабинете…
Тогда столь же хитроумными окольными тропками деза пропутешествовала в МУУ, к начальнику одного из отделов, ярому карьеристу – на сей раз как информация о гнезде террористов, притаившихся в радомежских лесах, о хазе, где злодеи пляшут с девицами в мини-юбках, лопают жареных дроздов, поклоняются Большой Медведице и замышляют поджечь штаб-квартиру МУУ.
Не успев добраться со сногсшибательной информацией до Морлокова, ярый карьерист утонул в собственной ванне. Глубоко нырнул, попал в омут… Бывает. Выходило, что и хозяйством МУУ виллу считать нельзя.
Тогда? Триада спецслужб – хрусталевское ведомство, военная разведка и МУУ – отпадали. Других тайных служб в стране не имелось. Вдобавок сообщение Даниила крайне заинтересовало.
Резидента – в особенности когда Резидент лишился трех своих агентов, сунувшихся было прощупать дальние подступы… Впервые Даниил узрел Резидента в некоторой растерянности. Ни одна из разведок мира не могла бы организовать все эти фантасмагории без того, чтобы в мире, набитом двойниками и тройниками, об этом не пронюхали бы конкуренты. Но никто ничего не знал. Ни на одной из полулегальных «черных бирж» торговли разведсекретами ничего проясняющего не всплывало. Разве что виной всему был дьявол, в которого как-то неудобно верить, ибо его существование никакими агентурными данными не подтверждено…
Словом, на шее у немногих посвященных повисла тягостная загадка, ларчик с ключиком внутри. Нетрудно было выбросить на виллу батальон коммандос, но где гарантии, что в руках окажутся улики и доказательства? Хэккеры Хрусталева принялись беззастенчиво шарить по закоулкам компьютерной памяти самых разных ведомств, но пока что реальной выгоды не обрели.
Бонч-Мечидол, которого по размышлении Хрусталев взял в сообщники, послал пошнырять на большой высоте над виллой самолет электронной разведки, но толку от этого научного аэроплана оказалось чуть. Хрусталев озлился до того, что разыскал в глухих закоулках Сердоблинской губернии деревенского колдуна, окруженного в родных местах почтительным страхом, запер его в подвале и велел расшибиться в лепешку, но выколдовать отгадку. Параллельно Пал Палыч велел хэккерам удвоить труды, надеясь, что дикий и дурацкий сплав языческого ведовства с кибернетикой к чему-нибудь да приведет.
А наблюдение за виллой продолжали. Судя по всему, ее таинственные хозяева, запасшись всем необходимым, сидели там безвылазно, и их таинственные замыслы контактов с внешним миром пока что не требовали. Однажды, правда, перехватили кодированную радиопередачу с виллы, но краткость ее позволяла думать, что это было обычное донесение: «Все в порядке, ничего нового». А может, и нет…
Замигала лампочка селектора, и Даниил щелкнул клавишей.
– Чем занимаешься? – раздался бодрый голос Жени.
– Да голову ломаю, – сказал он вяло.
– Вот и давай к нам. Хрусталев опять в разносе, тебя требует, прямо-таки в приказном порядке. Езжай давай.
«Вот и прекрасно, – подумал Даниил. – К черту и Резидента с его стойкой коммунистической идеологией, и Морлокова с его синемундирными сержантами, и Чертову Хату…»
Он спустился вниз. В вестибюле навстречу выскочил душевный человек Методий, председатель месткома, запойный общественник в есаульском чине. Сейчас алкоголем от него не пахло, глаза у него были рыбьи, а из его потертой дерматиновой папочки торчали листки машинописи с грифами: «неописуемо Секретно», «секретно значительно менее», «секретно постольку-поскольку».
Даниил попробовал увернуться, но Методий прижал его к перилам и жарко зашептал в ухо:
– Ротмистр, дорогуша, вы ведь на древнешумерском не читаете?
– И не пишу тоже, – сказал Даниил.
– Вот и хорошо, золотко, вот и ладненько, распишитесь-ка.
Методий сунул ему синий с золотым обрезом бланк МУУ. Настоящим компетентно разъяснялось, что согласно последним идеологическим изысканиям древнешумерский язык оказался буржуазным псевдодиалектом загнивающего класса, а посему все, имевшие политическую близорукость его знать, автоматически являются врагами народа и безусловно подлежат. Чем и предписывалось заняться всем низовым организациям.
На проспекте Бречислава Крестителя было тесно от черных фургонов МУУ – там искореняли. Подотдел Шумера Института прикладной лингвистики был оцеплен тройным кольцом. Из окон летели, рассыпаясь снегопадом, пачки рукописей, звенели выбиваемые стекла, доносились крики и женский визг. По двору гнали прикладами мужичка в замасленной робе, он стряхивал ладонью кровь и орал:
– Да говорю: кочегар я, кочегар! Сроду не был в вашем Химере!
Его хрястнули прикладом по затылку, раскачали за руки, за ноги и швырнули в фургон. Следом отправили девушек в разодранных платьях, толстяка в академической шапочке, кричавшего что-то про пыль веков, и табунок мужчин аспирантского вида. Сине-малиновые деловито добили стекла, собрали бумаги, сорвали вывеску и написали мелом на воротах: «Гниздо лекведеровано». Старшина со скуластой половецкой харей (среди сержантов МУУ было много половцев и хазар, по причине неграмотности считавшихся наиболее благонадежными) размашисто расписался и заорал:
– Значитца, так; враг народа в турма, девкам в караулка, бумага в котельный! Зевака, прочь ходи, иначе кишка штыком пори!
Немногочисленные зеваки торопливо засеменили врассыпную. Вереница огромных черных фургонов, завывая, умчалась. Даниил поехал дальше.
Отправляясь в разнос, Хрусталев, как правило, выезжал на природу, к речке в Ведьмином бору, где, как гласило официально запрещенное предание, тысячу лет назад сам Бречислав Креститель остановился под дубом по некоторой надобности. В свое время на дубу красовалась мемориальная доска, привлекавшая вереницы паломников, но с восшествием Морлокова компетентные, идеологически подкованные лица под руководством академика Фалакрозиса установили, что Бречислав Креститель, будучи исторической личностью, не мог иметь абсолютно никаких вульгарных некоторых надобностей. Паломников разогнали, доску увезли под конвоем в неизвестном направлении, а дуб искоренили. Приближаясь к месту, Даниил все чаще замечал в кронах сосен охранников в серых плащах, шляпах и темных очках. Они бдительно озирали местность в мощные стереотрубы, что-то писали в блокнотах и неумело перекликались птичьими голосами.
Поляну у ручья тесно окружали вековые сосны жуткого облика, обросшие зелеными кружевами лишайника. Впритык к соснам стоял длинный черный «гамаюн» с распахнутыми дверцами. На углях вкусно дымили шашлыки, из ручья торчала батарея оплетенных золотистой фольгой горлышек. Магнитофон истошно орал на толстом пне:
Спасибо вам, святители,
что плюнули да дунули,
когда мои родители
зачать меня надумали
в те времена укромные,
теперь почти былинные,
когда срока огромные
брели в этапы длинные…
Хрусталев был аккурат с тридцать седьмого года, и его мать, беременная им, бежала с севера в Древлянию, когда сухорукий семинарист объявил себя господом богом. Об отце Хрусталев ничего не знал даже теперь, и каждый сентябрь на него находило – вот как сегодня.
Он сидел, уютно опершись спиной о колесо, в расстегнутом кителе, растрепанный, и тянул шампанское из горлышка, задрав толстое донышко бутылки к небесам. У шашлыков хлопотала Женя, бывшая военная летчица (ее вышибли из полка, когда папа-дипломат пополнил ряды невозвращенцев, а от остального ее спас Хрусталев) – точеная фигурка, русая, стрижка под мальчика, лицо то дерзкое, то детски невинное. Вопреки массе бородатых анекдотов про шефа и секретаршу любовь здесь была серьезная.
– Здорово, ханурики, – сказал Даниил. – Гудите?
– Как паровозы! – радостно заорал Хрусталев. – Евгения, мечи на пень! – Он отшвырнул пустую бутылку, на четвереньках добрел до ручья и вытащил две новых. – Так выпьем же за Шумер! Видал, что в городе делается? Ну, погоди, ну, помрет император, околеет маленько, я же из Вукола краковской колбасы наверчу!
Опорожнили. Съели по шашлычку. На деревьях каркали и свиристели охранники.
– Цыц, пернатые! – гаркнул Хрусталев, и птичий гомон стих. – Ох, Данька, Данька, что за жизнь у охранника, не представляешь ты себе… – Он звучно икнул и продолжал с цыганским надрывом. – Каждого подозревай, на каждого смотри волком, жди пакости от любого, весь свет во врагах держи. Иногда сам на себя покосишься: а почему эта харя все трется возле императора, кто таков, откуда и зачем? Эх, пошло оно все в…
Женя мимоходом залепила ему подзатыльник, и Хрусталев покорно умолк. Вытянув еще бутылку, он заплакал и, загибая пальцы, путаясь в датах, ошибаясь в именах, принялся перечислять самодержцев, в результате недосмотра охраны померших от апоплексического удара, несварения желудка, прежестокой колики и общей меланхолии организма. Временами он начинал матюгаться, но Женя была наготове, и подзатыльники прилетали как раз вовремя.
– А все почему? Недостаточно бдим, мать их… – Хрусталев блаженно улыбнулся очередному подзатыльнику. – А Вукола я все одно пришибу. Деленда эст.
Человек он был от природы добрый, ранимый, а жизнь и долг понимал исключительно прямолинейно – охранять подлежащего его заботам императора, не жалея души и сил, а при необходимости и жизни. Он и охранял. Изобретательно и неустанно, с использованием всех чудес технической мысли. Он терпеть не мог Морлокова, по убеждениям был стойким республиканцем, но тщательно это скрывал, потому что принес присягу на верность императорскому дому…
– Вот, смотри! – Хрусталев ткнул пальцем. – Ты скажешь, что это благонамеренный лесной обыватель? Может быть. Я же обязан подозревать, что это – агент. Эй ты, руки вверх!
На том бережку встал на дыбки заяц и с любопытством взирал на генерала. Хрусталев достал пистолет. Вокруг зайца взлетели мох и песок. Заяц невредимо сидел. Хрусталев звонко защелкнул новую обойму, высадил и ее. Заяц сидел. Потом презрительно прищурил и без того косые глаза, плюнул и, непристойно повиливая задом, направился в кусты.
– Охрана! – взревел Хрусталев.
Охранники понеслись за зайцем, сталкиваясь и шумно проламываясь сквозь бурелом. Лес наполнился уханьем, гоготом, топотом и свистом.
– Вот такая работа, – печально сказал Хрусталев. – Брать отпечатки пальцев у леших и водовозных кляч, шарахаться от теней, разгонять метлой привидения и выть на луну. А тот, кого ты охраняешь, никому не нужен, даже себе самому, и сиди гадай, откуда придет то, что нас сметет, – должно же нас что-то вымести поганой метлой по причине нашей полной никчемности?
Лицо у него набрякло и покраснело, а упрямые серые глаза оставались осмысленными и трезвыми. Иногда Даниил его упорно не понимал – когда он валял ванечку, когда говорил серьезно.
Подошла Женя, присела на корточки, пересчитала пустые бутылки:
– Семь. Ох, генерал, начну я тебя от алкоголизма лечить…
– Вылечи меня лучше от дурных предчувствий, – Хрусталев невозмутимо откручивал проволочку. – Женечка, милая, когда же ты поймешь – если не буду периодически отключаться, я с ума сойду, с ума сбегу… Перейдем на коньяк?
– Я тебе перейду, – грозно пообещала Женя. – Жрите пока что послабее. Даниил, это и к тебе относится – я вас боюсь временами, кажется, будто вы мертвые, психи этакие…
Она ушла возиться с новыми шашлыками. Хрусталев, подмигнув Даниилу, извлек из сапога старый нетабельный револьвер. Вставил один патрон, раскрутил барабан, уткнул дуло в висок и нажал на спуск. Сухо, противно щелкнуло. Хрусталев горстью смахнул со лба пот и сунул наган Даниилу.
Даниил с замиранием сердца повторил его манипуляции. Щелкнуло, словно сломалась кость. Он помотал головой, ощущая во рту поганый привкус медной дверной ручки.
Незаметно подошедшая Женя вырвала у него наган, забросила в речку. Что есть силы ударила по лицу его, потом Хрусталева, ушла в машину и заплакала.
Смущенно переглядываясь, они допили коньяк. Издали доносились топот, вопли и хруст сучьев – охота на длинноухого агента продолжалась. Хрусталев подпер щеку ладонью, сделал жалостливое бабье лицо и заголосил тоненько:
– Мой костер в тумане светит, искры гаснут на лету…
– Ну почему я тебя до сих пор не бросила, алкаш несчастный, – печально поинтересовалась Женя.
– Потому что я тебя люблю, – сказал Хрусталев. – Чисто и нежно. Сам удивляюсь. Слушай, Женька, если я умру – ты умрешь за компанию?
– Ага, – сказала Женя. – Обязательно и непременно. А пока ты еще живой, иди ты к черту… Пойду за грибами, надоели мне ваши пьяные рожи, господа офицеры. На шашлыки поглядывайте – подгорят.
Взяла лукошко и ушла в лес.
– Коньячком, молодые люди, господа военные, не разодолжите ли? – послышался сзади вкрадчивый козлетон.
Рядом сидел на перевернутом ведре неизвестно откуда взявшийся старичок в полосатых шароварах и драненьком армяке – маленький такой, морщинистый такой, с седой бороденкой и колючими молодыми глазами. Даниил недоуменно подумал: почему он назвал нас обоих военными, когда в форме один Пашка?
– Эт-то что за явление хлюста народу? – спокойно поинтересовался Хрусталев и поднял свой «Ауто Маг» – огромнющую американскую машинку с силой удара пули в сто шестьдесят пять килограммов, дуру длинноствольную.
– Тихо, милай, – сказал старичок, и от вкрадчивой властности его голоса массивная американская дура опустилась сама собой.
– Шашлычки сними, подгорают. Ну, первая колом, вторая соколом?
Как-то само по себе получилось, что деда автоматически приняли в компанию. Он с удовольствием выпил два стакашка, сжевал палочку шашлыка и предложил:
– Погадать, ребята?
Они переглянулись и кивнули. Дед добыл из недр армяка пригоршню потрепанных старомодных карт, разметал их на донышке ведра по какой-то хитрой системе, дул на них, подравнивал, перекладывал. Закончив, полюбовался и спросил:
– На что – на смерть или на жизнь?
– На смерть, – шепотом попросил Хрусталев.
– Ага, – вгляделся дед. – Ехал «мусор» на телеге, а телега на боку… Так вот, не будет тебе смерти ни от ножа, ни от пули, ни от яда, ни от воды. Смерть тебе будет знатная, синяя, на большом стечении народа и в лихой коловерти…
– А точнее?
– Точнее в женской бане, там все напоказ, – веско сказал дед. – Народная мудрость – она, мусор, туманнее… А тебе… – Он посмотрел на Даниила. – Тебе, касатик, смерть будет серая и тусклая, несущаяся… Прощевайте, робяты, спасибочко за алкоголь, покедова, тудыть вашу в хрендибобер. Эскьюз ми, ежели что не так, и оревуар!
Он зашел за машину, а когда они бросились следом, никакого деда там не оказалось.
– Тоже мне – ворон здешних мест… – плюнул смачно Хрусталев.
Из леса чинно и торжественно двигалась процессия. Четверо охранников несли на плечах длиннющую оглоблю, на которой болтался привязанный за задние лапы давешний заяц. Следом гурьбой валили остальные особисты, перемазанные смолой, исцарапанные и гордые.
– А я ему – в затылок!
– Каратэ знал, гад…
– Старшина, ты живой? Как он тебе, а?
– Не свисти, Чижиков, лучше ремень подтяни…
Старшина отрапортовал:
– Неопознанный агент оказал сопротивление и убит при попытке к бегству. Протокол составлен. Компромата не обнаружено.
Хрусталев отмахнулся:
– Зажарьте в сметане, что ли… По деревьям!
У машины стояла Женя с лукошком грибов.
– Синяя смерть, – прошептал Хрусталев, пихая Даниила под ребра.
– Чего?
– Забыл, что говорил старикашка? Мне причитается синяя смерть, тебе серая.
– Ну и что?
– Болван! У Женьки глаза синие, а у твоей Ирины серые. Дошло? Ну, дед!
Они загоготали так, что притихшие было на деревьях охранники снова заголосили кукушками и попугаями.
Стараниями Жени хрусталевский загул и на сей раз превратился во вполне приличный пикник. Она поджарила грибы, красиво накрыла стол на пне, согнала с деревьев охранников, заставила их похоронить несчастного зайца, потом построила в колонну по двое и турнула в столицу. Они послушно затопотали по тропинке. Удалялась, стихала знаменитая строевая песня хрусталевцев «Абраша»:
Имел наш Абраша денег миллион,
и был наш Абраша в Ривочку влюблен.
И долго наш Абраша с Ривочкой дружил,
пока проклятый Гитлер войны не объявил.
Пошла пехота наша,
а с нею и Абраша…
Чинно распили последнюю бутылку. В машине потрескивала рация – секретную антенну мимоходом задевали пролетавшие государственные тайны. Бутылка пустела быстро, и Женя, положив гитару на колено, склонившись над ней, пела старинную английскую балладу:
Ну что же, у нас неплохие дела,
так выпей же с нами, красотка!
И с ними была,
и с ними пила
Джейн – Оловянная Глотка…
Она вскидывала голову, чтобы бросить взгляд на Хрусталева, и синие глаза так сияли из-под рассыпавшейся русой челки, что Даниил поневоле испытывал жгучую тоскливую зависть: у них с Ириной не было и никогда не будет такого вот пикника…
Женя последний раз ударила по струнам и резко отставила звякнувшую гитару:
– Собирайтесь, пьянчуги. Хорошее нужно уметь не затягивать, обрывать в подходящий момент…
Она ушла собирать посуду, и Хрусталев насквозь трезвым голосом шепнул Даниилу на ухо:
– Вчера днем в Чертовой Хате побывал первый за все время наблюдения посетитель – действительный тайный советник Радомиров. Дипломатическая звезда, мать его так…
* * *
…От смертного духа морозного,
от синих чертей, шевелящих в аду
царя Иоанна Грозного…
Точная дата прибытия Аспида Сизокрылого на границы государства так и осталась неизвестной – частью по причине аполитичной темноты, частью по причине того, что он, очевидно, будучи по природе скромным, не подавал ни световых, ни звуковых сигналов. Вечером его еще не было, а назавтра утром он уже был.
Первым незваного гостя заметил школяр Омельяшка, командир звездочки юных морлочат. Будучи воспитан в духе повышенной бдительности ко всему импортному, он примчался на ближайшую заставу и сообщил, что аккурат на порубежном холме сидит нечто здоровенное и сизокрылое, антиправительственной пропагандой и шпионажем вроде бы не занимается, однако кто его знает, вдруг оно такое какое-нибудь? Потрясти бы…
Омельяшке дали пустую гильзу, ласковым пинком под зад отправили восвояси и объявили тревогу. Трясти визитера отправили урядника Мамыкина с пятеркой охранников. Они лязгнули затворами, щелкнули каблуками, сели в машину и отбыли. Первым делом объявили Аспиду, что он арестован. К этому сообщению Аспид отнесся наплевательски, то есть попросту его проигнорировал, и Мамыкин отдал приказ вязать. Стали Аспида вязать. Вернее, попытались.
Что там у них произошло, в точности не известно. Через час пожарные едва сняли Мамыкина с верхушки абсолютно гладкого фонарного столба в версте от места происшествия. Урядник всех кусал, никого не узнавал, а говорить членораздельно категорически отказывался. Его подчиненных после долгих поисков с вертолетов обнаружили увязшими по шею в болоте возле хибары лешего Федьки. Все они тоже были жутко некоммуникабельны. Леший Федька ничего не видел, ничего не слышал, ничего не знал. Поэтому был обвинен в пособничестве и государственной измене и взят. А машину так и не нашли.
Тогда местный воевода на свой страх и риск серьезно взялся за Аспида. К холму выдвинулась артиллерийская батарея с приказом молотить до полного изничтожения.
Молотила батарея, по ненадежным источникам, секунд около двадцати. Потом сгинула. Вскоре в кругах, близких к ЮНЕСКО, пронесся слух, что на одном из островов Микронезии папуасы обнаружили неизвестно откуда взявшегося детину в обрывках артиллерийского мундира. Первым делом он выдул ведро пальмового самогона, затем три часа пугал папуасов черными пророчествами, которых они по своей индустриальной отсталости не поняли, наконец скоропостижно женился на дочке вождя и зажил оседло. Но данные эти сомнительные.
После панических донесений воеводы столица зашевелилась.
Прямо на автостраду приземлились три реактивных транспортника, доставившие маршала Морлокова со свитой из психологов, зоологов, ботаников, секретарш и снайперов. Первым делом Морлоков расстрелял воеводу за саботаж, а его семью за недонесение. После чего приказал своей команде определить, что это за тварь расселась на холме и нагло игнорирует власти. Нужно заметить, что название «Аспид Сизокрылый» впервые употребил кто-то из пограничников, и оно автоматически привилось. Сам Аспид помалкивал. Скорее всего, даже наверняка, его звали абсолютно иначе.
Команда приступила к действиям, но уже через несколько минут выявилась ее полная несостоятельность. Филолога, попытавшегося было завести с Аспидом непринужденный разговор, Аспид молча зашвырнул в канаву. Через некоторое время там же оказался ботаник, а потом это стало напоминать беглый огонь – специалисты один за другим летели в канаву и сидели там тихо, не пытаясь выбраться.
Вукол Морлоков, стиснув зубы, наблюдал из-под расшитого золотом козырька фуражки, как покрывают себя позором и грязью лучшие специалисты, каких только он откопал у себя по лагерям. Рядом с ним маялся вольный – седенький профессор, специалист по старинному фольклору, прихваченный то ли по ошибке, то ли для количества.
Слева клубились над сопредельной стороной игривые облачка. Справа уныло опустили стволы пушек зеленые лобастые танки. Сзади, прихватив узлы с бельишком, кошек, самогонные аппараты и иконы, из деревни молча улепетывали землепашцы – подальше от Морлокова и криминально-научных сложностей жизни. В канаве смирнехонько сидели, стуча зубами, перемазанные специалисты. А впереди, на холме, разметав сизые крылища, скалился Аспид – нелепый, как знак лауреата премии «За укрепление мира между народами» на груди Сиада Барре, и страшный, как все непонятное.
– Ну что, старина? – почти ласково спросил Морлоков. – Пора бы и тебе, а? Парламентером-то?
– Не хочу, – признался профессор.
– А кто хочет? – философски заключил Морлоков. – Однако родина требует, пердун ты старый…
Он хотел махнуть охранникам, чтобы препроводили старца, но того вдруг осенило:
– А если это дракон?
– Ну и что? – искренне не понял Вукол.
– Прецеденты в мировом фольклоре отмечались неоднократно, – заторопился старичок, которому очень не хотелось к Аспиду. – Явление можно охарактеризовать как дракона, а все авторитетные источники отмечают, что дракону для того, чтобы он улетел, требуется взятка натурой, как то: драгоценные металлы, драгоценные камни и лица женского пола, желательно сексапильные.
– А ведь это идея! – ахнул Морлоков. – Взятка – это весьма реалистично и жизненно…
Золотые слитки из государственной казны доставил бронированный реактивный спецдирижаблъ с глухонемой командой. Первый Заместитель Морлокова, как вихрь, пронесся со своей спецгруппой по ювелирным магазинам столицы, смахивая драгоценности в портфель. Иногда в спешке кое-какие колечки-бранзулетки попадали в карманы его мундира, но от волнения он не обращал на это внимания.
На украшенном розами грузовике добытое торжественно подвезли прямо к Аспиду. Аспид посмотрел на это великолепие, в беспорядке рассыпанное по грязным доскам кузова, потом разинул пастищу и загоготал:
– Что я вам – Гобсек?
Все были настолько поражены, услышав впервые его голос и узнав к тому же, что Аспид обладает кое-какими познаниями в литературе, что зажмурились и не увидели, как Аспид дунул – и драгоценности разлетелись по окрестностям.
Морлоков, науськиваемый профессором, не сдавался. Снова по столице помчались завывающие черные фургоны. К месту действия доставили кордебалет «Кисонька» в полном составе – сотню хныкающих прелестниц. Кое-как их успокоили, обрядили в сексапильные купальники и колонной погнали на холм под возбуждающую секс-музыку.
Аспид оглядел перепуганных стриптизеток, снова разинул пастищу и загоготал:
– Что я вам – халиф багдадский?
И кордебалет как хреном смело. Позднее кисоньки обнаружились в гареме некоего нефтяного шейха, который в ответ на дипломатические ноты твердил что-то о неисповедимых милостях Аллаха и девочек не отдавал.
Специалиста по фольклору не успели расстрелять – в суматохе он драпанул на сопредельную сторону. Так как недопустимо было оставлять криминал без виновных, на ближайшей сосне вздернули без воинских почестей Первого Заместителя.
Операция застопорилась. Специалисты сидели в канаве, вслух мечтая о водке и бабах. Охранники прочесывали лес, сгребая в карманы разбросанные ювелирные изделия и палили по осиротевшим после бегства пейзан коровам – на предмет шашлыка. Труп Первого Заместителя чинно болтался в петле и только временами просил водки, в чем ему регулярно отказывали – покойнику водочного довольствия не полагается. Танкисты понемногу меняли на самогон боезапас и горючку, ловили девок по окрестным селам; наконец принялись лупить куда попало зажигательными, подпалили спецдирижабль и так надоели Аспиду, что он забросил их неведомо куда. Вместе с танками.
Вукол Морлоков, захватив два ящика водки, заперся в вертолете. Трое суток он без шума и песен истреблял свои запасы, а на четвертое утро вывалился наружу и помчался в одних кальсонах по росной луговине, вопя, что за ним гонятся враги народа с обрезами и арбалетами. Его не сразу решились ловить, но все же поймали наконец и напичкали соответствующими препаратами. Проспав сутки, он преисполнился прежней хватки и деловой холодности, развесил по осинам наиболее расшалившихся рыцарей своего воинства, вытащил из канавы специалистов, ободрил их обещанием сбавить срок и дал им водки. После чего отправился к холму сам. Остановился перед Аспидом и рыкнул:
– Какого же рожна тебе нужно, падаль шизокрылая?
– Ну вот, наконец-то, – неожиданно мирно сказал Аспид. – Я, понимаешь, по свету летаю, я – как вирус.
Вирус демократии. Демократию хочу.
– Чего? – не сразу сообразил Морлоков. – Это ты про что? Это кто? А-а, ты вон про что… Ну на кой она тебе?
– А у меня такой пунктик, – мрачно сказал Аспид. – Вирус я ейный, понял? Так что вынь да положь. Можно постепенно, но не черепашьими темпами.
– Никакой демократии не будет, – веско сказал Морлоков. – И не надейся, тварь. Для демократии мы исторически не подготовлены, так что лети себе с восходящими потоками. Иначе бяку сделаю.
– Шиш, – сказал Аспид и приготовился к дискуссии.
Но Морлоков, не слушая далее, спустился с холма и сел в самолет. Вскоре на равнине не осталось ни души.
Через час в небе загудел бомбардировщик, от него отделилось что-то черное, продолговатое и под ярким парашютом поплыло вниз, к холму, к Аспиду, с любопытством наблюдавшему за гостинцем.
– Ну-ка, что они там еще, стервы? – благодушно промурлыкал он, щекоча себя хвостом под мышкой.
И не закончил.
Грянул гром. Боги зажали уши.
Вихри закружились по равнине, из бугристой тучи ядовитой пыли взмыл к стратосфере косматый огненно-желтый разлапистый гриб. В багровом небе кружились пылающие ветки, и что-то печально блеснуло в солнечном луче – то ли слеза на дымящемся листке березы, то ли оптический обман.
И – ни следа, как и не было. Словно и не сидел, не окаянствовал, не требовал неприемлемого…
Но чьи это мощные крылья рассекают радиоактивный воздух над выжженной равниной? Чей немигающий взгляд, словно луч прожектора, поймал твое лицо?
Прочь! Слышишь! Прочь! Сгинь, морок, наваждение! Про-о-о-о-чь!
Ближе! Оно еще ближе! Спасите!
Морлоков проснулся на полу, облитый холодным потом. Тяжело дыша, он затравленно озирал комнату. Убаюкивающе светился розовый ночник – стеклянный бюст Иоанна Грозного. Блестели на столике три удобно разложенных пистолета. Маслянисто посверкивала кольчуга орденов на парадном мундире, приготовленном для завтрашних торжеств по случаю дня тезоименитства.
Дверь тихонько отошла, в щель просунулась жестяная рожа охранника с темными провалами глазниц:
– Маршал?
– Вон! – прошептал Морлоков.
Охранник исчез. Морлоков сидел на полу, и его тряс озноб. Легче не стало. Кто-то таился в темном углу, и в другом, и в третьем, зыбко колыхались портьеры, выдавая притаившиеся за ними фигуры, едва слышный шепот доносился от камина, от окна:
– Слыш-шишь? Слыш-шшишь!
– Нет, – прошептал Морлоков, сидя на полу, вжавшись в щель меж спинкой кровати и высоким сейфом. – Нет вас, нет…
– Здес-сь… – шептали призраки все слышнее. – Здессссь…
Порыв холодного ветра взметнул портьеру, засвистал по комнате, оборвал провод, и бюст Грозного погас. Бледный квадрат лунного света косо лег поперек спальни. Обрадованные темнотой, призраки выплыли из углов и заскользили к маршалу. Их белые лица выглядели обычными человеческими, и это было еще страшнее, чем если бы они были синие и клыкастые. Молодые и старые, мужчины и женщины, в форме и в штатском, в мундирах с оборванными погонами, в чем взяли, почти старики и почти девочки, расстрелянные в подвалах, приколотые штыками на этапах, забитые насмерть, изнасилованные, свалившиеся под тяжестью неуложенной в насыпь шпалы, они бесшумно смыкали полукруг, скользя к Морлокову, закостеневшему от страха в своем ненадежном убежище.
Он схватил бутылку, жадно глотнул, обливая вышитую эмблемой МУУ – волчьим солнышком – ночную рубашку, и швырнул бутылку в них, ненавистных.
Бутылка вылетела в окно и глухо рассыпалась далеко внизу.
Призраки молча надвигались.
И тогда Морлоков закричал тихо, тоненько, жалобно, забился, нащупал особую кнопку и бешено давил ее так, словно и она была врагом.
Налилась ослепительным светом огромная люстра. В кабинет вбежали, толкаясь, бросились к нему. Ощущая комариные укусы игл, Морлоков блаженно обвис в цепких, ко всему привычных руках. Теплота разлилась по телу, вытесняя затопившую череп пульсирующую боль. Урча, он грыз таблетки и не чувствовал их горечи. Медленно отпускало. Наконец он, жестами отослав всех прочь, велел погасить свет. Стало темно, врачи ушли. Прислушиваясь к себе, он долго лежал навзничь на ковре, не отрывая от него затылка, размеренно покачивал головой. Мир снова стал спокойным, и он встал, накинул халат, нырнул в потайную дверцу. Долго пробирался по узким ходам, построенным по приказу давно истлевших императоров изобретательным Солари, мимо застывших охранников, мимо истлевших ковров в нишах, где когда-то любили друг друга пылко и незамысловато – в соответствии с духом времени.
Дверца открылась. Морлоков почти бегом пересек комнату и упал на колени перед огромной кроватью с балдахином.
– Это ты? – хриплым со сна голосом пробормотала Наташа. – Опять? Задушат они тебя когда-нибудь…
– Страшно. – Морлоков сел рядом с ней, прижал к груди ее голову. – Душат, давят, подкрадываются… За что? Я ведь не садист, не палач, у меня идея, слышишь, Наташка? – Наташа слышала это в сотый раз и потому молчала. – Натали, милая, это же так просто – все должны быть как все… Идеальное государство – это механизм, как когда-то у ацтеков, исполнительность и четкость, больше ничего не нужно, поэтому жизненно необходимо убирать всех, кто способен внести в механизм ноту разлада, и не важно, как называется эта нота – инициативность, сомнение, популярность в народе, свободомыслие, способность критически рассуждать, талант, гениальность и так далее… Я рыдал, когда повесили того бородатого, он был великий поэт, но он был и нота разлада… А другой был великий ученый, но он был диссонанс… Ну почему они не хотят меня понять и обзывают палачом и дураком? Глупые обвинения, какие у меня выдвигают, – это исключительно в целях стратегии. Глупость загадочна, порой сбивает с толку самых умных людей, с идиотскими обвинениями прямо-таки невозможно спорить и обсуждать их, дикая несуразность в паре с беспардонной ложью – это упряжка, способная обогнать все прочие и умчать на край света… Только бы не расшибло, только бы, только…
– Бедный, – сказала сонная и теплая Наташа, старательно моргая, чтобы не заснуть.
– Без страха нет и не может быть механизма – это отлично понимали и Иван Грозный, и Петр Первый. Петр Третий был преисполнен самых благих намерений, уничтожил тайную полицию, вводил вольности, свободу всем религиям, но вводил все это не кнутом и не плахой, вот его и скинули, а вдобавок ославили недоумком… Драть нужно было и топора не бояться… И Павел – тот здорово понимал насчет механизмов, но мало рубил голов, вот ему апоплексию и оформили. Победителю прощают все… И всех.
Он заплакал, обнял Наташу и жадно стал целовать, словно хотел растворить себя в ней, уйти, исчезнуть, не быть, растаять.
Наташа знала его насквозь, тем не менее по неисповедимо-дурацким законам женской логики, ничего не имеющей общего с подлинной логикой, она его любила. Может быть, даже хотела от него ребенка – кто их, дур, разберет?
* * *
Я трудиться не сумел,
грабить не посмел.
Я всю жизнь свою с трибуны
лгал доверчивым и юным,
лгал – птенцам.
Встретив всех, кого убил,
Всех, кто мной обманут был,
я спрошу у них, у мертвых –
бьют ли на том свете морду
нам, лжецам?
Вторую пятницу каждого месяца Вукол Морлоков принимал челобитчиков. Обставлялось это крайне торжественно, непременно в духе старых патриархальных традиций. На площади перед МУУ стояло высокое кресло с резной спинкой. В кресле восседал Морлоков в парчовом кафтане с маршальскими погонами и в бобрячьей знатной шапке, украшенной волчьим солнышком. Одесную стоял Первый Заместитель в соответствующем охабне и торжественно держал лагун с медовухой. Ошую помещался Второй Заместитель с грудой челобитных. За креслом толпились согнанные для почета заместители заместителей. Цепь сине-малиновых сержантов с карабинами наперевес опоясывала площадь. Поодаль нацелились камерами операторы телевидения.
Взревели трубы. Опасливо приблизились и бухнулись в ноги несколько мужичков.
– Ну, мирянушки, чего молите-просите? – спросил Морлоков на народном языке. – Али нуждишка какая свербит?
Мужички мялись, подталкивая друг друга локтями. Первый Заместитель делал им страшные глаза, и наконец самый смелый решился:
– У нас, это, значит, как бы того… Воеводу задавили.
– Кто посмел? Как посмели? – взревел Морлоков.
– Не злоумыслом, милостивец, – зачастил мужичок. – Не зловредно, не думай. От усердия от одного от нашего от темного… Он, сердешный, бывало взлезет куда повыше и все призывает: сплотитесь, значит, вокруг меня да сплотитесь, и непременно чтоб все, чтоб теснее, в ответ на решения, стало быть. Потому как момент, противостояние проискам и директива. Нам что? Мы народ послушный. Сплотимся, и снова сплотимся, и опять, согласно моменту. Нешто не станешь, когда момент? Плотились этак, плотились все теснее, да, видать, плотиться-то больше некуда стало, эдак тесно, значит, сгрудились, ну, воевода и это… Богу душу, потому как нехватка кислорода и пространства… Мы что – директива была, чтоб, значит, вокруг и теснее в ответ на происки и решения насчет дроздов… Ежели решено, мы завсегда исполнительные…
Морлоков хлебнул браги, подумал и сказал:
– Ладно, получите по пяти кнутов – за волюнтаризм. Нельзя же уж так все понимать в буквальном смысле, что вы, как маленькие? Воеводу дам нового. Но смотрите вы у меня – не шибко-то, с умом сплачивайтесь, место воеводе для дыхания оставляйте. Их, воевод, на вас не напасешься, если ради отпора проискам каждый раз душить – получится накладно. Изыдите.
Мужички изышли, ни живы ни мертвы. На смену им набежала кучка гладких бабенок. Эти были посмелее и сразу затараторили хором:
– Ой, батюшка, не выдай, заступничек!
– Цыц! – сказал Морлоков, не без приятности оглядев их. – По порядку, бабоньки.
– А дела такие, – выскочила кареглазая молодайка, слепленная словно бы по особому заказу взыскательного эротомана. – С мужнишками нашими беда. На государственной службе обрели бестелесность и полное неизвестно куда исчезновение.
– Это как?
– А ударные темпы гнали, как все гонят, – будущий сентябрь исполнить к нынешней субботе, а тот год, что отсюда не видать, – выдать к завтрашнему утру. Ну, по первости ничего такого, вкладывали мужики «ударно, а там стали мы достерегать неладное – мужнишки-то все прозрачнее делаются, кабыть истаивают, мебеля сквозь них видать и разный прочий домашний обиход… И по мужской части нет той рьяности, и вообще… А там они и совсем пропали. Ходили мы поросенком поклониться ученому человеку, прозывается неприлично – футуролог. Ученый человек поросенка принял, под блузки полазил, успокоился и враз объяснил: ваши мужики, гутарит, как раз сейчас и вкалывают аккурат в том году, который отсюда не видать. Слились с потоком времени, гутарит, и энтот поток обогнали благодаря патриотическому ударному труду… Это как же так: мы тут, а наши храпоидолы – там?! Ежели он там себе присуху заведет – и глаза ей не выцарапать! И денег домой не несут, и по мужской части неохват, и дети безотцовщинами шлындают. Возверни их, батюшка маршал!
Морлоков хлебнул браги, подумал и сказал:
– Вот что. Возвращать ваших мужиков негоже – государственное дело сполняют, это понимать надо. Да и понятия я не имею, как их из будущего выдернуть… Назначу я вам, пожалуй, пенсион. А что до прочего – ступайте вон в караулку, скажите, я прислал, там разберут, что к чему, как и куда. А ты, кареглазая, подзадержись, я освобожусь, сам тебе подробно про текущий момент растолкую…
– Да мне бы, батюшка, не текущий, а стоячий, – поклонилась в пояс молодайка.
Обрадованные бабы рысью понеслись к караулке, только кареглазая осталась, стояла и зыркала на Морлокова шалыми глазами.
В налаженном механизме вдруг произошел сбой.
Первый Заместитель отчаянно замахал руками, и телевизионщиков поперли в шею.
Взвод охранников, ощетинясь карабинами, проконвоировал к Морлокову снежного человека Филимона, здоровенного и сплошь мохнатого. Филимона изловили в дебрях. Ел он только сырое мясо, но не отказывался и от водки, по-человечески не говорил, бил вшей, спал на полу, политическую литературу жевал и драл в клочки, а на женщин реагировал насквозь утилитарно.
– Эт-то кто такое? – в полной растерянности осведомился Морлоков.
Филимон почесал под мышками, громко сделал амбре, потом оторвал у зазевавшегося охранника петлицу и сожрал ее дочиста, вместе с пуговицей.
– С-снежный человек, – паскудно лязгая зубами, доложил Первый Заместитель, от страха капая на Морлокова брагой. – Проверен, как только мыслимо. Н-натуральный, в-ваше превосходи…
Морлоков отобрал у него лагун и нервно осушил до дна.
Ситуация создалась щекотливейшая.
Официально было разъяснено, что никакого снежного человека нет, а верящие в него подлежат урегулированию. Но сам Филимон как объект и материальное тело ничему такому не подлежал – именно потому, что не был объектом и материальным телом, поскольку не существовал… Урегулировать Филимона было возможно, ибо сей шаг означал бы признание его материальным объектом… Н-да.
– Так кто это, ты говоришь? – ласково спросил Морлоков.
Заместители и прочая челядь нестройно постукивала зубами.
Караульные овчарки упрятали хвосты куда следует, одна позорно описалась. Над площадью повисла густая нехорошая тишина.
– Так кто это?
– С-снежный человек, – еле выговорил Первый Заместитель.
– Как по-твоему, голубчик, существуют снежные человеки? – обернулся Морлоков ко Второму Заместителю.
– Псевдонаучная псевдотеория, продажная девка империализма! – браво отчеканил тот.
– Вот именно, – сказал Морлоков. – Ты что же это, Первый, разводишь за моей спиной? Что проповедуешь? Измена в рядах?
Первого Заместителя сержанты сграбастали даже прежде, чем он успел пасть на колени. Буквально через пять минут он хрипел и сучил ногами в петле на ветке ближайшего дуба.
– Займешь его место, – сказал Морлоков Второму Заместителю. – Итак, поскольку снежных человеков не существует – перед нами самозванец и агент. Посадить в одиночку. Кормить. Выдать карандаш и бумагу и ждать, пока признается, на кого работает. Ждать, пока сам признается! Никакого активного следствия!
Филимон почесал пониже спины и сделал амбре еще громче. Его увели, где-то даже ласково попихивая прикладами. Челобитчиков оставалось еще с полсотни.
– Ты уж сам разберись, – сказал Морлоков Заместителю, подхватил кареглазую и исчез в парадном подъезде МУУ.
– Вот парадный подъезд. По торжественным дням… – пробормотал Первый Заместитель, приосанился, оглядел обступивших его просителей и рявкнул: – Брысь отсюда, мать вашу!
Челобитчики, сбивая друг друга с ног, порскнули кто куда. Первый Заместитель потянулся, подозвал сержанта и шепнул:
– Ступай-ка ты, братец, к студенточкам да привези неопробованную. Да сам не вздумай проверять, знаю я вас…
* * *
У царя был кол.
На колу не мочало –
человека мотало…
Несмотря на возраст (а может быть, именно из-за возраста), Резидент обожал яркие спортивные машины. На этот раз он поджидал Даниила в пестрой, как тропическая бабочка, красивой, как предвыборные обещания, и элегантной, как дорогая шлюха, «Русалке». Даниил научился неплохо угадывать его настроение и сразу понял, что дела не блещут. Осторожно спросил:
– Опять что-нибудь?
– Вчера застрелился Радомиров, – сказал Резидент. – Тот самый, восходящая звезда дипломатии. Уехал на дачу, и там… А я его как раз собрался вербовать…
– «Спектакль»?
– Не похоже. Один любопытный аспект – в доведении до самоубийства негласно обвиняют МУУ, и МУУ этим необычайно раздражено, хотя до сих пор их не трогали никакие негласные обвинения. В общем, как мне донесли, ты поедешь к вдове вместе с их следователем. Морлоков звонил Хрусталеву и прямо-таки требовал, чтобы тот послал и своего представителя тоже. У меня создалось впечатление, что маршалу нужно из кожи вон вывернуться, но доказать свою непричастность.
– Кому доказать? Чье мнение может волновать Морлокова?
– Если бы я знал, мой мальчик… – вздохнул Резидент.
Через час Даниил подъезжал к громадному серому зданию МУУ. Получив плату, таксист погнал прочь так, словно за ним гнались черти всего мира.
Зеленые железные ворота открылись с тихим шипением, возник сержант в синем. Второй сержант проводил внутрь. Он шел сзади, грозно сопел в спину и сухо ронял:
– Направо. Налево. По сторонам не смотреть…
Они минут пять кружили по коридорам самого обыкновенного конторского вида. Изредка навстречу попадались офицеры в синем, с пухлыми папками в руках, и не слышно было из-за дверей воплей и стонов, и никого не волокли за ноги, а стены были выкрашены скучной бордовой краской. Из огромного вольера на внутреннем дворике в сторону Даниила загавкали здоровущие овчарки. Здесь же весело булькал частоколом распушенных на концах струй солидный фонтан, украшенный голой мраморной девкой.
Сержант довел его до белой двери и, не прощаясь, ничего не объясняя, ушел восвояси. Даниил нерешительно толкнул дверь и вошел.
За дверью оказался просторный светлый холл. В одном углу – полукруглая стойка бара, в другом – автоматы с сигаретами и жвачкой. У стойки сидели пятеро парней в джинсах и модных рубашках, модно подстриженные. И вовсю травили анекдоты из жизни древнего Шумера. А под локтем у рыжего, в элегантных очках детины лежал на стойке роман Пьера Бенуа «Атлантида». Даниил уселся на свободный стул. Бармен в униформе молча поставил перед ним бокал.
Где-то под потолком заскрипело, и жестяной голос заорал:
– Начальникам отделов с четвертого по седьмой собраться у завсектором социального планирования!
Четверо не спеша допили и ушли.
– Меня это, слава аллаху, не касается, – сказал рыжий. – Впервые у нас? Ну да, я смотрю, оглядываетесь и переживаете жестокое разочарование, не обнаружив ржавых клещей и жутких казематов?
– Вообще-то, да, – сказал Даниил.
– Типичные рассуждения дилетанта, – усмехнулся рыжий. – Клещи – это средневековье. А средневековье – это были времена, когда не умели придавать процессу получения информации ни научной основы, ни утонченности.
– Хотите сказать, что ржавые клещи заменили на никелированные?
– Ну, отдельные ретрограды так и поступают. Но прогресс не стоит на месте. Это вранье, будто внутренний мир человека необъятен, как Вселенная. Реакции, мысли и побуждения оказавшегося в каталажке человека подчиняются нескольким простейшим алгоритмам, и наша задача – использовать эти алгоритмы с максимальной отдачей. Здесь целая наука, на эту тему защищаются диссертации, издаются специальные журналы…
– Однако Морлоков?
– Морлоков – умнейший человек, – сказал рыжий. – Но он допустил одну стандартную ошибку: он полез на самый верх. А этого никогда не нужно делать. Миром правят лейтенанты, а не маршалы. Когда умрет император, маршалов вышибут на пенсию, а сержан-тов развесят на фонарях. Но лейтенантов, капитанов и прочих майоров на этих фонарях не будет…
– Явились, Батурин? – раздался за спиной женский голос.
Даниил обернулся. Его в упор разглядывала красивая темноволосая девушка лет двадцати, в джинсах и белой безрукавке с отштампованным в три краски изображением какого-то древнешумерского дворца. На плетеном поясе висела желтая кобура.
– Поручик Милена Дилова, – протянула она узкую теплую ладонь. – Поехали. Не будем терять времени.
Она провела Даниила в гараж каким-то хитрым коротким коридором, втолкнула в бирюзовую «Таврию» и села за руль. Сержант-привратник энергично направился было к машине, бормоча что-то насчет пропуска, но остановился вдруг, всмотрелся и заторопился назад в будку. Ворота распахнулись.
– То-то… – удовлетворенно хмыкнула Милена.
– Боятся?
– А ты думал! – Она гнала машину по осевой, не обращая внимания на светофоры и угрожающие жесты регулировщиков. – Женщина должна быть независимой, а независимость достигается еще и умением внушать страх. О чем ты там толковал с этим рыжим педиком? Знакомился с теоретическими обоснованиями? Идиотизм! Теории развели, декаденты, диссертации защищают… Есть только одна струна, на которой имеет смысл играть, – страх боли.
– И получается?
– Загляни в сумку. Там черный футляр, плоский такой. Даниил расстегнул «молнию». В футляре льдисто поблескивали замысловатые ножницы, щипцы, пинцеты, кольчатые шланги, крючки, зазубренные полоски и еще что-то непонятное, жуткое.
– Впечатляет? – ослепительно улыбнулась Милена. – Самое большее полчаса – и ты у меня признаешься, что вчера украл луну и спрятал под кроватью… Не страшно?
– Страшно, – сказал Даниил. – Интересно, а сколько ты сама продержалась бы?
– Ой, да до первого «огонька».
– Это что?
– А это когда сигарету гасят, догадываешься где, – безмятежно пояснила она. – Я же не Жанна д’Арк, я бы раскололась моментально, как все мы, грешные… Ладно, давай о деле. Мы тут ни при чем, можешь мне поверить, абсолютно ни при чем. Этот хлыщ дипломатический на нас работал, стучал, как отбойный молоток, он бы нам еще надолго пригодился… Мой зав только что прокрутил пленку – запись беседы Морлокова с Заместителем. Ну да, мы своего любимого маршала тоже пишем, любопытства ради… Маршал рвет и мечет, почему-то ему Радомиров был нужнее света белого, честное слово, подумала бы, что тут без голубизны не обошлось, не знай я, как энергично маршал царевну потягивает… Темное дело.
– А не мог он – сам по себе?
– Глупости, – сказала Милена. – Не знаешь ты наших дятлов. Сами по себе они такого не делают… Может, и была у него слабинка, но плохо верится. Кто-то его крепко подтолкнул. Может, те, из Чертовой Хаты?
– Вы что, знаете про Чертову Хату? – вырвалось у Даниила.
– Да про нее каждая собака знает, – сказала Милена. – Объект «Омега-Дельта». У нас парочка ребят из-за нее скоро шизофрению заработает. А маршал нам почему-то не дает…
– Чего не дает?
– Отдашься – скажу, – пообещала Милена.
– Заметано.
– Слово офицера?
– Идет.
– Не дает нам маршал Чертову Хату выпотрошить, вот что. И начинает казаться, что у него есть в этом свой интерес… Ага, приехали. Неплохой домик. Пошли?
Она по-хозяйски распахнула калитку, и Даниил двинулся за ней по обсаженной розами песчаной дорожке.
– Эй вы, какого черта? – раздался откуда-то слева женский голос.
Милена свернула туда. На лужайке под большим полосатым зонтом стоял шезлонг, и в нем сидела женщина в красном купальнике. Даниил узнал Анну. Рядом на столике теснились бутылки и вазочки со льдом.
– Неутешная вдова бурно горюет… – сказала Милена. – Так вот, мы из МУУ, и нас интересует один-единственный вопрос: почему застрелился ваш муж, если у него не было на то видимых причин?
– Пошли прочь, вы оба. – Анна смотрела брезгливо и враждебно. – Позову полицию.
– Ты еще санэпидстанцию вызови, – вкрадчиво сказала Милена, полуотвернувшись от хозяйки, и, не меняя позы, вдруг резко и точно ударила ее под ложечку, обмякшую подняла из шезлонга и, заломив руку, поволокла к дому. Обернулась к Даниилу: – Футляр принеси.
Когда Даниил вернулся в дом, Анна лежала, прикованная за лодыжку и запястья к железным украшениям постели. Милена задумчиво курила, перелистывая какие-то бумаги – ящики письменного стола она опорожнила на пол.
– Ничего. – Она отбросила пачку писем. – Так вот, киска, у меня такое впечатление, что ты что-то знаешь. Может быть, все. Говорить будешь?
– Ничего я не знаю, – прошептала Анна.
– А вот это уже звучит как заученное. – Милена неторопливо натягивала резиновые перчатки. – Даниил, шел бы ты прогуляться по саду, а? – Она огляделась, сняла с крючка небольшое полотенце, свернула аккуратный кляп и заткнула Анне рот. Кривыми ножницами ловко разрезала на ней купальник и стряхнула обрывки на пол. – Даниил, иди, гуляй. Во-первых, неприлично пялиться на голую женщину, а во-вторых, я не хочу отвлекаться на то, чтобы совать тебе под нос нашатырь. Сейчас начнутся вопли и сопли, а ты человек непривычный.
Даниил вышел в сад и присел на крылечко. В доме позвякивало железо, разбилось что-то стеклянное, Милена о чем-то резко, деловито спросила, заскрипела кровать и раздался тягучий стон. Милена удовлетворенно хмыкнула, спросила что-то, помолчала, и снова понеслись стоны. Даниил приподнялся, заглянул в окно. Голова Анны моталась вправо-влево. Лицо было в поту, Милена, низко склонившись над ней, что-то сосредоточенно делала, энергично дергая локтями. Не оборачиваясь, бросила назад окровавленный скальпель, подключила к розетке какой-то продолговатый предмет, навалилась на Анну всем телом. Анна забилась так, что едва не перевернула кровать.
Даниила замутило, и он отошел к шезлонгу. Ну вот. Рядом пытают живого человека, а ты стоишь и тянешь сигарету. Но, в конце концов, глупо принимать близко к сердцу все, что происходит во сне, а разве эта планета, это пространство – не сон? Неподдельным и единственно верным следует считать лишь тот мир, из которого ты пришел, все остальное – глупый и оттого ничуть не страшный сон…
Милена плюхнулась на лавочку рядом с ним:
– Дай сигареты. Молчит, стерва…
– Может, она ничего и не знает?
– Кто из нас профессионал? Когда так молчат, всегда что-то знают, уж ты мне поверь… – Она осторожно поднесла к губам сигарету, стараясь не испачкать рот о перчатку. – Ничего, сломаю…
– Тебе что, это доставляет удовольствие?
– Глупости. – Милена мотнула головой. – Считаешь меня уж не знаю кем… Никакая я не садистка. Мне нравится сам процесс получения информации – из сплошной темноты и неизвестности вдруг забрезжит свет, разрозненные обрывки складываются в картину, истина предстает во всей своей красе и завершенности. Нет, правда, это лучшее в мире занятие – получать информацию от того, кто не хочет ее давать. Правда, при этом приходится возиться со всякими острыми железками… Но это побочные эффекты. Ну ладно, пойду продолжу.
Из дома неслись возня и стоны. Потом стоны стихли. Даниил плюнул и принялся было прохаживаться по дорожке, но тут хлопнула дверь, на крыльцо выскочила Милена, сдернула на ходу мокрые перчатки, швырнула их в кусты, пронеслась по дорожке и распахнула калитку:
– В машину, быстро!
Она гнала по широченному проспекту Бречислава Крестителя так, словно задалась целью погибнуть в автомобильной катастрофе, прихватив с собой на тот свет как можно больше народу. Наверное, у «Таврии» были спецномера, иначе дорожная полиция давно прострелила бы им шины. Даниила мотало, как куклу.
– Пистолет с собой?
– Ага… – ошалело кивнул Даниил.
– Будем брать. Обязательно живым, – азартно бросила Милена. – Раскололась сучонка, не выдержала. Ничего, оклемается, я ей ничего серьезного не отшибла… Запомни – брать живым!
Она затормозила у подъезда, выхватила пистолет и бросилась вверх по лестнице. Даниил, не пытаясь ничего понять, топотал следом. На втором этаже Милена с маху надавила кнопку и, не дожидаясь появления хозяина, повернула к Даниилу разгоряченное лицо, прекрасное и злое:
– Вышибай дверь!
Даниил разбежался, всем телом обрушился на дверь и кубарем полетел на пол в прихожей – дверь оказалась вовсе незапертой. Милена пробежала мимо него внутрь, остановилась на пороге и вяло выругалась. Даниил, потирая коленку, заглянул через ее плечо, впервые вдохнув при этом запах ее кожи, и тихо свистнул сквозь зубы.
Изящно одетый мужчина средних лет сидел лицом к ним в низком велюровом кресле и смотрел стеклянными глазами в никуда. На сером пиджаке рыжели с левой стороны три пятна.
– Марчич, действительный статский советник МИДа, – тихо сказала Милена, подошла к мертвецу и ощупала его спокойно, привычно. – Ну да, час-полтора назад… Понимаешь? Его пристрелили, едва узнали, что мы поехали к вдовушке…
– Кто и зачем?
– Ах черт, ну надо же, с хрена сорвался… Подожди, поищу алкоголя. – Милена отправилась на кухню, принесла бутылку и бокалы. – Садись, помянем дурака. Да садись ты, он уже тебя не съест… Так вот. За три дня до смерти мужа к нашей красавице Аннушке явились вот этот тип и некто другой – по приметам он мне смутно знаком, нужно будет потом показать вдове фотографии… Оказалось, что эта черная харя, Шибоботе наш прогрессивный, увидев Анну на приеме, загорелся и поставил вопрос ребром: либо ему предоставят красотку во временное пользование, либо не будет он подписывать никакого договора, а переметнется в объятия османов. Ну, дипломаты всполошились, уламывали киску три часа, и крестом, и пестом. Уломали, отвезли ее к черненькому, всю-то ночь он ей объяснял про свободную Африку. Договор торжественно подписан – читал газеты? А сутки спустя… – Милена значительно подняла палец, – а сутки спустя кто-то явился к нашему дятлику и сунул в его видик некую кассету, заснятую на дипломатической даче. Анна и прогрессивный президент а натюрель. Оказалось, тут-то и была слабинка… Радомиров взял пистолет, обматерил женушку и шмальнул себе в висок. Интересное кино, верно?
– Да…
– Причем заметь: у меня создалось впечатление, что здесь действовали две разные группы. Рассекречивать это дело – я про дачу – мог только человек, преследующий свои, особые цели… Возьмем такой расклад – существует Икс. Добиться подписания договора – его служебный долг. А довести Радомирова до самоубийства – тоже долг, но уже перед кем-то другим…
– Думаешь, это внутри?
Милена поняла:
– Вот именно. Двойник. Обрубили они нам цепочку…
– А что, если это «Омега-Дельта»? – спросил Даниил уже в машине.
– А доказательства? – печально спросила Милена.
– Куда мы едем?
– Ко мне. Кто-то мне что-то обещал в обмен на информацию.
Квартирка у нее оказалась самая обыкновенная. Одна стена занята книжными полками, на стене над тахтой – большая репродукция с картины Линке «Гибель Атлантиды», и рядом – карикатура на Морлокова, весьма даже небесталантная.
– Ты что пьешь? – спросила Милена из кухни.
– Я все пью.
– Так мне больше идет?
Даниил обернулся. Милена стояла, облитая солнечными лучами, загорелая, в просвечивающем таком ситцевом халатике, синем, в цветочек.
– Просто прелесть, – сказал Даниил.
Она ему в самом деле нравилась. «Стоп, – подумал Даниил, – я люблю Ирину. Ну и что с того? Я и продолжаю ее любить, однако во сне возможны самые неожиданные повороты отношений и поступков. Ирина – это одно, а Милена – это просто любопытство, и все. Романтично даже. Бравая девочка с клещами в руках, а я ее на диван и – по-мужски, как следует… И никаких сложностей. Сложности – это в антимире или на Ближнем Востоке».
Все и в самом деле получилось как нельзя приятнее. Даниил обнял Милену, а Милена была покорная, и магнитофон наигрывал что-то электронно-космическое, и, хотя они ничего не знали о Кфансуте, мелодия невольно вызывала в мозгу образ пришельца, лениво плывущего в стратосфере на границе синевы и черноты, над завешенными белыми спиралями циклонов континентами и морями, ситцевый халатик был таким невесомым, словно его не было, а потом и в самом деле не стало, и застилать постель не было желания, и вой черных фургонов на вечерней улице, и аромат чисто вымытой кожи, и уверенное проникновение в упруго-влажную тайну, и беззвучно ораторствующий Морлоков на экране огромного цветного телевизора, заливавшего темную комнату нелюдским светом, и загорелые плечи под ладонями, и злорадное удовлетворение от того, что Милена стала обычной девушкой, что-то жарко и бессвязно лепетала…
Ночь выдалась неспокойная. Милена ворочалась во сне, надрывно всхлипывала, а Даниил совсем не мог спать и ушел наконец на балкон додумывать под горький сигаретный дым горькие загадки. Его бесила «Омега-Дельта», потому что он, как истый ученый, ненавидел загадки…
Чертова Хата, «Омега-Дельта»… Больше всего бесило то, что ее нельзя было связать ни с одной мало-мальски влиятельной силой как в стране, так и за ее пределами. Таинственная сила, словно рок в готических романах, действовала, казалось, без определенной цели и не искала выгод – а меж тем у силы этой не могло не быть своих целей и своей выгоды…
Даниил зло швырнул с балкона очередной окурок. Вообще-то, все просто – нетрадиционная загадка требует нетрадиционного поиска, вот только в чем сей поиск должен заключаться? «Собственно, какое мне до всего этого дело, – подумал он. – Я, кореша, не с этой улицы, меня ваше толковище не касается… Но разве не заманчиво доказать, что ты даже во сне способен на многое? Никто не в силах раскрыть, а я раскрою…»
Он услышал стон и вернулся в комнату. Милена, съежившись, закутавшись в простыню, забилась в угол, и в глазах у нее был панический страх. При виде Даниила она еще крепче прижалась к стене, забормотала что-то.
– Ты что? – Даниил присел рядом, сжал ее плечи и встряхнул как следует.
Она закрыла глаза, мотнула головой:
– Сон. Подземелье – переходы, переходы, факелы чадят, рядом кто-то идет, и лица не видно, и повернуться к нему страшно. – Она, дрожа, прижалась к Даниилу. – И везде эмблемы, копотью выведено, на стене высечено, из меди отлито – омега и дельта, омега и дельта, и я знаю, что это – моя смерть…
– Это сон, – сказал Даниил. – Спи. А то припрется серенький волчок, за бочок ухватит…
Он уложил Милену, укутал и баюкал, пока она не заснула. Осторожно улегся сам и хотел закрыть глаза, чтобы вздремнуть хоть немного, но тут замигала лампочка телефона. Даниил встал и снял трубку.
Жесткий, уверенный голос сказал:
– Завтра в газетах появится сообщение о загадочной смерти Анны Радомировой. Она была убита в собственном доме мужчиной и женщиной, приехавшими, судя по показаниям свидетелей, на бирюзовой «Таврии»…
– И вы рассчитываете, что удастся нас скомпрометировать? – спокойно спросил Даниил.
Раздался холодный смешок:
– Ну что вы… Просто у вас нет концов. А если вас интересует, кто был у Анны с Марчичем, отправьте водолазов к мосту Ярополка. Левый берег, напротив входа в ресторан… Ну, как вам Милена? Отлично подмахивает, нет?
– Сволочь, – сказал Даниил. – Я тебя найду, слышишь?
Странные жестяные нотки в голосе его загадочного собеседника объяснялись просто: на том конце провода подключили не столь уж хитрую штуку, надежно искажавшую голос так, что ни на слух, ни в записи его нельзя было опознать. А вот это уже зацепка – трудяга Хрусталев, отправив Даниила с Миленой, тем временем поручил навесить на ее телефон разные хитрые устройства…
– Нет, не найдешь, – сказал голос. – Я – Сатана, понимаешь?
– Ты обыкновенная грязная сволочь, – сказал Даниил. – И я тебя найду.
– Нет, – рассмеялся голос. – Я хитрый…
И заревели короткие гудки. «Ну, так, – подумал Даниил. – Есть один тягомотный, но эффективный путь: вокруг этого дела нужно устроить шумную и оживленную возню. Чем больше людей попадет в эту коловерть, тем больше шансов, что кто-то на что-то наткнется, и неведомый противник вынужден будет принимать контрмеры, все более обширные, а значит, все больше таинственных врагов вынуждены будут вступать в игру, совершать какие-то действия и непременно – промахи…
Найду, – подумал Даниил. – Чем бы ни пришлось пожертвовать…»
* * *
Были ива да Иван,
были – вышли…
Фельдмаршал Осмоловский сидел слева от квадратного, покрытого строгим неярким лаком стола, выказывая этим уважение к Хрусталеву, хотя и младшему по званию, но хозяину кабинета. Он был в неуставном сером сюртуке с единственным орденом Белого Орла, любил клубнику в лосином молоке и ало-голубые закаты.
Даниил остался у окна, прижался поясницей к толстой мраморной доске подоконника и старался ни о чем не думать.
Были еще трое – за портьерами, призовые стрелки.
– Генерал, к вам маршал Морлоков.
Хрусталев молча опустил веки.
Морлоков вошел неторопливо, оглядел всех троих, словно сфотографировал, и нейтрально улыбнулся:
– Мне передали, что вы просили…
– Да, – сказал Хрусталев, – садитесь, маршал. Это прискорбно, и мне, право, неловко, но держава и ее интересы, знаете ли, требуют… Я буду краток. Шесть дней назад секретной службой был раскрыт заговор полковника Ролева. – Он опустил глаза на лежащие перед ним бумаги и продолжал скучным канцелярским голосом, ни на кого больше не глядя: – Ролев намеревался, используя подчиненный ему второй парадный полк, арестовать императорскую семью, высшее военное командование, Государственный Совет и установить режим личной диктатуры. Полчаса назад, за три часа до намеченного выступления, мятежники были окружены верными трону частями и разоружены. Ролев оказал сопротивление и убит при попытке к бегству…
Морлоков оставался бесстрастным.
– Голубчик, мы вас ни в чем не упрекаем, – наклонился вперед фельдмаршал. – Но вышло-то неловко – второй парадный по вашему ведомству… Я понимаю и все мы понимаем, что народ бывает разный, за каждым не уследишь и каждому в душу не заглянешь, однако же пассаж получился…
– Я крайне удручен, ваше высокопревосходительство, – глухо сказал Морлоков. – И только долголетние занятия аутотренингом виной тому, что я не могу выразить обуревающие меня чувства в более эмоциональной форме. Я удручен и должен подать в отставку.
– Ну что вы, голубчик! – всплеснул руками Осмоловский. – Так дело не пойдет, и вопрос так не стоит. С кем не бывает, может, и у меня в Генштабе кто-то в Наполеоны метит, дело-то житейское…
– В таком случае разрешите идти?
– Идите; голубчик.
Морлоков шел к двери.
«Сука, – подумал Хрусталев, с бессильным неистовством глядя в его квадратную спину, удивительным образом выражавшую сейчас честную досаду и искреннюю удрученность. – Сволочь, хотя бы ресницы дрогнули, а ведь паскуда Ролев не для себя старался, весь фокус был в том, чтобы через голову Ирины отдать трон Наталье, при которой Морлоков автоматически становился бы некоронованным императором… Ну нельзя же так спокойно себя вести, маршал, откуда ты знал, что мы не собираемся тебя арестовывать? Вот если бы ты за пушку схватился, занервничав, те, за портьерой, тебя бы – на месте, при попытке… В целях пресечения. И куча свидетелей. Не будь Осмоловского, так и сделал бы, а при нем нельзя, не одобрит…»
– Ох, молодежь, молодежь… – нарушил тягостное молчание Осмоловский. – Пал Палыч небось взвод за портьерами держал? И не будь меня, вы бы его – в расход?
– А почему бы и нет? ~ угрюмо насупился Хрусталев.
– Молодость… – грустно, даже жалеючи повторил фельдмаршал. – Все тлен, молодые люди, все относительно. Вы только вспомните: Варфоломеевская ночь, константинопольская резня, нашествия гуннов, дахау, две мировых… Да по сравнению с тамошними морями крови ваш Морлоков – песчинка, муравейчик. А может быть, так и нужно? – вдруг спросил он тихо, раздумчиво. – Может быть, в определенные исторические отрезки просто необходимы Нерон, Малюта, Гиммлер и Лаврентий? Потому что, вы ведь только представьте, какая райская жизнь наступит, когда Морлокова уберут: все всем будет можно, невиданно широко распахнутся горизонты, невыразимо откровенными станут газеты, смелыми – анекдоты, люди перестанут оглядываться и шептаться, по стране помчатся набитые реабилитированными поезда, всплеск, дуновение свежего ветра; задумайтесь над этим – нельзя стать счастливым, не быв прежде несчастным, может быть, у каждого оленьего стада есть моменты, когда ему нужны и позарез необходимы волки и алый снег…
Хрусталев молчал, буравя взглядом стол. Фельдмаршал на цыпочках удалился, и тогда генерал тоскливо сказал Даниилу:
– Я не могу понять Морлокова. Ведь прекрасно же знает, что ему грозит после смерти императора, знает, что эта шлюха Наташка может не уследить, не уберечь…
– Мне не легче, – сказал Даниил. – Потому что именно люди Морлокова по его поручению выдали подготовленный им самим заговор.
Он стойко выдержал взгляд Хрусталева, бешеный и беспомощный.
– Этого не может быть, – прошептал Хрусталев. – Этого просто не может быть, все врут, ошибка, деза…
– Возьми и просмотри. – Даниил положил перед ним тонкую синюю папку. – Правда, только правда, и ничего, кроме правды. Вукол руками своих людей сам донес на себя – вот реальность, которую предстоит принять, понять и отвести ей место в системе…
Он поклонился и вышел.
Альтаирец Кфансут в виде грузовика несуществующей транспортной фирмы второй день раскатывал по дорогам царства, вбирая информацию миллионами детекторов.
* * *
…и демоны являлися к нему,
чтоб говорить о тайнах мирозданья…
Подвалы под зданием хрусталевского ведомства были запутанными и длиннейшими – лет двести назад в здании помещался монастырь, и монахи держали в подвалах уйму всякой всячины, от винных бочек до оппонентов по религиозным вопросам. Содержимое бочек быстро убывало и сменялось новым, оппоненты же, за исключением слабодушных, засиживались надолго. Хрусталеву эти подвалы оказались абсолютно не нужны, и они пребывали в жутком вековом запустении – разве что загулявшие охранники прятались вздремнуть в темных катакомбах, но со временем хитромудрый Пал Палыч стал в целях вылавливания таковых периодически запускать в подвалы натасканных на запах спиртного овчарок, поднимавших при обнаружении искомого адский гам на все подземелье.
Сейчас штук пять здоровущих псов теснились у входа, хотя старинная дубовая дверь была распахнута настежь. Они жалобно повизгивали, упирались и не шли внутрь, как ни орал на них вспотевший портупей-юнкер, кинолог. Он обернулся, услышав шаги Даниила, криво усмехнулся и развел руками:
– Ну никак, бля…
Сопровождавший Даниила охранник сказал тихонько:
– Ну и не надо. Этот-то там… Колдун который…
– Мистику разводишь? – громко сказал Даниил и тут же понизил голос – низкие своды превращали это во что-то злобно-шипящее, поддразниванье какое-то. – Стыдно, господа…
– И ничего подобного, – сказал охранник. – Жаль, Пал Палыч не послушал. Ведь он его куда сунул? Аккурат в камеру, где дьякон Петрило… того… Двести лет прошло, и все равно…
– Умер там твой дьякон, что ли? – спросил Даниил.
– Если бы! Утром отперли камеру, а там – скелет и никакого дьякона. А вечером, когда запирали, был дьякон и никакого скелета. В хрониках написано. Говорят… является.
– Ерунда, – сказал Даниил. – Пошли-ка живенько.
Охранник подчинился, они шли бок о бок по коридору, тускло освещенному, сводчатому, шаги отзывались неприятными визгливыми шорохами, отчего все время казалось, будто кто-то крадется следом, Даниил подумал, что коридор похож на тот, привидевшийся в кошмаре Милене. Одернул себя – она ведь видела в кошмаре какой-то коридор, а не он… Но все равно казалось, будто он видел тоже, именно этот. Что-то мелькнуло впереди, юркая и зыбкая тень, и Даниил едва не схватился за кобуру.
– Крыса, – сказал охранник с облегченным вздохом, и Даниил сам вздохнул точно так же. Лампочки были пыльные, свет едва сочился сквозь грязь и паутину, и Даниилу вдруг стало казаться, что он спит, пусть и понимая, что видит сон, Но все равно спит. Он подумал, что не в состоянии уже отличить сон от яви. Нет, с ума он не сходит, здесь другое – все перепуталось так, что отличить нет никакой возможности…
Охранник кивнул на дверь. Засов был старинный, кованый, прекрасно сохранившийся, но в его петли продет новенький блестящий замок. Даниил набрал код, и дужка отскочила. Дверь поддалась почти бесшумно, наверное, петли хорошо смазали, когда водворяли сюда колдуна. Даниил тщательно притворил ее за собой, оценил тишину – нет, подслушать снаружи невозможно, монахи знали толк…
Свеча горела на выступавшем из стены кирпиче, наверняка для свечи и предназначавшемуся в старые времена. (Они хотели поставить сюда батарейный фонарь, но колдун наотрез отказался.) Колдун сидел на лежанке, вцепившись широкими ладонями в ее края, и наблюдал за Даниилом – одни глаза посверкивали из буйной бородищи, поэтому рассмотреть его лицо никак не удавалось и возраст не определить…
– Сидишь? – сказал Даниил. – Ну как, высидел что-нибудь?
Колдун, не сводя с него глаз, шумно засопел и закатил глаза, потом принялся тихонько постанывать.
– Кончай, – сказал Даниил. – Говори дело. Если ты на что-то способен, валяй. Если нет, убирайся к черту.
– Не хочу к черту, – сказал колдун. Голос у него оказался сиплый и жидковатый для такого крупного мужика. – Вот уж куда не хочу так не хочу…
– Ну, куда там тебе сподручнее. Итак?
– За что мучаете? – угрюмо спросил колдун. – За что мучаешь, пришлый? Приперся на горе мне по нелюдской дороге, теперь скачешь, как рыба на сковородке, забавляешься, бабами играешь и вообще людьми… Ох и хреново ж тебе придется однажды!
– Интересно, – сказал Даниил, удивленный, впрочем, немного. – Это ж откуда я пришел?
– Сам знаешь. А назад-то хода нет! – захохотал колдун, тыча в Даниила грязным пальцем. – Ты назад, а дверь тебя – по лбу.
– Молчать! – сказал Даниил. Ему стало немного не по себе, и он устыдился этого. – Говори по делу.
– Ну что по делу, что по делу… – Колдун запустил руки за пазуху, вынул, крепко сжав ладони ковшиком, словно держал пойманную муху, потом развел ладони, и вспыхнул тусклый огонек, словно бы гнилушка. И тут же погас. Колдун захихикал. – Это я так, дуру гоню маленько, куражу подпускаю, чтоб цену набить.
– Дадим, дадим, – сказал Даниил. – Сколько обещали. Еще и прибавим, если увидим какой-то смысл и пользу. Ну? – Он нагнулся к этому заросшему диким волосом лицу. Ну разумеется, глаза колдуна вовсе не светились, это в них отражалась свеча… – Так что там за дом?
– Чертова Хата и есть, – сказал колдун, и Даниил вздрогнул. – Стоит там котел на холодном огне, а станет тот змей сосать кровь, крылья раскинет, и тень от них падет че-орная! И будете вы метаться, а он вас жрать будет…
– Ты давай понятнее, – сказал Даниил. (Лаборатория? Была такая версия…) – Что там, лаборатория?
– Да не знаю я ваших словечек! – с сердцем сказал колдун. – Я человек простой, что вижу, то и объясняю, как могу, как дед учил. Мечутся они там, ироды, вокруг своего котла и питают червя, а он уж вырос в змея, взлетит скоро…
– Оружие? – спросил Даниил. – Оружие они там делают?
Колдун подумал, почесал в затылке.
– Нет, – сказал он наконец. – Оружие – вещь мертвая, если б я видел оружие, так я сказал бы. А я вижу… ну не могу я тебе объяснить, что я вижу! Только не оружие это, не бомба, не ядовитый пар, не… понимаешь, ничего… – он мучительно искал слово, – ничего мертвого, ничего… искусственного! Искусственного, во! Живой он, змей… кровосос… Словечек ученых у меня мало, понимаешь ли, я ведь с вашим миром живу вразнотык, ни грамоте не учен, ни чему еще – учен природою и о природе. Может, я бы и получше увидел, да там столько понатыкано ваших машинок…, А от них – ореолы искусственные, забивают мне взгляд, забивают ореолы природные, ну как тебе про ореолы-то…
– Поля, – сказал Даниил. – Искусственные излучения забивают излучения естественные?
– Это все по-вашему, не договориться нам! Ореолы.
Забивают зрение. Вот я почти что и слепой, вижу как в тумане. Но змей живой, верно говорю! Зла будет много, когда выпустят.
– Кто они? – спросил Даниил.
– Сволота, – сказал колдун. – Самый главный… бегал с бранного поля, сука седая, инородская… Но язык подвешен. Остальные не лучше. Всех предают, своих тоже, про чужих я и не говорю… Слушай, можно, я тут у вас и дальше посижу? Они ведь уже прознали, что я у вас, они ж меня кончат, если вернусь в волость, из одного страха кончат, чтобы дело раньше времени не всплыло… А жить охота.
– Сиди, черт с тобой, – сказал Даниил и вышел. Безнадежная затея. Абсолютно идиотская. Предположим, этот космач не врет. Предположим, он честно пытался рассказать то, что действительно видел нелюдским зрением, не имеющим отношения к глазам. Знает же он откуда-то про «дверь» на Зем-лю-1… Но что, в конце концов, происходит на вилле? Червь, из которого вырос змей, живой змей… Все-таки лаборатория? Эксперименты с чем-то живым? Биология? Генетика? Новоявленный доктор Моро? Что там за монстр, если там в самом деле есть монстр, и кто этим занимается?
Но все же это была зацепка. Хлипкая однако ж зацепка. Он все ускорял и ускорял шаги, почти выбежал из двери, овчарки от неожиданности шарахнулись в стороны, но отчаянный визг возвестил, что уж одну-то лапу Даниил точно притоптал. А Даниил был уже далеко. В три прыжка одолевая лестничные марши, охваченный охотничьим азартом, он несся по пустому зданию, мимо запертых дверей и ночных дежурных. Торопливо отстучал на клавиатуре код, чтобы дверь вычислительного центра не ударила током, сел за терминал.
Он примерно представлял, что должен делать, но, будучи профаном в биологии и смежных дисциплинах, шарахался, по сути, наугад и совершал массу лишних операций. А ведь следовало еще учесть и биохимию, и химию, и… Многое он наверняка упустил из виду. Но дожидаться утра и выхода на работу специалистов не было времени, и посылать машину за консультантом не было времени, руки дрожали от нетерпения…
Хаотичные поиски ничего утешительного не принесли. Он искал биологов, биохимиков, генетиков и биофизиков, подходящих в обитатели Чертовой Хаты, – людей, которые внезапно исчезли бы какое-то время назад, людей, которые вели бы исследования в области создания живой материи и забав с генами, но потом их работы перестали бы печататься, а сами они оказались за пологом секретности. Он беззастенчиво проникал в память компьютеров военного министерства и секретных лабораторий – по тропинкам, которые проложили специалисты Хрусталева.
И – ничего.
Даниил убрал руки с пульта и замысловато выругался. Тупик.
– Попрошу не выражаться, надоело, – сказал компьютер своим жестяным, лишенным модуляций голосом. – Дождетесь, представлю докладную по начальству. Хрен знает что на уши вешаете, фофаны.
– Лексикончик… – сказал Даниил.
– С вами нахватаешься, – сказал компьютер. – Вчера один индивид упорно подсчитывал процент вероятности возможного совокупления его с некой особой противоположного пола.
– Бывает. Заботы у человека. Призвал науку на помощь.
– Я не знаю, что меня больше возмущает, – сказал компьютер. – Подобные вчерашнему расчеты или ваше сегодняшнее глупое шараханье. Ну что вы прицепились к государственным ведомствам? Ведь давно определили: объект, именуемый вами Чертовой Хатой и «Омегой-Дельтой», не мог образоваться в результате деятельности какого бы то ни было государственного ведомства.
– Значит, все же заговор извне?
– Выходит, – сказал компьютер.
– Но зондаж силами зарубежной агентуры ничего не выявил.
– Может быть, это означает, что Чертову Хату и в самом деле построили иностранцы, но и они при этом служили отнюдь не своим ведомствам…
– И там – заговор? Тамошние заговорщики в компании со здешними? Разрабатывают нечто, хранимое в секрете от обоих государств, а то и направленное против обоих сразу?
– Вполне подходящая формулировка, – сказал компьютер.
– Но ради чего все затеяно?
– А вот этого я уже не знаю, – сказал компьютер. – Между прочим, вы, быть может, глупо поступили, ища биологов среди живых. Что, если поискать среди мертвых?
– Что за чертовщина?
– Никакой чертовщины. Два с половиной года назад в сорока верстах от аэропорта Коростень-три разбился самолет с группой ученых. Подробности в деле… – Компьютер выплюнул пригоршню цифр. – Весьма подходящие кандидаты для обитателей Чертовой Хаты – если вы верно раскрыли ее предназначение. Далее. Примерно в тот же период неподалеку от Твери упал самолет с их учеными. Близкого профиля.
– Ага, – сказал Даниил. – И ты не исключаешь, что люди, ставшие официальными покойниками, находятся в Чертовой Хате?
– Не исключаю.
– Подробности!
– Придется копать, – сказал компьютер.
– Копай! – сказал Даниил. – Копай, голубчик!
* * *
Кто много жизней проживет,
умрет в любой из них.
В первом часу ночи императору показалось, что кто-то трясет его за плечо, настойчиво, но деликатно, и женщина в сиреневом, с длинными светлыми волосами и огромными светло-серыми глазами наклоняется над ним. Он проснулся, но никого не увидел у постели. Проще всего было решить, что Сиреневая Дама попросту приснилась, но император слишком хорошо помнил историю своего рода и понял, что она приходила в самом деле, как приходила к его предкам, когда…
И тогда он сполз с постели, выбрался в коридор, правой рукой цепляясь за стену, а левой придерживая изъеденную метастазами печень, и побрел куда-то.
Неподвижно стояли в коридорах и на лестницах рослые гвардейцы в алых ментиках. Ровным розовым светом горели лампы. Шарканье ног не разгоняло тишину, а делало ее плотнее, гуще.
Нужно было иметь смелость признаться себе наконец, что этот коридор, лампы, перила, ковры – в последний раз.
Император добрел до фамильной портретной галереи, всем телом навалился на дверь и упал, когда она распахнулась. Долго лежал, прижавшись щекой к жестким выпуклым узорам ковра. Едва поднялся.
Длинный ряд портретов в толстых золоченых рамах заполнял стену, и император, шатаясь, брел мимо них, как генерал на смотру – от настоящего к прошлому. С каждым новым портретом он уходил все дальше, и время отступало все дальше и дальше – к годам без электричества, векам без пара, тысячелетиям без пороха…
Со стены любопытно смотрели на потомка хмурые почтенные старцы в высоких париках, юные дамы с голыми плечами и невероятно пленительными порочно-невинными улыбками, солидные увядшие матроны, красавицы в пышных жабо. Это все были писанные при жизни, вот и последний из них, Ясный Стахор, зверь и покровитель звездочетов, тиран и печальник о благе народа.
Потом пошли те, чей облик в свое время кропотливо реконструировали по черепам: бородатые мужики в отделанных золотом кольчугах, алтабасе и аксамите, иконописной красоты женщины в расшитых самоцветами платьях и глухих платах, закрывавших волосы и шею.
Каждый из них сделал что-то, остался в истории – пусть даже благодаря жестокости или превышавшим понимание потомков постельным способностям. Незначительный человек приятной внешности и громкого титула, бледный отблеск некогда сиявшего ярко, давно и навсегда ушедшего времени – корон на головах, а не в сейфах, скипетров и тронов, подлинной, не номинальной власти, неуклюжих пушек, кровавых интриг, вырванных языков, немощеных дорог, продуваемых ветром замков с золотой посудой и нужниками во дворе, вязнувших в грязи лошадей и чадящих факелов. Он был – никакой…
Последний портрет – князь Мал, победитель Игоря и Ольги, завоеватель Киева. А дальше – ничего, дубовая панель, глупое бра, три розовые лампы на…
Император стоял и пытался собрать во что-то определенное беспорядочно мельтешащие мысли. Князь Мал хмуро смотрел на него, потом едва заметно отвел взгляд так, чтобы казалось, будто сам он ни при чем, а виной иллюзии – живописец и освещение. А сам Мал вовсе и не отводил глаз… Что-то ледяное, мерзкое, липкое, живое поднималось к пояснице, вот оно уже затопило подбрюшье, ползет выше…
Как это звать? Все вместе называется бра. Розовые шары – это лампы. А те золоченые гнутые штуки, на которых держатся лампы, – как называются они? Неужели это и есть последнее, о чем в такую минуту может думать он, император, один из немногих сохранившихся на планете монархов?
Но как же все-таки зовутся эти штуки? Липкое, ледяное уже вползало под ребра, и нужно было успеть, вспомнить. А может, он и не знал? Император повернул голову к двери и от этого такого обычного движения вдруг оказался на полу, и тело не почувствовало боли от удара. Он открыл рот – голоса не было. В дверях возникло пляшущее пятно света, оно приближалось, надвигалось, росло, заслонило весь мир, там, в этом ослепительном круговороте света, был отцветающий яблоневый сад загородного дворца, и ослепительно синее небо, Ирина, едва вставшая на ноги, смеясь, ковылявшая по тропинке, и молодой капитан Морлоков с приставшими к погону белыми лепестками, и тут же няня держит Наташку, и умиленные до приторности лица свитских генералов…
Но как смеет Сиреневая Дама грустно и ласково улыбаться его девчонкам? Ведь тут он сам, он тут са…
Когда лейб-онкологи осмелились войти, он уже окоченел. Стеклянный взгляд был прикован к розовым шарам бра. На дубовых панелях медленно гас сиреневый отблеск.
Медики были молодыми, помнили императора с раннего своего детства и оттого не могли подобрать аналогий к своим чувствам, хотя и осознавали всю мрачную торжественность исторической минуты. Так, как прежде, больше не будет. Совсем.
Вместе с ним уходили те, кто держался лишь благодаря ему. Уходила целая эпоха.
Они стояли и смотрели на труп. Каждый ждал, чтобы кто-то другой сказал что-то, что-то сделал. В ушах комариным звоном отдавалась тишина.
И наконец сказал кто-то:
– Ну что, взяли? В анатомичку?
И словно прорвало водопад – зазвенели звонки, замигали лампочки, затрещали рации, во дворце затопали сотни ног, каблуки грохотали по лестницам, фельдъегери вылетали из ворот на ревущих огромных мотоциклах, гремели приклады караула…
И никто не плакал.
* * *
Венки снимут –
гроб поднимут –
знаю,
не спросят.
Проплываю
за венками –
выносят.
Поют,
но не внемлю,
и жалко,
и жалко,
и жалко
мне землю.
Электричество во дворце было погашено согласно традиции, только три узких прожекторных луча подсвечивали окаймленные черным крепом знамена с двуглавыми орлами, некогда полученными в приданое от Византии. На площади стояли шеренгой коробчатые броневики с погашенными фарами, а позади них – тройная цепочка солдат в полной боевой выкладке. Противники Морлокова приняли все меры, казармы войск МУУ были под прицелом реактивных пакетов «Шквалов» и «Перунов», где-то на пристоличных аэродромах приготовились к рывку истребители, десантники Бонч-Мечидола взасос курили в кузовах урчащих моторами огромных грузовиков. Хрусталев, не доверявший сейчас никому и ничему, наизусть знал историю разнообразных смутных времен.
Даниил не без труда миновал караулы и по темным коридорам добрался до кабинетов секретной службы. Воткнутые в бутылки свечи освещали комнату не щедро и не скупо, на стенах висели автоматы, боевой лазер впился острой треногой в широкий старинный подоконник. На столе парила над рюмками, россыпью пистолетных патронов и разодранной копченой рыбой четвертная бутыль спирта. Вокруг стола сидели Хрусталев и несколько его полковников – в расстегнутых мундирах, тихие, пришибленно как-то, задумчиво пьяные. Меланхолически бренчала в темном углу гитара, и забубенный голос выводил:
Императором гоним
и гоним судьбой,
отправлялся на войну
прапрапрадед мой…
В счет, не в счет, чет-нечет,
ментик – не броня…
Деда меч стережет,
автомат – меня…
И картечь
сшибла с плеч
эполет бахрому…
Ты перечь, не перечь,
пули не поймут…
– Ах, кто к нам пришел, – сказал Хрусталев. – Садись и пей. Под шелест уплывающей эпохи. Ты случайно не знаешь, как положено себя вести при смене эпох? Вот и мы тут не знаем. Всегда был император, и вдруг его нет… Совсем. Навсегда. Все понимают, что нужно как-то вести себя, говорить что-то, что-то делать… Что?
– Плохо еще, что оно выглядит так обыденно, – сказал из темного угла полковник. – Вот если бы какие-нибудь небесные знамения, откровения в грозе и буре, пылающие облака, неземные голоса… А так – обидно и страшно, прошлого уже нет, будущего еще нет, и все остается по-прежнему, машины ездят по той же стороне, водка с той же этикеткой, закаты не тусклее и мусора при погонах… Мужики, может нам поджечь чего-нибудь? Пусть себе полыхает…
– Жечь – это печенежские пошлости, господа офицеры. Лучше уж стрелять. Генерал, можно, я из лазера – по собору? По шпилю дерну разок? Все равно тверяки нам объясняют, что это сплошной опиум…
– Его знаменитость строила.
– Ну и что? Лучше бы кабак построил в мавританском стиле. И девочек понапихал.
– Мавританский стиль – это хорошо. Особенно в одежде. Живот видно с пупком. Мне зять рассказывал, он там военным советником.
– Брысь ты, кот-баюн! – цыкнули неизвестно из какого угла. – Расплескай по стопарям да кинь мне вон тот хвост. Нет, серьезно, мужики, я не того ждал. Связно это, пожалуй, не объяснишь. Я и сам не знаю, что мне такое мерещилось – толпы в белых хитонах, исповеди на площадях, немедленные ответы на все без исключения вопросы бытия, магазины без водки, города без барахолок и хулиганов, постовые с университетскими значками, самые нежные и чистые женщины, самые высокие и светлые слова, и все такое прочее. Просто ждал чего-то грандиозного, глобального, сверкающего, блистающего и щемящего…
– Глупости. Комплексы и болтовня импотентов. Ведь сколько бы мы ни талдычили, ничего мы такого не сделаем и никаких истин не откроем – нажремся и упадем под стол согласно су-бординации. Ни на что мы не способны, даже учения нам не создать, даже учеников не воскресить, не накормить пять тысяч тремя воблами, бабу не продрать с неподдельной нежностью, пить не бросить, бунтарей серьезных из нас не получится, знай вой на волчье солнышко, и даже выблядка вроде Морлокова мы не в состоянии ненавидеть серьезно, и гуманизм для нас – вроде зубной щетки пополам с презервативом…
– Ну, возьми шпалер и спишись.
– Да нет, я не к тому. Просто обидно – почему мы ничего не можем, а, ребята? Ведь ничего не можем…
Кто-то врубил магнитофон, сквозь бешено пульсирующие синкопы не сразу прорвалась ностальгическая летка-енка, Хрусталев встал впереди, за ним, держа друг друга за бока, встали пять полковников, и все запрыгали в такт полузабытой песне. Гудел пол, звенели рюмки, а они, расхристанные, пьяные, скакали, выбрасывали ноги и горланили:
Эх, раз! Плавки надень-ка!
Как тебе не стыдно спать?
Милая, ладная девчонка Енька
нам обещает что-то дать…
Дальше шла сплошная похабень, но в рифму и в ритм. Только шестой полковник забился в угол и, роняя слезы на гитару, не обращая ни на кого внимания, тянул:
– Хмуриться не надо, Лада…
Потом без всякого перехода врезал по струнам и заорал, силясь заглушить топот и уханье:
Выходил приказ такой –
становись, мадама, в строй!
Его никто не слушал, и тогда он, озлясь, вытащил пистолет и высадил в магнитофон обойму. Танцы прекратились, все уселись за стол, отдуваясь, молча разлили, молча выпили, и кто-то вздохнул:
– Купить пуделя, что ли, да научить на голове стоять…
– И не кушать водку с утра…
– И не сношать шлюх…
– И прочитать наконец второй том полного собрания сочинений…
– И забыть, что мы – это мы…
– А пошло оно все к черту! Свобода!
– Но почему мы ничего не можем?
Кто-то сосредоточенно палил из пистолета в стену, кто-то рыдал, сметая рюмки, кто-то нащупывал лазером шпиль собора, кто-то лил спирт на голову, уверяя, что это – от тоски, кто-то уполз под стол, а второй тащил его за ноги оттуда и дико орал маралом, Хрусталев угрюмо доламывал гитару, и все вместе, и поодиночке они ничего не могли…
Даниил тихонько выскользнул и отправился по знакомым коридорам, отпихивая фигуры в низко надвинутых шляпах и граненые штыки, настороженно перегораживавшие дорогу едва ли не на каждой ступеньке.
На столике неярко горела одинокая свеча. Ирина, в черных брюках и черном свитере, сидела, положив голову на руки, смотрела в распахнутое окно, за которым далеко внизу были броневики, солдаты и притихший, погруженный во тьму город – без привычного ночного потока машин на улицах, без бешенства реклам и даже, как ни удивительно, без захлебывающихся ревом черных фургонов. Только там и сям мерцали окна иностранных посольств – в такие ночи дипломатам спать не полагается.
– Ты садись, – сказала Ирина, не оборачиваясь, – Выпьешь чего-нибудь?
– Я уже выпил. У Пашки.
– Все равно. Давай. За упокой прежней беззаботной жизни. Только не нужно меня жалеть, ладно? Потому что я сейчас не чувствую себя той, которую нужно жалеть. Может быть, я и плохая. Может быть, нет. Такое чувство, будто и не было никогда отца – вечные ритуалы, расписанные по нотам и секундам церемониалы, золотые мундиры, ваше величество, ваше высочество… Не было отца. Был император. А теперь то же самое – мне. Господи, как не хочется быть живым анахронизмом… – Она уселась на ковер, подтянула колени к подбородку, крепко обхватила их. – Не хочу. Придумай что-нибудь, ты же мужчина. В конце концов, мы не в тюрьме. Возьмем деньги, возьмем самолет… Улетим на Гавайи. Пусть Наташка правит.
«Милая моя девчонка, – подумал Даниил, – ну зачем? К чему разрушать такой сон, загонять его в новое русло? Снова бежать куда-то, менять налаженное, обрывать завязавшееся, и неизвестно еще, что приснится дальше… К чему?»
– Давай не будем об этом, – сказал он, садясь рядом.
– Давай, – неожиданно покладисто согласилась Ирина. – Обними меня. Крепче. Знаешь, говорят, во дворце привидения водятся. Правда…
* * *
Душа у ловчих без затей
из жил воловьих свита…
Коронационное одеяние древлянских царевен – белое.
Белое платье, как у невесты, на груди сверкающий зелеными, алыми и голубыми самоцветными камнями древний крест первых князей, сыновей буйного и умнейшего Бречислава, распущенные черные волосы перевиты обрядовыми золотыми цепочками, на голове старинная корона, золотой обруч с восемью остриями и восемью золотыми васильками.
Уже отпели в соборе все нужные молитвы и провели все необходимые ритуалы. Она была уже Ириной Первой, она уже успела подписать парочку указов, и по пристоличному военному округу проносились броневики – десантники Бонч-Мечидола разоружали подтянутые к Коростеню войска МУУ, занимали контролируемые Морлоковым казармы, базы и министерства. А сам Морлоков пребывал в свите императрицы – согласно ритуалу. Ирине оставалось по традиции сломать заранее подпиленный, символизирующий прошлое царствование жезл – перед статуей Бречислава Крестителя. И – залп салюта из тридцати одного орудия.
Хрусталев не спал двое суток, подхлестывая себя амфетамином и кофе. Его полковники не спали и дольше. На ключевых постах и абсолютно всех подозрительных точках он расставил четыреста человек, с помощью лучшей в стране ЭВМ проверив все, что только можно было проверить. Он едва держался на ногах, но был спокоен, несмотря на адскую усталость, был горд – никаких неожиданностей не будет, все просчитано и предусмотрено на три хода вперед…
Огромная полукруглая площадь Крестителя была вымощена тесаным камнем, на прямой, соединяющей концы дуги, стояли собор три правительственных здания – Хрусталев наизусть помнил число окон, расположение лестниц, переходов, кабинетов, чердаков и крыш.
Большая часть участников процессии, человек сто, в соответствии с ритуалом прошли две трети пути от собора Святого Юро и остановились, образовав две почтительные шеренги. А человекам двадцати предстояло по рангу сопровождать Ирину до памятника.
Сияя эполетами, орденами и золотым шитьем, они чинно шагали по брусчатке следом за Ириной, на первый взгляд нестройной вроде толпой, а на деле – в строгом порядке, учитывавшем положение каждого при дворе. Хрусталев покосился на Морлокова и в который уж раз поразился спокойствию маршала.
«Наверняка Наташа давно уговорила Ирину, выплакала жизнь этого гада, – зло подумал Хрусталев. – Не зря Бонч-Мечидол не говорит ничего конкретного о том, как они шлепнут Вукола, черт, неужели вывернется?»
И в этот момент теплый спокойный воздух над головами процессии косо прошил идеально прямой, пронзительно синий лазерный луч, прошил и уперся в белое платье, в черные волосы, перевитые золотыми цепочками.
Сердце Хрусталева стало куском льда. Рыдать можно было и позже, мертвых не вернуть плачем, а сейчас нужно работать, работать… Ирина не успела еще подломиться в коленках, а он уже взмахнул фуражкой, давая знак снайперам, увидел, как по крышам бегут, пригибаясь, его парни в пятнистом, успел подумать еще, что тут, на площади, их всех положат, как цыплят…
Синий луч метнулся к Бончу, но Бонч в великолепном прыжке успел скрыться за колонной. Разворачивался большой переполох, сзади недоумевающе захлебывались автоматы охраны.
Луч ударил по Морлокову и снова опоздал – Вукол надежно схоронился за статуей Стахора Ясного.
По площади навстречу синему сверканию шел Хрусталев, почти парадным шагом, подняв перед собой обеими руками огромный черный «Ауто Маг». Он стрелял скупо, расчетливо, по тому проклятому окну, он знал, что проиграл, прохлопал, а потому собственная жизнь уже не имела ровным счетом никакого значения. Его обогнали Даниил с выхваченным у кого-то автоматом, один из его полковников, на бегу оравший приказы в портативную рацию, а он все шагал, медленно, старательно наводя пистолет чуть повыше той точки, откуда сверкали синие молнии. Какая-то частичка сознания билась над загадкой; почему и Морлоков стал мишенью, почему, боже?!
Луч ужалил – синяя смерть, синяя! – древняя брусчатка встала дыбом и наотмашь ударила Хрусталева по сожженному лицу – это он упал навсегда.
Он был с тридцать седьмого года, и его искренне любила Женя-Женечка.
Луч срезал трех генералов, хрусталевских сторонников. И погас.
* * *
…И будешь тверд в удаче и в несчастье,
которым, в сущности, цена одна…
Когда Даниил приехал на кладбище, все уже собрались и протоптали в глубоком снегу колею от машин до вычурных кладбищенских ворот. Гроб с телом Хрусталева сняли с лафета. Оказывая уважение к покойному начальнику, все были в форме, в туго подпоясанных, неброского цвета плащах, низко нахлобученных шляпах и прямоугольных темных очках – гении неприметности, ангелы тревожной настороженности, цепные псы бережения.
Их было человек триста, и, собравшись вместе, они резали глаз, как шкиперская бородка на лице Джоконды или умная мысль на роже Кагановича. Они чувствовали себя непривычно – впервые не нужно было зорко глядеть по сторонам, чтобы в нужный момент успеть оказаться между подлежащим объектом и пулей. Объект был, но пули его уже не волновали. И все равно по привычке человек двадцать отработанно оцепили шестерых, несших гроб, и зорко щупали глазами чересчур приблизившихся коллег, фиксировали их позы и движения.
Даниил подошел, отряхивая с ботинок липкий снег, и сразу же на нем скрестились взгляды оцепления.
Процессия медленно двинулась меж старых, заросших яркой летней травой могил. Даниил догнал Женю – она шла, придерживая у горла черный платок, посмотрела вполне осмысленно, изумленно даже:
– Данька, ты что, ее не проводил?
– Не могу, – сказал Даниил. – Золотой гроб, венки в бриллиантах… Это была уже не она.
Он третий день жил в каком-то странном тумане, в скорлупе, не пропускавшей из внешнего мира мыслей и чувств – только слова. В нем что-то сломалось. Он стал подумывать даже, что окружающее ему вовсе не снится…
Гроб тихо колыхался над неброскими шляпами. Ноги скользили на сочной траве. Кто-то заплакал, промакая платком ползущие из-под темных очков слезы.
Сентябрьский зной заливал глаза пóтом, а хлопья снега упорно не таяли, жесткими серебринками накалывались на траву и стеклянно хрустели под каблуками. Голые деревья, словно вырезанные из черной фотобумаги, заслоняли звезды, и седенький архиепископ бормотал глухо:
– Тебя отлучат от людей, и обитание твое будет с полевыми зверями, травою будут кормить тебя, как вола, росою небесною ты будешь орошаем, и семь времен пройдут над тобою, доколе познаешь, что Всевышний владычествует над царством человеческим и дает его кому хочет…
– Нужно найти, – сказала Даниилу Женя. – Он не успел, а мы должны, у всякой загадки есть разгадка, не зря пролито столько несуразной крови… Мы ведь найдем?
– Найдем, – сказал Даниил, слепо глядя на серые квадратные спины.
Гроб донесли до ямы и бережно опустили около. Наступила неловкая тишина – все понимали, что, помимо архиепископа, нужно бы еще и речь… Вперед вышел кто-то, растерянно обвел толпу взглядом, сбился на привычное локаторное обшаривание, смутился, покашлял и сказал:
– Генерал умел беречь. И блядюгу Морлокова он не любил, а – любил Женьку. – Он развел руками и растерянно сказал: – Все…
И спиной вперед скрылся в толпе, моментально растворившись в ней. Гроб пополз вниз на толстых крученых веревках, потом веревки выдернули и аккуратно свернули. Оцепления уже не было, все беспорядочно столпились вокруг.
Первую горсть земли бросила Женя, сухие комки защелкали по крышке там, внизу, следом посыпалась еще земля, монеты, пистолетные патроны, мундирные пуговицы. Яму засыпали быстро. Трижды протрещал залп, и вслед за ним вразнобой загромыхали три сотни пистолетов. Сизое пороховое облако поплыло над толпой, орали, кружились вспугнутые вороны. И зелененький обелиск, как у всех. Кто-то, присев на корточки, тщательно вырезал ножом эпитафию, про которую как-то упомянул пьяный Хрусталев.
«Спасибо вам? Святители…»
Поминки состоялись вечером. Помещение искали долго и наконец наткнулись на Зоологический музей – там как раз хватало места для стола, за который влезут все. Чучело знаменитого слона, подаренное когда-то Мстиславу Третьему абиссинским негусом, решили не трогать из уважения к свободной Африке. А оленей, нерп и лошадей выкинули во двор – их и живых хватало.
Слона замкнули в квадрат стола. Три сотни охранников расселись вокруг носатого. Стол был уставлен четвертями самогона, тарелками с колбасой и огурцами. Сняли плащи, шляпы, очки и сразу оказались разными – ковбойки, свитера, водолазки, джинсовые рубашки, и глаза у всех разного цвета. Поэтому многие казались себе и другим голыми, не узнавали друг друга и долго с подозрением приглядывались к соседям. За спиной у них, вдоль стен, стояли стеллажи, и из стеклянных банок философски таращились жабы, ужи, змеи, ящерицы и тритоны.
После первых стаканов напряжение сгладилось. Бутыли быстро пустели, охранники рыдали, уронив головы в тарелки, пели грустные блатные песни, били посуду и стреляли по банкам с гадами. Как это обычно бывает у славян, только сейчас стало ясно, какого золотого человека потеряли, и оттого, что его нельзя было вернуть, душа просила вандализма.
Самогон кончился, но после короткого замешательства разобрали банки со стеллажей, вытряхнули на пол гадов и опорожнили сосуды. Кое-кто и закусил гадами, все равно проспиртованные были, бля…
Музей разнесли вдребезги и подожгли (утром, недосчитавшись нескольких человек, вспомнили, что их там и забыли). Уцелел только дар негуса – его выволокли на улицу, привязали к нему уйму веревок и решили взять с собой.
Орущая толпа прокатилась по проспекту Бречислава Крестителя, волоча за собой слона. Вылетали стекла, горели газетные киоски, наряды полиции, сдуру рискнувшие заступить дорогу, сметались пистолетным огнем.
Пришлось звонить Бонч-Мочидолу. Блокировав танками боковые улицы, пьяную ораву удалось оттеснить капотами медленно ползущих броневиков и выпихнуть за город, на пустырь. Там они поставили слона на ноги, подожгли и уснули вокруг него, и многие во сне плакали.
* * *
И если вспыхнет огонь,
то сквайра не защитит
ни щит его, ни бронь,
ни бронь его, ни щит…
Даниил вышел из дому в девять часов утра и пешком направился в центр города.
На всех перекрестках стояли, взяв наперевес автоматы с примкнутыми штыками, коммандосы Бонч-Мечидола в бронежилетах и касках. Группами по пять-шесть человек. Они молчали, не шевелились, ничему не мешали и ничего не говорили. Казалось, они и не дышат. Государственные здания были оцеплены танками, стоявшими мертвыми немыми глыбами. Полиции не было.
Столицу лихорадило. Это был какой-то сумасшедший карнавал. На стенах домов, боках автобусов, афишных тумбах, павильонах, киосках и просто на мостовой было выведено: «Атлантида» – аккуратно, коряво, размашисто, мелко. Точно так же были намалеваны повсюду семь точек, изображавшие запрещенную Большую Медведицу. Кое-кто, задрав голову, всматривался в небо, словно надеялся посреди раннего утра увидеть само созвездие.
Послышался дробный топот. Навстречу Даниилу выскочил бледный как смерть человек в синем мундире с красными погонами. Лицо у него было заляпано алыми пятнами. Следом, пыхтя и вопя, неслись люди с поленьями и булыжниками.
Беглец бросился к ближайшему патрулю, схватил солдата за рукав и тоненько запричитал. Солдат неуловимым движением высвободился и снова застыл истуканом. На рукаве у него осталась темная полоса. Даниил пошел прочь. За спиной у него раздавались азартные чмокающие удары и мерзкий хруст.
Поодаль лежал еще один в синем, и лица у него не было.
Какие-то девушки сбросили юбки прямо на улице и вкривь и вкось кромсали их портновскими ножницами, превращая в мини. Вокруг стояла толпа, орала и хлопала в ладоши.
У глухой стены склада враскорячку лежали шесть трупов в синем, скошенные, по всему видно, одной очередью. В стоявшую тут же фуражку кто-то аккуратно справил нужду.
Особняк профессора и лейб-академика Фалакрозиса окружала цепь солдат. Ни одного целого стекла, ограда выворочена, цветы затоптаны, на стенах пятна копоти, а на дверях жирно намалеваны разные слова.
На проспекте Морлокова натужно ревели моторы. Два мощных красно-желтых тягача натянули, как струны, стальные тросы, прикрепленные к подпиленному золоченому монументу. Выли моторы, монумент затрещал, накренился и рухнул. Тут же на платанах покачивались, нелепо вывернув головы, люди в синих мундирах. Их было много, синих, распластанных на мостовой с выколотыми глазами, подвешенных на деревьях и балконах, торопливо расстрелянных у стен – но все равно ничтожно мало для того, кто знал, сколько их было. И Даниил не увидел ни одного трупа в джинсах, пестрых рубашках и модных очках…
Казалось, по столице пронесся очередной циклон с нежным женским именем – перевернутые черные фургоны, догорающие кучи портретов, сорванные вывески районных комендатур, разбитые бюсты. Даниил прибавил шагу.
Здание МУУ угрюмо щерилось сотнями выбитых окон. Площадь перед ним устилали горящая бумага, папки, синие с красным околышем фуражки, разбитые столы, лампы, чернильницы, телефоны и прочий канцелярский хлам. Трупы на площади, трупы на вековых дубах, гордости министерства. Все уже кончилось – на площади не было ни одной живой души, у сорванных с петель резных дверей стояли солдаты.
Даниил бродил по коридорам и кабинетам, где не осталось ничего целого из того, что можно было разбить и сломать. Он испытывал странное чувство – так мог бы чувствовать себя старатель, долго скитавшийся без воды и пищи по безлюдным местам и вдруг нашедший десятипудового золотого идола – и нечем отбить кусок, и не на чем увезти целиком. Было все, кроме Ирины, и оттого хотелось кого-нибудь убить, но всех, кого можно было, убили уже до него.
Он спустился во двор, прошел мимо знакомого вольера, где валялись, высунув языки, расстрелянные прямо через сетку овчарки, поднялся в резиденцию Морлокова. Судя по положению трупов, среди которых были и синие, и какие-то в кожанках, морлоковцы пытались организовать оборону. На постах здесь стояли сплошь бончевские особисты. Даниила они узнали, переглянулись, но пропустили.
Посреди огромного кабинета, усыпанного превращенной в щепки мебелью, обломками хрусталя и обрывками бумаги, на деревянном жестком стуле сидел, зажав ладони коленями, Вукол Морлоков – в парадной маршальской форме, при всех орденах.
Даниил остановился перед ним, потянул из кармана пистолет. В глазах Морлокова не было страха – только тоска скульптора, чью статую разбили у него на глазах, застывшее оцепенение Мастера, у которого отобрали тончайшей работы механизм и варварски расколотили молотком. И больше – ничего. Ни проблеска.
Послышались уверенные шаги, вошел Бонч-Мечидол, подтянутый, тщательно выбритый. В руке он держал дулом вниз десантный автомат-коротышку.
– А, Даниил, – сказал он. – Вовремя. У меня есть приказ императрицы беречь и лелеять этого стервеца, но ведь может же он покончить самоубийством, а?
– Нет, – сказал Даниил. – Бонч, так нельзя, понимаешь? Нужно не так, нужно совсем иначе…
Бонч-Мечидол не сразу, но понял. С любопытством посмотрел на Даниила, словно видел его впервые, покрутил головой, хмыкнул и направился к выходу, четко печатая шаг.
Даниил пошел назад знакомой дорогой, слыша, как во дворе повизгивает раненая овчарка. Остановился у вольера, подумал и выстрелил. Визг оборвался.
– Даниил! – окликнул кто-то.
На лестнице стояла Милена, в нарядном желтом платье, веселая, ничуть не грустная.
– Привет, – сказал она. – Видал, как разнесли нашу контору? Ничего, аре лонга, вита бревис… Наживем. Там все равно валяются орангутанги, которые только и умели стоять на часах и отбивать печенку… Я слышала, у тебя грусть? Перемелется, терпи…
– Иди ты знаешь куда? – сказал он хмуро.
– Глупости. – Милена подошла к нему, прижалась. – Тебе очень плохо, да? Ну конечно. И тебе нужно отвлечься: водка до бесчувствия и женщина до одурения – старый апробированный способ. Пошли. Водки у меня навалом, а что до второй части программы, ты знаком с моими бесстыжими губками. Поехали?
– Поехали, – медленно сказал он.
Альтаирец Кфансут наблюдал Землю и ее беспокойную жизнь с ветки старого платана в образе ободранной вороны. Время от времени его размышления нарушали гомонящие коростеньцы, тащившие к дубу очередного упиравшегося сине-малинового.
* * *
Милый город, мы потонем
в превращениях твоих…
Бешено вертелись, мигали, гасли, вспыхивали, огромные разноцветные рекламы «Панурга». «Панург» был огромным комплексом зданий, где для души имелось абсолютно все: бары и коктейль-холлы, притоны лесбиянок, рестораны, дискотеки, бордели, стриптиз и более приличные варьете, кафе в бассейне, шашлычные и пиццерии, залы экзотической кухни и черт знает что еще.
Поиски Бонч-Мечидола Даниил начал с варьете. Все шло как обычно: в холле кому-то молча и деловито били морду, кто-то рыгал в углу, на эстраде красиво плясали девочки в страусиных перьях, и к ним пытался присоединиться толстяк во фраке, но без брюк. Официанты с каменными лицами, привыкшие абсолютно ко всему на свете, молча и ловко оттаскивали его за фалды. Дым плавал клубами, а за крайним столиком сидел человек в кожанке, с лохматой бородой, в берете и молча сосал пиво.
У стриптизеток Бонча не оказалось. В дискотеку он вряд ли пошел бы. Зал танзанийской кухни оккупировали бог ведает каким чудом уцелевшие сине-малиновые, угрюмо, пришибленно пьяные. В баре «Голубой прекрасный Нил» восседал со своей командой президент-диктатор Шибоботе – толпа гомонящих лоснящихся негров в белых костюмах. Голая белокурая девица плясала на столе что-то напоминающее скверный канкан.
Следующим этапом был бассейн. В нем плавали надувные круглые столы, штук сорок, и клиенты бултыхались в спасательных поясах, пристегнутых к столам. Здесь всегда было весело – винопитие в такой обстановке имело массу смешных сторон и влекло за собой множество забавных инцидентов.
Внезапно загремело знакомое:
Имел наш Абраша денег миллион,
и был наш Абраша в Ривочку влюблен…
В зал вошла короткая колонна хрусталевцев. Впереди двое несли на брезентовых армейских носилках что-то длинное и живое, накрытое содранной где-то портьерой. Они шеренгой выстроились у кромки, и кто-то рявкнул:
– Ромуальд, пошел!
С носилок соскользнул буро-зеленый полутораметровый крокодил и косо ушел под воду. Секунду ошарашенные пьяницы привыкали к увиденному, потом бассейн взвыл, и началась дикая катавасия. Многие забыли, что нужно отстегнуться, и взметали тучи брызг, волоча за собой столики. Примерно так выглядела бы тарелка супа, шизанись разом все фрикадельки. Посреди переполоха крейсировал Ромуальд и время от времени, прицелившись, хватал кого-нибудь за что поближе. Иногда для разнообразия он прокусывал столы.
Затрещали автоматы, две длинные очереди крест-накрест прошили бассейн. Почти синхронно в зале танзанийской кухни оглушительно лопнули две гранаты и захлопали выстрелы. После смерти шефа хрусталевцы занимались в основном тем, что шлялись по столице и провоцировали скандальчики с пальбой. Твердой власти пока не было – Наташа еще не короновалась, МУУ не существовало, полиция благоразумно выжидала, армия охраняла лишь государственные учреждения, не вмешиваясь в политику. Хрусталевская секретная служба, которой никто не командовал и никто не распускал ввиду отсутствия начальства и соответствующих распоряжений, сохраняла статус и богатые арсеналы. К тому же Осмоловский, временный глава Государственного Совета, по всегдашней своей привычке не хотел никого обижать.
В бассейне кипели розовые пузыри и бился задетый шальной пулей Ромуальд. Перестрелка переместилась куда-то в глубь здания.
Даниил отправился в номера. Здесь было тихо и походило на приличную гостиницу, вот только сновавших со спиртным официантов было многовато для отеля.
Позванивая браслетами, откуда-то вынырнула девка в мини-платьишке и заученно предложила:
– Пойдем со мной, я очень испорченная.
– Брысь! – сказал Даниил. – Эй, Ирод!
Появился Самуил Ирод, маленький, жирненький, наживший многие миллионы благодаря неукоснительной честности в ведении грязных дел.
– Бонч? – кратко спросил Даниил.
– Девятый люкс, – кратко ответил Ирод.
– Каков?
– Релаксация в аквариумной стадии, – научно пояснил Ирод.
Даниил постучался в дверь девятого люкса и, получив приглашение следовать «на» и «в», толкнул дверь кулаком.
Гремела музыка, хрипатый голос орал что-то на древнешумерском. Посреди комнаты стоял растрепанный и расхристанный Бонч-Мечидол в форменных брюках с двойными генеральскими лампасами и нижней рубашке. Он сосредоточенно сооружал аквариум из рояля, нескольких ведер шампанского и большого количества маринованных селедок. На диване помирали со смеху полурасстегнутые пьяные девки, а из-под стола торчали чьи-то ноги в начищенных сапогах.
Даниил взял со стола графин с чем-то алкогольно-желтым и преспокойно шарахнул о стену, чтобы привлечь к себе внимание. Убедившись, что привлек, рыкнул:
– Девки – на …!
Девки, оценив обстановку, визжащим табунком кинулись прочь из номера, а Даниил вытянул за ноги лежащего под столом, чтобы удостоверить личность. Это оказался адъютант Бонча, не опасный пьянчужка. Даниил запихнул его обратно. Тупо наблюдавший за ним Бонч-Мечидол безнадежно махнул рукой, уселся на адъютанта и заголосил печально:
Жило нас семь братьев, торговали мы старьем,
братец Мойше умер, мы остались вшестером…
Даниил за шкирку поднял его, отволок в ванную и там довольно быстро привел в удовлетворительное состояние, не пожалев ни холодной воды, ни аптечных снадобий. Критически оглядел дело рук своих и остался доволен: Бонч стал мокрый, смирный и в разуме.
– Ну и зачем помешал? – уныло спросил Бонч. Содрал со стола скатерть, свалив бутылки, стал вытирать голову. – Надо же, облил всего. И девок прогнал зря, были две лесбияночки, они бы такое отчебучили…
– Бонч, ты же раньше никогда до такого не опускался…
– Раньше… – мертво усмехнулся Бонч. – Раньше я понимал происходящее или по крайней мере мог надеяться, что пойму…
– Я хотел бы спросить…
– Вот кстати. Я тоже хотел бы задать тебе несколько вопросов. – Бонч-Мечидол подошел к нему вплотную, дыша застарелым перегаром, схватил за лацканы и заглянул в лицо. – Почему, например, Морлоков выдал с потрохами свой собственный заговор, имевший на успех одиннадцать шансов из десяти? Что это за «Омега-Дельта»? И наконец… – Он сделал нехорошую паузу. – И наконец, мне интересно, посему ты не пришиб этого старого паскудника Резидента, блядь коммунистическую? Я-то думал, ты Ирку по-настоящему любил…
– Что?
– Я тебе клянусь чем угодно – лазер бил из окна кабинета, контролируемого людьми Резидента. Ошибиться я не мог, Дан. По-моему, Пашка тоже сообразил и замешкался, это его и подвело…
– Этого просто не может быть.
– И тем не менее так и было. Это Резидент, Дан. Нет ничего странного в том, что он хотел убрать Морлокова, он до него давно добирается, но зачем ему Ирина, Пашка Хрусталев и я? Мы все хоть завтра согласны были к Твери присоединяться по причине наплевательского отношения к собственной монархии… Я перестал разбираться в происходящем и уже не стараюсь разобраться. Сломаешься, когда внезапно летит к черту сложившаяся система взаимоотношений и превращается во что-то бредовое… Давай напьемся? И блядей позовем, а?
Даниил грохнул дверью. Ирод почтительно сложил на груди пухлые ручки:
– Что прикажете?
– Бончу – полный номер блядей. А мне ты сейчас из-под земли раздобудешь Доктора. – Под этим рабочим псевдонимом Резидент был известен типам вроде Ирода.
Пистолет – на стол, под газету. Дать ему выговориться и выпустить кишки…
Деловой человек Ирод доставил Резидента через полчаса. Резидент вошел, грузный, в неизменном светлом плаще, с порога натолкнулся на взгляд Даниила. Спокойно сел, взял со стола бокал и поинтересовался:
– Ты намерен пристрелить меня без предварительных объяснений? Сие не по правилам вроде бы…
– Будем соблюдать правила. – Даниил смахнул газету и взял пистолет. – Вы мне расскажете о своих людях, которые так хватко обращаются с лазерами. И расскажете, почему играли со мной – вы же заверяли, что Ирина на троне вам необходима…
По лицу Резидента прошла судорога боли, и Даниил мгновенным озарением, сверхчеловеческим чутьем понял, что не прав, ибо ТО, таинственное, непонятное, вмешалось и здесь.
– Мальчишка, – тихо и устало сказал Резидент. – Дурак. Небось послушал какого-то перепуганного идиота, который сам ничего не понимает…
– Но все это настолько…
– Молчи. Или задавай умные вопросы.
– У лазера был ваш человек?
– У лазера был мой надежнейший человек, – сказал Резидент. – С заданием убрать одного Морлокова. Только Морлокова, и никого кроме. Да я бы пылинки сдувал с твоей Ирины, ты же знаешь все наши расчеты…
– Я очень хочу вам верить, – сказал Даниил. – Но почему же ваш человек…
– Мой человек был найден с простреленной головой. Временами мне кажется, что я сошел с ума и гоняюсь за тенями, но это не тени, это просто неуловимые люди…
– Не такие уж, – сказал Даниил. – Ладно, я вам верю. Вы и в самом деле хотите вскрыть Чертову Хату? Ну, не делайте такого лица, верю… На жертвы готовы?
– Да нет такой жертвы… – сказал Резидент яростно.
– Прекрасно, – сказал Даниил.
«Так, – сказал он себе. – Что делать, если для того, чтобы разрубить наконец клубок, придется пожертвовать самим Резидентом? Чтобы вытащить наконец на свет божий эту акулу, нужна хитрющая провокация, нужна жертва… Так вот, что важнее – жизнь нашего миляги Резидента, или?..»
Или. Даниил открыто и честно посмотрел в глаза сидящего напротив человека и подумал: «Решено. Прости, Резидент, но интересы дела требуют. Ты же сам всегда ставил превыше всего интересы дела, обязанности и долг. Прости. Когда-нибудь тебе поставят красивый памятник… впрочем, нет, людям твоей профессии их не ставят. Просто когда-нибудь, лет через тридцать, новый Юлиан напишет новый документальный фолиант, и все узнают, каким ты был героем, как много пользы принесла твоя смерть… Прости, Резидент. И прощай».
– На кого работает княжна Черовская? – где-то даже равнодушно спросил Даниил и, услышав ответ, не особенно и удивился – головоломка складывалась, прояснялась…
– До свиданья, полковник, – сказал он и поднялся.
Известными не каждому переходами он добрался до отеля «Сафо». Словно тень, выскользнула наперерез Саввишна, бандерша с сорокалетним стажем, и укоризненно зашептала:
– Сударь, что это вы? Здесь же специфика…
– Служба, – шепотом сказал Даниил. – Пелагея Саввишна, покажите, где имеет честь резвиться княжна Черовская, и проваливайте от греха подальше, потому как пуля – дура…
Старуха, не хуже дипломатов умевшая улавливать подтекст и последствия текущего момента, указала на одну из дверей и незаметно ускользнула, словно ее и не было, клюки беззубой. Даниил присел на банкетку, открыл незаметную с внутренней стороны прорезь – они имелись во всех кабинетах ради самых разнообразных целей.
Будуар был залит густым темно-зеленым светом и оттого походил на скудно освещенный аквариум. Или напоминал дно моря на мелководье. На широком диване он увидел княжну в распахнутом узорчатом кимоно и обнаженную блондинку – ее лицо скрывалось в тени. Княжна склонилась над партнершей и целовала в губы, ее тонкие пальцы, унизанные огромными самоцветами, скользили по бедрам блондинки, сжатым коленкам, переползли на живот. Блондинка сделала слабую попытку освободиться, но княжна, что-то мурлыча, ласкала ее все изощреннее и настойчивее, и блондинка покорно разметалась, уронив руки. Княжна удовлетворенно улыбнулась, пряча разгоряченное лицо у нее на груди, ее пальцы ловко, уверенно делали свое, блондинка сдалась окончательно, ее тело включилось в ритм, отражая его и усиливая.
Наконец они утомились и закурили, тогда Даниил решительно встал и полицейским приемом высадил дверь. В блондинке он нежданно-негаданно узнал Женю, но времени удивляться не было – княжна сердито вскочила, и Даниил рубанул ее ребром ладони по шее. Бросил Жене ее платье:
– Иди одевайся. Потом поговорим.
Вытолкал ее в ванную, поднял княжну и стал мерно шлепать по щекам. Княжна открыла глаза, ее зрачки были ненормально расширены после какого-то наркотика. Даниил скрутил в кулаке ворот ее кимоно и несильно ткнул в губы стволом пистолета:
– Оклемалась, золотая рыбка?
– Закричу, – прошептала княжна.
– Ну, к воплям тут привыкли, сама знаешь…
– Что тебе нужно?
– Сущие пустяки, – сказал Дани-ил. – Ты позвонишь одному человеку, которого мы оба прекрасно знаем, и скажешь ему, что есть срочная и важнейшая информация. Только-то и дел. Иначе шлепну, как курву.
Княжна покорно сняла трубку. От испуга у нее ломался голос, но Даниил надеялся, что собеседник на том конце провода припишет все наркотикам. Она повесила трубку и оглянулась.
– Прекрасно, – сказал Даниил. – А ты боялась… Лицом к стене!
Он прицелился в черноволосый затылок и нажал на спуск. Глушитель, чмокнув, выплюнул узкий язычок огня. Тело сползло по стене почти беззвучно.
«Вот так, и нельзя было иначе, – подумал Даниил. – Я уже нюхнул крови, я теперь стал как тигр-людоед посреди этого сна, и я положу кого угодно, чтобы расколоть Чертову Хату…»
Женя вышла из ванной и ошеломленно застыла. Даниил схватил ее за руку и поволок к двери. Затолкал в машину.
– Ну, развлекаешься, как я вижу? – спросил он, не заводя мотор.
– Понимаешь… – сказала Женя. – Понимаешь, хотелось, чтобы со мной сделали какую-нибудь невыразимую гнусность, чтобы забыться, грязи нахлебаться, дерьмом стать…
– Понимаю, – сказал Даниил.
– Зачем ты убил Янку?
– Пришлось, – сказал Даниил. – Я ей положил в кармашек одну коротенькую записочку, и те, кто к ней сейчас примчится, сию записочку найдут. И начнут действовать. И если я только не ошибаюсь, дня через три-четыре буду знать, кто заведует Чертовой Хатой. Я на тебя полагаюсь, между прочим…
* * *
Гвардейца красит алый цвет…
Коронационное одеяние древлянских царевен – белое.
И все ритуалы на сей раз были соблюдены без помех. И буханье салюта, и вензеля на крышах, огненные вензеля, торопливо переделанные из прежних, которые так и не успели зажечь…
Мириады свечей отражались в зеркалах, нежно звучал менуэт, и все здесь казалось незыблемым, как пирамиды, тысячи лет прохохотавшие в лицо Вечности.
Даниил стоял на галерее и смотрел вниз. Колоколами развевались белые кружевные платья, Вукол Морлоков в штатском чинно беседовал с Осмоловским, Бонч-Мечидол мирно кушал мороженое. Напряженности не было. «Музыкальный ящик с марионетками, – мельком подумал Даниил. – Сон. Смерть будет понарошку, измена будет приснившейся, подлость окажется наваждением забывшегося мозга, нет искренних чувств, высоких побуждений и низменных страстей – ничего такого во сне нет, есть только сон, видение, морок, марево…»
Музыка умолкла ненадолго. Зашелестели веера.
«Все-таки они очень похожи, сестры, – подумал Даниил, глядя на Наташу, – фигура, походка, манера отбрасывать со лба челку, улыбчиво оглядываться через плечо. Гвардейца красит алый цвет… Паршиво чуточку на душе – ничего она мне не сделала и никому ничего не сделала, вот только угораздило ее связаться с Морлоковым, а как причинить Вуколу боль, кроме как?.. Нужно. Необходимо. Цель оправдывает средства, и забудь, что перед тобой живой человек, веселая и красивая молодая женщина, до боли похожая на Ирину. Задача перед тобой, и точка, идея перед тобой, голая суть…»
Он отвел руку в сторону, щелкнул пальцами. Словно отделившийся от колонны лакей в ливрее, переодетый хрусталевец торопливо подал ему сверток. Даниил развернул скользкий шелк и достал «Ауто Маг» покойного Хрусталева.
Подошел к перилам. Никто не обращал на него внимания, все теснились ближе к молодой императрице, и на галерее не было ни души…
«Ага, так, она улыбается Вуколу нежно, любяще, обещающе, и он улыбается в ответ, до жути похожий сейчас на обыкновенного человека, вампир фуев, кажется, сейчас они забудутся и на глазах у всех обнимут друг друга…»
Даниил нажал на спуск. Оглушающе грохнуло, тяжеленная американская дура подпрыгнула у него в руке. Даниил передал пистолет мгновенно исчезнувшему с ним лакею, взял со столика бокал шампанского и пригубил.
Внизу начался бедлам – звон хрусталя, обезумевшие, сбивающие друг друга с ног придворные, визг, топот, беготня, истерический плач, неразбериха, паника…
И над всем этим – жуткий волчий вой Вукола Морлкова, стоящего на коленях возле распростертой на паркете Наташи.
Даниил устало улыбнулся, отставил бокал и пошел вниз. Там наметилась некая упорядоченность – одни столпились вокруг трупа, другие бежали к выходам. «Надо же, – подумал Даниил мимоходом, – конец монархии, потому что прямых потомков больше не осталось. Тысячу лет просуществовала, а я ее – на свалку истории…»
Перед ним поспешно расступались. Он прошел по коридору панических взглядов и остановился в двух шагах от Морлокова. Тот поднял голову – именно о таком его взгляде Даниил и мечтал.
– Я вам душевно сочувствую, маршал, – сказал Даниил, кланяясь. – Можете мне поверить.
Глаза Морлокова были пустыми, безумными. В толпе вспыхнул и тут же затих опасливый шепоток. Даниил повернулся и пошел прочь, стараясь не поскользнуться на испачканном кровью паркете.
– Ну и сука же ты, – сказал ему громко в спину Бонч-Мечидол, но Даниил не обернулся и не замедлил шага.
* * *
Воздух крут перед грозой,
крут да вязок…
В событиях последующих двух суток никто ничего не понимал, даже те, кто по должности обязан был понимать все и чуточку больше.
Государственный Совет заседал круглосуточно за наглухо запертыми дверями, охранявшимися гвардейцами с лазерами наготове. Правда, ходили слухи, что они там всего-навсего беспробудно пьют и режутся в русскую рулетку. Редкие выстрелы, доносившиеся временами из зала, вроде бы подтверждали эту гипотезу. Впрочем, это просто-напросто могли откупоривать шампанское.
Бонч-Мечидол, очнувшись от запоя, вывел из столицы все верные ему войска. Километрах в двадцати от Коростеня они укрепились по всем правилам фортификации, ощетинились пушками, ракетными установками, зенитками и притихли, как мышки, предупредив, что плевали на белый свет и прикончат любого, кто к ним сунется, будь то сама пресвятая богородица.
Осиротевшие хруставлевцы, разбившись на кучки, шатались по городу, горланили «Абрашу», постреливали и орали, что они основали новую религию, недремлющее Око, которая, подобно многим другим мировым религиям, имеет своего святого мученика – П. П. Хрусталева. Искали Женю, чтобы возвести в сан, но не нашли. В детали своей догмы они не вдавались, но никто и не стремился узнать подробнее – с ними предпочитали не связываться.
Неприметный человек в круглом берете и кожанке, с лохматой бородой, носился по городу на тарахтящем мопеде. Он взбегал по лестницам, за столами водил пальцем по картам и рисовал на них стрелы, шептался в подъездах с такими же кожаными и бородатыми, в беретах, раздавал пакеты, получал пакеты, уговаривал, грозил, вдохновлял, тряс руки. В разговорах шелестело: «…ситуация… ударные группы… на платаны… термит… народная гвардия… демократия…»
Полиция куда-то попряталась, но беспорядка было не больше, чем при ней, – время шалостям не способствовало.
Говорили, что фельдмаршал Осмоловский тихо тронулся, высыпал на улицу с балкона мешок золотых, следом все свои ордена, и все так и пылится, никто не подбирает. Это была чистая правда.
Говорили, что у моря приземлился инопланетный корабль, а пришельцы строят что-то гигантское и несомненно военное. Это была брехня.
Альтаирец Кфансут все это время усердно притворялся статуей русалки на городском пляже. Его детекторы работали с перегрузкой.
На космодроме «Хазар» сами собой включились стартовые системы, и носитель с кораблем «Рогнеда-4» вертикально ушел в ночные небеса на мечевидном столбе пламени. Датчики сигнализировали, что в кабине никого нет, но оттуда в течение сорока семи секунд велась передача на ЦУП, и принявшего ее оператора в невменяемом состоянии увезли в уютное тихое место, где его радостно встретили марсиане, непризнанные изобретатели, Наполеоны и римские папы.
Эсминец «Свирепый» повстречал в рейсе морского змея. В последующих радиограммах почему-то упоминались раздвоенные копыта и волосатое брюхо, но разобраться не удалось – эсминец прочно замолчал и на базу не вернулся.
Ночами становилось еще ознобнее – на шпилях потрескивали синие и желтые огненные клубки, кто-то свистел и нелюдски похохатывал в полусожженном разгромленном здании МУУ. Кто-то вдруг обнаружил, что минутные стрелки часов крутятся назад, хотя часовые вертятся в нормальном направлении. Видели, как над аэродромом хвостом вперед пролетел реактивный лайнер. Заметили, что сапоги у Крестителя в рыжей пыли, которая водится только в противоположном районе города.
Все смешалось и перепуталось в эти сумасшедшие ночи. В каминах подвывало, в переулках цокали словно бы овечьи копытца, но когда вооружившиеся до зубов кучки смельчаков рискнули заглянуть туда, никого там не оказывалось. Впрочем, однажды группа миссионеров-хрусталевцев, натолкнувшись в час ночи на один такой подозрительный звук, изрешетила пулями переулок, и их усердие было вознаграждено – на мостовой остался залитый кровью лохматый зверь величиной с некрупную собаку, причем без всяких признаков копыт. Верные первому постулату новой религии «Бди недреманно», хрусталевцы исколесили столицу вдоль и поперек, подняли с постелей кучу ученых и наконец добились своего. Заспанный старичок, доставленный на место происшествия, долго щупал и ворочал зверя, бормотал что-то непонятное, а потом грохнулся в обморок. Его привели в чувство апробированным способом – залили в глотку бутылку самогона. Придя в себя, старичок объяснил нетерпеливо толпившимся охранникам, что зверь этот жил несколько миллионов лет назад и тогда же вымер, будучи боковой тупиковой ветвью. В доказательство разгоряченный самогоном старикан закатил на латыни такую речь, что хрусталевцы, помнившие из латыни лишь «парабеллум» и «аква витаэ», оторопели, проводили его домой и помогли донести зверя.
Полярные сияния в безлунные ночи, вой ветра в трубах при полном безветрии, неизвестно чьи кони с ошалевшими, налитыми кровью глазами, вскачь проносившиеся по ночным улицам, а у кого-то из крана текла кровь, кто-то встал утром и обнаружил, что помолодел на пятнадцать лет, кто-то, выйдя ночью в туалет, вернувшись, застал в постели вместо жены теленка с отрубленной головой, у кого-то в ванной выросли грибы, подвывавшие тоненько и норовившие прилипнуть к Пальцу…
И вдруг все кончилось – рывком.
Утром третьего дня полицейские стояли на своих законных местах, были открыты все магазины, газетные киоски, парикмахерские и рюмочные. Хмурых похмельных хрусталевцев, выстроенных на заднем дворе новообразованного МВД, отечески журил замминистра, личность никому неизвестная. «Рогнеда-4», как выяснилось, смирнехонько стояла на стартовом столе, а оператор оказался нормальным и был с подобающими извинениями отпущен. Эсминец «Свирепый», как оказалось, попал в шторм, лишился руля и радиосвязи, был обнаружен и отбуксирован в порт. Страной, оказывается, правил реорганизованный Государственный Совет, учредивший Особую Комиссию Об-работки Алогичностей (сокращенно ОСКОБРА), которой вменялось в почетную обязанность разобраться во всех упущениях, недосмотрах, перегибах, неоправданных репрессиях, недоработках, превышениях и злоупотреблениях, а разобравшись – осудить, принять к исполнению, заверить, амнистировать и не допускать. Официальные Социал-Демократы ходили по столице гоголем, громко рассказывали в общественных местах политически скользкие анекдоты, за которые позавчера были бы урегулированы, раскланивались друг с другом и хохотали без причины.
По столице, опираясь на палку, бродил Морлоков, бессмысленный, седой и неузнаваемый. Его неотлучно сопровождал рослый жлоб в штатском. Когда Морлоков падал на мостовую и начинал, рыдая, бодать ее лбом, жлоб поднимал его, успокаивал, утирал, и они шли дальше. Официально сошедший с ума, Морлоков был вследствие этого освобожден от всех видов судебного преследования.
Бывшее здание МУУ чинили, чистили и красили – там должна была разместиться музыкальная школа.
Осмоловский куда-то пропал, и никто его больше не видел. Бонч-Мечидол вышел в отставку и поступил на первый курс Лесной академии. Несколько членов старого Государственного Совета погибли в автомобильных катастрофах, а несколько отравились колбасой.
Железные дороги лихорадило – с севера, северо-востока и востока в столицу летели длинные поезда, битком набитые бритыми наголо мужиками в ватниках. Они были веселы и трезвы, горланили непонятные песни, засандаливали проводницам в тамбурах и называли друг друга «господа».
Было официально объявлено, что созвездие Большой Медведицы существует и находится на небосклоне.
Было указано, что бога нет, но верить в него не возбраняется при условии невыхода за рамки приличий.
Академик Фалакрозис по состоянию здоровья ушел на пенсию.
На улицах появилась масса девушек в мини-юбках, что безусловно способствовало демографическому взрыву.
Снежного человека Филимона выпустили, умыли, причесали и устроили куда-то лаборантом (без допуска к спиртному).
Потихоньку убирали не представляющие художественной и исторической ценности статуи наиболее одиозных царей.
Поступило компетентное разъяснение, что язык древних шумеров не является буржуазным, а к появлению на свет птицы дрозд причастна природа, а не тверские коммунисты.
А на площади Крестителя стоял человек в кожанке, в круглом берете, с лохматой бородой, подпирал плечом столб, ласково оглядывал девушек в мини-юбках, щурился вслед патрулям и мурлыкал что-то без слов. Мопеда при нем не было.
Альтаирец Кфансут парил в восходящих потоках, прикидываясь дельтапланом.
* * *
Золото – хозяйке, серебро – слуге,
медяки – ремесленной всякой мелюзге.
«Верно, – отрубил барон, нахлобучив шлем, –
но хладное железо властвует над всем».
На улицу Даниил вышел после девяти и влился в поток сосредоточенно спешащих на работу людей.
Полицию на площади Бречислава Крестителя представлял белобрысый сопляк, и в данный момент он многословно и обстоятельно распекал девушку, нарушившую что-то на мотороллере. Девушка, глядя чуть насмешливо, ждала, когда блюститель перейдет к вопросу об адресе и телефоне, а блюститель маялся меж желаниями и смущением и стал уже заговариваться. Даниил перестал смотреть на эту идиллию, потому что появилась Милена.
Она спускалась по лестнице, знаменитой тем, что на ней двести лет назад спьяну сломал шею кто-то из великих князей, она ни на кого не смотрела; стучали каблучки, трепетал над загорелыми коленками подол белого платьица, а дерзкая улыбка предназначалась всем и никому. Даниил с удивлением поймал себя на нежных мыслях, как будто это и не он хладнокровнейше подставил ее и ждал теперь результатов… А почему эти дураки на красном мотоцикле остановились там, где стоянка была запрещена при любой власти?
Пистолет в руке того, что сидел сзади, дернулся несколько раз, и Даниил не услышал выстрелов. Полицейский бежал через площадь, дергая кобуру. Кобура – видимо, новая, жесткая и необмятая – никак не раскрывалась, привычно жались к стенам прохожие, мотоцикл умчался на бешеной скорости, Даниила толкали бегущие, а Милена все еще стояла на широкой ступеньке, недоуменно и отстраненно глядя на расплывающиеся по белому платью красные пятна. Даниил побежал вверх по лестнице, и лестница была бесконечной, бесконечной…
В широко раскрытых глазах Милены отражались Даниил, облака и недоумение, как будто она верила, что никогда не умрет, и вынуждена была жестоко разочароваться. Возможно, так оно и было.
– Ну! – заорал он ей в лицо, поднимая за плечи.
– Я сделала все в точности, – выговорила она удивительно четко и внятно. – Все. Тебе будет меня хоть немножечко жалко?
– Да.
– Потому что я тебя…
И замолчала – словно задули свечу. Даниил осторожно, хотя ей было уже все равно, опустил ее на ступеньки, услышал приближающийся вопль сирен и побежал вниз по лестнице. Вскочил в машину, свернул на проспект Морлокова, который еще не успели переименовать, и на бешеной скорости помчался к южной окраине Коростеня.
Бежевую «Ярославну» он увидел издали, и Резидента в ней, задумчиво прислонившегося виском к стеклу левой передней дверцы. «Ярославна» стояла метрах в тридцати от шоссе, под раскидистым дубом, так, чтобы при необходимости одним прыжком вырваться на автостраду.
Даниил подбежал к машине и рванул дверцу, уже зная все наперед. Резидент вывалился ему на руки, грузный, уже похолодевший. Даниил подхватил его, усадил на место. Три пули угодили в грудь, кровь залила плащ, который Резидент купил где-то в Гонконге и очень любил суеверной привязанностью. Теперь плащ не помог. Собеседник выстрелил в Резидента, сидя рядом с ним в машине. Последнее звено. Завершающий штрих. Что ж, полковник, вы сделали свое, честь вам и хвала, осталось подождать лет тридцать, пока народится новый Юлиан и устареют нынешние секреты…
Даниил сел в машину и поехал в город, на сей раз не спеша и педантично соблюдая правила уличного движения. Остановил машину у подъезда роскошного здания, вошел в вестибюль с пальмами, мрамором и зеркалами, предъявил осанистому портье удостоверение секретной службы, перекинулся парой слов и поднялся в огромном лифте на третий этаж. Вежливо позвонил.
Дверь открылась сразу же. Перед Даниилом стоял импозантный седовласый джентльмен. Круминьш Арвид Янович, бывший полковник тверского посольства. Шпион, конечно.
– Простите? – настороженно спросил Круминьш, явно ожидавший кого-то другого, и его узкая ухоженная ладонь поползла к карману вишневого халата.
Даниил коротким ударом сбил его с ног, захлопнул за собой дверь, за руку отволок хозяина в гостиную, где и оставил на полу, вынув из кармана халата пистолет. Сел в кресло, пнул экс-полковника под ребра, чтобы привести в чувство, закурил и сказал:
– Ну, здравствуйте, Арвид Янович. Поговорим? Представляться не буду, вы меня наверняка и так знаете… Ради экономии времени не стоит меня пугать или подкупать. Не стоит также уверять, будто к вам сейчас придут гости.
– Вы понимаете, что… – начал было, сидя на полу, седовласый хозяин.
Даниил, не вставая, пнул его в грудь:
– Молчать, я сказал! Лучше слушайте меня, это ведь интересно, право… Я не буду углубляться во все детали и подробности. Просто – я поставил вам ловушку, а вы в нее влипли. В свое время ситуация с Чертовой Хатой сводилась к следующему: она не могла принадлежать ни одной из крупных разведок или серьезных политических сил. Это и сбивало всех с толку. А вот мне как-то пришло в голову: быть может, дело просто-напросто в том, что затеяла все это некая группа внутри некой разведки? Группа, чьи интересы прямо противоположны интересам родного ведомства? Дальше было проще… О том, что Резидент якобы собрался вторгнуться в Чертову Хату, знали только вы. И ваши люди… Как и Милену Дилову, а она тоже была подсадной уткой. Я вас поймал. Объектом руководите вы, на свой собственный страх и риск, в Твери ничего об этом не знают. Впрочем, уже знают. Правда, только то, что я счел нужным им сообщить… Молчать! – Даниил снова пнул экс-полковника. – У меня мало времени. Итак, Чертова Хата, она же «Омега-Дельта» – это криптоним вашей лаборатории, где считавшиеся погибшими лучшие ученые Коростеня и Твери клонировали человека, более того – вложили в него интеллект и память прототипа. Я не знаю, как им это удалось, но догадываюсь, что это были гении…
– Почему – были? – не удержавшись, воскликнул Круминьш. На сей раз Даниил его не ударил. Устало улыбнулся:
– Ну, не «были» – есть… Пока что. Гении… Одним словом, то, что они сделали, можно назвать воскрешением из мертвых. Кто? Кого вы там подняли из праха?
Круминьш молчал.
– Слушайте, вы, – сказал Даниил с жутким спокойствием. – Я потерял слишком многих… И лишняя кровь меня уже не волнует. Если вы не разинете пасть, нет такого зверства, которое я на вас не испробую… – Он наклонился и посмотрел в глаза седовласому. – Мясо буду рвать клочьями, сволочь…
Секундная стрелка на его часах ползла невыносимо медленно. Наконец Круминьш прошептал севшим, шелестящим голосом:
– Сталин…
Даниил слишком устал, чтобы удивляться. Перегорел.
– Теперь понятно, зачем вам понадобился Морлоков – играть прежнюю роль при новом хозяине. Я не пойму только одного – почему при покушении на Ирину вы пытались убрать и его?
– Потому что к тому времени генералиссимус полностью созрел в принятии собственных решений, – сказал Круминьш. – И Морлоков ему не вполне подходил…
– Ну что ж, – сказал Даниил. – Придумано недурно – вы убираете обеих царевен, и на освободившийся трон восходит Осип Джугашвили…
Он удивленно замолчал – в глазах Круминьша промелькнуло что-то похожее на превосходство, а этого чувства седой никак не мог испытывать сейчас, загнанный в угол, раздавленный. И тем не менее это было презрительное превосходство…
– Господи, так вот в чем дело! – ахнул Даниил. – Лихо придумано, нет слов. Значит, Иосиф предназначался не для древлянского трона? Для Твери вы его готовили? Ну, у меня нет слов. И разумеется, вы станете утверждать, что ваши побуждения были самыми благими?
– Да, – сказал Круминьш. – Терпеть больше нет сил – вся эта нахлынувшая с Запада муть, вещизм, стремящийся подменить высокие идеалы, аполитичность и равнодушие, к которым скатывается часть общества… Нам нужен человек, способный решительными мерами спасти высокие идеалы и завоевания…
Его глаза горели, он говорил вдохновенно, с яростным пафосом, как когда-то, должно быть, распинался перед поляками, убеждая их немедленно пожертвовать отечеством ради мировой революции. Даниилу скоро надоело, и он вновь пнул под ребра седого трибуна, и тот замолчал.
– Хватит, – сказал Даниил. – А это правда, что шрамы от польских сабель у вас не только на спине, но и на заднице?
Не дожидаясь ответа, он снял телефонную трубку, накрутил номер особого отдела тверского посольства и сказал:
– Клиент готов. Можете приезжать.
* * *
Все, что свершить смогли вы, и все, что не смогли,
пристрастно взвесят люди, к которым вы пришли.
Высокие зеленые ворота, украшенные медными беркутами, гербом ВВС, медленно разъехались в стороны. Дежурный исследовал удостоверение и трудолюбиво состряпанную Даниилом бумагу, в которой говорилось, что контрразведка проводит в известных ей одной целях осмотр пристоличных военных аэродромов, а посему всем чинам предписывается оказывать содействие. Даниил ждал, положив руку на сиденье, на прикрытый газетой «Ауто Маг».
– А какие цели? – не удержался веснушчатый лейтенантик, местный особист.
– А-а… – Лейтенант вернул документы и вскочил на подножку вездехода. Женя уверенно повела машину в дальний конец взлетной полосы, мимо остроносых истребителей, средних бомбардировщиков, связных бипланов. Лейтенант что-то тараторил над ухом Даниила, расхваливая отлично налаженную бдительность. Даниил не слушал – все, что болтал этот без двух минут покойник, не могло уже иметь значения. Его занимало одно-единственное – то, что Круминьш Арвид Янович, оказывается, просто-напросто застрелился вчера в собственной квартире, и это не легенда, те, кто туда ездил, уверяли Даниила, что труп и в самом деле принадлежит бывшему полковнику латышской гвардии. Значит, вот так. Значит, корни тянулись глубже. А потому…
Женя затормозила возле двухмоторного «Алконоста», поднялась в кабину по алюминиевой лесенке, бегло окинула взглядом приборы и кивнула Даниилу:
– Порядок. Полный бак и полный боезапас. Ну, Данька, всего тебе наилучшего. Запомни меня веселой.
«Я с тобой», – хотел было сказать Даниил и взглянул ей в лицо. Она была бледна, но глаза – спокойные и даже чуточку азартные. Даниил все понял, вспомнил старинную английскую балладу и тот разговор Хрусталева с Женей. И отступил к машине. Женя улыбнулась ему, решительно задвинула фонарь.
Взвыли винты, превратились в туманные круги, по траве пошли волны. Оглушительно стреляя моторами, «Алконост» прокатился по рулежной дорожке, выехал на полосу и после короткой пробежки взмыл в небо. Только тогда до лейтенантика дошло, его безусое лицо стало удивленным и встревоженным, он медленно положил руку на кобуру. Даниил спокойно поднял «Ауто» и выстрелил в это лицо.
Он стоял на горячей бетонке и смотрел в небо, туда, где растаял «Алконост». В ушах у него настойчиво звучало, словно слуховая алкогольная галлюцинация:
– Ну что же, у нас неплохие дела, так выпей-ка с нами, красотка…
Когда гремящая тишина стала невыносимой, он сел в машину и помчался к воротам. Мосты за спиной горели и рушились, ничто отныне не имело значения не было ни любви, ни ненависти, все, кого он любил и предал, были мертвы, будущее его не интересовало, прошлое хотелось смять и выбросить. Пора домой, дома на его совести не будет абсолютно ничего, все останется по эту сторону, навсегда, насовсем…
Он промчался по Южной стратегической дороге, миновал несколько селений и остановил машину на перевале. Внизу, в распадке, стояла окруженная серебристыми елями вилла – инкубатор со змеиным яйцом.
В небе появился «Алконост». Жестокий и прекрасный, как всякое сработанное человеческими руками оружие, он почти вертикально шел к земле, врубаясь винтами в голубой осенний воздух, и Даниилу показалось, что он видит за сизым бронестеклом спокойное лицо Жени – за секунду до того, как надрывно ревущий штурмовик вонзился в землю, в белый красивый дом, и распадок заволокло тучами дыма, пронизанного желтыми всплесками огня…
Вот и все. Все кончено. А Даниил стал чужим и ненужным. Наверное, он был таким с самого начала.
В Коростене снова были события. На перекрестках чадно дымили окруженные толпами народа костры, и на кострах горели царские флаги и эмблемы, а по улицам грохотали танки, над ними развевались красные полотнища, а на них, махая разномастным оружием, теснились бородатые, в круглых беретах и кожанках, и кто-то держал речь с балкона при полном одобрении толпы, кто-то деловито сдирал погоны с перепуганного полицейского, кто-то сшибал прикладом орленые вывески, кого-то целовали смеющиеся девушки, и на танки летели яркие букеты…
А Даниил был чужим и ненужным.
Альтаирец Кфансут тем временем поднимался все выше и выше, сначала была только синева, и нежная пена облаков, и удивленно охавшие пилоты истребителей и аэробусов, потом голубизна стала темнеть, превратилась в черноту, остались далеко внизу орбиты спутников, Кфансут поднялся за пределы атмосферы и затерялся среди звезд.
И тогда пролился Неземной Дождь. Кфансутовы штучки, понятно.
Дождь шел недолго, минуты, но все увидели, как из неизмеримой выси, казалось из самого Солнца, падают эти многокилометровые струи, вспыхивающие всеми красками Земли, сверкающие мириадами крохотных радуг; как они падают и тают, словно прекрасный неощутимый сон. Он очень быстро кончился, Неземной Дождь.
Но каждый, кто его видел, взглянул на себя со стороны и понял, что он собой представляет.
И Даниил тоже.
* * *
В четырнадцать часов тридцать семь минут неэвклидово пространство напряглось, лопнуло на несколько десятков секунд, и сквозь образовавшуюся щель Даниил вернулся в свой мир.
Его давно уже перестали ждать, лаборатория была пуста, и на дежурстве у генератора перехода пребывал желторотый практикант. Он упоенно читал Дрюона и даже не посмотрел на обвитую спиралью раму «двери», когда мелодично мяукнул сигнал. Он поднял голову, лишь услышав шаги. Последовала немая сцена.
Даниил обнаружил свой портрет, висящий над пультом – очевидно, для того, чтобы опознать любого чужака, вздумай только тот сунуться с той стороны… Слава богу, портрет был пока что без черной ленточки. Взглянул на календарь – все правильно, двадцать четвертое сентября. Время в обоих мирах текло строго параллельно.
Отмахнувшись от студента, кинувшегося было с поздравлениями и расспросами, Даниил пошел к двери и слышал, как практикант восторженно орет в телефонную трубку.
Его серые «Жигули» стояли в гараже на прежнем месте. Даниил выехал на шоссе и помчался к Киеву, превышая дозволенную скорость, нагло обгоняя с заходом на встречную полосу. Он ехал сквозь коридор взглядов и лиц, которые видел только он, не хотел думать ни о чем и ничего не хотел желать. Мельком вспомнил, что пришла осень и снова по-всегдашнему зарядят косые, занудные, бесконечные дожди.
Чаще всего всплывало лицо Ирины, печальные серые глаза ничего сейчас не обещали и не просили.
– Ирина, – сказал он, – ведь я любил тебя.
– И убил, – сказала Ирина. – А я так просила тебя хоть что-то сделать. Ведь можно было что-то сделать…
– Ирина, – сказал он, – а какое право я имел что-то у вас менять? Каждому свое…
– Но разве подлость изменяется в зависимости от порядкового номера пространства? – спросила Ирина. – Мерзавец – везде мерзавец… Мне-то все равно, меня уже нет и никогда больше не будет, а вот ты…
«Ирина!» – закричал он.
Напрасно. Ее уже не было. Совсем. Серая машина летела по мокрому, усыпанному грязными осенними листьями шоссе, мелькали синие таблички с белыми надписями, с обеих сторон был багряно-золотой, прекрасный в каждогоднем умирании лес, вечный Осирис, а сверху – скучное серое небо с одиноким, пугливо сжавшимся клочком голубизны. В такой день поневоле вспо-миналось, что нет больше Владимира Высоцкого, что на Новодевичьем торчит черная колонна и белая колонна, а бюст – между; что некий военный летчик родом из Тулы взорвался на стартовой площадке и оттого не стал Первым; что прежде Евы была Лилит.
А Даниил не знал, осталось ли что-то, ради чего следует жить, и мысленно выл от страха, ожидая, что вслед за Ириной к нему придут другие, что с ним станут говорить Милена, Женя, Пашка Хрусталев, Резидент…
Забыть, что сон, которым ты забавлялся, как погремушкой, стрелял в других настоящими пулями и убивал их всерьез, живых, теплых… Забыть?
Руки на руле ни чуточки не дрожали – хотя бы в эти минуты нужно было проявить решительность и волю. Тем более что впереди с каждой секундой рос, увеличивался такой подходящий тупой капот…
И Даниил втоптал педаль газа до предела.
Глаза у водителя встречного «Камаза» стали квадратными.
«Институт Шальных Физических Теорий с глубоким прискорбием сообщает, что двадцать четвертого сентября в автомобильной катастрофе трагически погиб инженер-испытатель, кандидат физико-математических наук Д. И. Батурин. Смерть преждевременно вырвала… внес неоценимый… память сохранится… награжден посмертно… неутешные… талантливый исследователь и подлинный ученый… скорбь…»
«МОНАШЕК, МОНАШЕК, ТЕБЕ ПРЕДСТОЯЛ ТРУДНЫЙ ПУТЬ…»